рассказывать о  себе,  а я с утра до
ночи заставлял его говорить и  говорить именно о  себе,  о  своих подвигах и
переживаниях.
     Пока он ловил в  реке Шар-Йорка окуньков и  ершей,  я  выуживал из него
подробности его боевой биографии.  Он в лес по грибы -  и я за ним. Он сядет
отдохнуть в гамаке или в качалке - и я пристраиваюсь рядом.
     В  конце  концов  мне  удалось собрать очень  много  материала,  и  мне
казалось,  что вся жизнь Мережанова - от детских лет до той минуты, когда он
прочел в "Известиях" указ о присвоении ему звания Героя, - уже действительно
собрана и лежит у меня в портфеле,  в четырех потрепанных и мелко исписанных
записных книжках.
     Только один  факт  в  его  биографии оставался для  меня загадочным.  У
Мережанова было очень хорошее,  умное кареглазое русское лицо. Это лицо я бы
не побоялся, пожалуй, назвать и красивым, если бы не безобразил его глубокий
рубцеватый шрам,  след пулевого ранения, тянувшийся через всю левую щеку, от
уха  до  краешка верхней губы.  Я  знал,  что  Мережанов был одиннадцать раз
ранен, но о том, что он был ранен в лицо, он никогда мне не рассказывал, и в
истории  его  болезни,  с  которой  я  познакомился  в  кабинете  начальника
госпиталя, я тоже не нашел никакого упоминания о таком ранении.
     Однажды вечером,  когда мы сидели с Мережановым в саду - он в гамаке, а
я  возле него на  пенечке,  -  я  как бы невзначай,  между делом,  задал ему
вопрос:
     - Скажите, полковник, я давно хотел спросить: откуда у вас эта царапина
на щеке?
     - Где?  Какая?  -  спросил он,  потрогав щеку,  и  вдруг нащупал рубец,
понял,  о  чем  я  спрашиваю,  помрачнел и  как-то  слишком поспешно и  даже
сердито, не глядя на меня, пробормотал:
     - Пустяки...  Никакого отношения к  вашей теме не имеет.  Дело далекого
прошлого...
     И, опершись на палку, он выбрался из гамака и сказал:
     - Идемте спать. Уже поздно.
     Больше я не решался его расспрашивать. Бывает же у всякого такое, о чем
неприятно и  не  хочется говорить.  "Ничего не поделаешь",  -  решил я.  Тем
более,  что через несколько дней я  должен был уезжать.  И ведь надо же было
так случиться,  что именно в этот день,  буквально за две минуты до отъезда,
мне посчастливилось узнать тайну этого мережановского шрама.


        x x x

     Вместе со  мной уезжали из  госпиталя два  молодых офицера,  фронтовики
Брем и  Костомаров.  Еще с  вечера мы попрощались с товарищами и врачами,  а
утром чуть свет поднялись,  уложили вещи и вышли на шоссе,  поджидая машину,
которая должна была доставить нас на  пароходную пристань.  Накинув на плечи
серую больничную курточку, вышел нас проводить и полковник Мережанов.
     Солнца еще не было видно, еще лежала роса на траве, но вершины деревьев
уже розовели и обещали хороший, ясный и спокойный августовский день.
     Машина долго не шла. Мы сложили наши вещи у дороги и сами расположились
тут же  маленьким лагерем.  Мережанов,  по обыкновению,  молчал;  он лежал в
стороне, покусывая какой-то цветок или травинку; я тоже молчал, зато молодые
попутчики мои были возбуждены, много смеялись и говорили громко и наперебой.
     За  дорогой,  в  небольшой рощице,  позвякивая колокольчиками,  бродило
колхозное стадо. Мальчик-пастух, которого я и раньше встречал в окрестностях
госпиталя,  то  и  дело  высовывал из-за  кустов  свою  белобрысую голову  и
поглядывал в  нашу сторону.  Видно было,  что  ему  хочется подойти к  нам и
заговорить,  да не хватает храбрости.  Но все-таки он подбирался все ближе и
ближе, наконец вышел на дорогу, постоял, посмотрел, сделал еще два-три шага,
неловко  поздоровался и,  не  дожидаясь  приглашения,  сел  у  края  дороги,
подогнув под себя босые ноги и  положив рядом свой длинный пастушеский кнут.
Минуту он сидел молча, разглядывая ордена и медали моих спутников и не очень
внимательно прислушиваясь к  их  разговорам,  потом  вдруг  тяжело вздохнул,
покраснел и сказал:
     - Я извиняюсь, товарищи военные... Можно вопросик задать?
     - Какой вопросик? Можно, - ответили ему.
     - В общем...  я вот чего хотел, - проговорил он, волнуясь, шмыгая носом
и еще более краснея.  - Я уже давно думал, с кем бы мне посоветоваться... Не
скажете ли  вы мне,  товарищи,  как бы мне...  ну,  одним словом,  -  подвиг
совершить?
     Трудно было удержаться от смеха. Все мы громко и от души расхохотались.
А  мальчик еще  больше смутился,  до  того,  что  слезы  у  него  на  глазах
показались, и сказал:
     - Да нет, вы не думайте, я ведь это серьезно.
     - А тебе что - так уж обязательно хочется совершить подвиг?
     - Ага, - кивнул он. - Обязательно.
     - Ну, так за чем же дело стало?
     - А  вот за тем и  стало,  что никакой возможности нет в моем положении
подвиг совершить.  Сами подумайте:  где ж его тут у нас совершишь?  Фронт от
нас далеко:  километров,  я думаю,  тыщи две.  Полюсов -  тоже нет.  Хоть бы
граница какая-нибудь была - и той нету.
     - Глупости,  мой дорогой,  -  сказал лейтенант Брем.  - Чтобы совершить
подвиг,  вовсе не обязательно ездить на фронт или открывать полюсы.  В любом
деле можно проявить и отвагу и мужество и принести пользу родине.
     - Да, это конечно, - рассеянно кивнул мальчик, - это я читал...
     Слова лейтенанта его нисколько не утешили.  Обо всем этом он уже слыхал
небось много раз и  от учительницы,  и от матери и в книжках читал...  И все
это были для него пустые слова.  А  ему,  наверно,  и в самом деле до смерти
хотелось совершить какой-нибудь громкий и небывалый подвиг.
     - Ну что ж,  -  сказал он,  подбирая свой кнут и поднимаясь. - Ладно...
Пойду... Простите, коли так, что побеспокоил...
     Он постоял,  помолчал,  почесал в  затылке и уже другим голосом,  более
весело и развязно, сказал:
     - Может, тогда хоть папиросочкой угостите? А?
     Кто-то из нас,  засмеявшись,  дал ему папиросу. И прикурить тоже дал. И
при этом, конечно, как это всегда бывает, не удержался, чтобы не сказать:
     - Маленький такой, а куришь! Ай-яй-яй!..
     - Эвона!  -  сказал мальчик басом, выпуская из ноздрей дым и морщась от
крепкого табаку. - Я уж, вы знаете, четвертый год курю.
     - Ну и дурак! Нашел, чем хвастать. Вредно ведь.
     - Ну да!  - усмехнулся он. - Это только так говорят, что вредно. А сами
небось все курите. Военные вообще все курят.
     - Да? Ты думаешь? А вот я, представь себе, не курю.
     Это сказал Мережанов.  Он действительно не курил и  даже табачного дыма
не выносил.
     Мальчик мельком, небрежно посмотрел на его серую курточку и сказал:
     - Ну так что ж. Ведь вы же зато не военный...
     Опять  мы  расхохотались.   Пришлось  объяснить  мальчику,   кто  такой
Мережанов. Но оказалось, что он лучше нас знает, кто такой Мережанов.
     - Нет, верно? - воскликнул он, и заблестевшие глаза его так и впились в
полковника. - Это вы?!
     - Я, - с улыбкой отвечал Мережанов.
     - Это вы прошлый год на бочках через Днепр переплыли? Помните?
     - Ну как же, помню немножко, - сказал Мережанов.
     - А под Житомиром это вы два батальона немецкой пехоты окружили?
     - Э,  брат,  да ты,  я вижу,  какой-то вроде колдуна. Все-то ты знаешь.
Ничего от тебя не скроешь. Ну тебя! - махнул рукой полковник.
     Мальчик опять присел на корточки и  во все глаза смотрел на знаменитого
человека, о котором он небось и в газетах читал и по радио слушал.
     - А почему же вы не курите, товарищ Мережанов? - спросил он.
     - Почему не курю? Не хочу, потому и не курю.
     - И раньше никогда не курили?
     Полковник не  сразу ответил.  Мне показалось,  что лицо его помрачнело.
Внезапно  он  сел,  как  будто  собираясь рассказывать что-то,  посмотрел на
мальчика и спросил:
     - Тебе сколько лет?
     - Одиннадцать.
     - Ну  да,  правильно,  -  сказал Мережанов.  -  И  я  тоже начал дымить
приблизительно в  этом же возрасте.  И дымил,  представь себе,  как паровоз,
двадцать три года подряд.
     - А потом?
     - А потом взял и бросил.
     - Доктор небось велел?
     - Нет,  доктора тут вовсе ни при чем.  Конечно, курение приносит вред и
легким, и печени, и селезенке. Все это истинная правда. Но если бы дело было
только в одной какой-нибудь там печенке - может быть, и не стоило бы бросать
курить.  А  я  убежден,  что  военному человеку вообще  курить  не  следует.
Особенно летчику, разведчику, пограничнику...
     Мережанов помолчал, посмотрел на маленького пастушонка, который неловко
пускал из ноздрей дым, и сказал:
     - Ладно. Так и быть. Слушай. Расскажу тебе, чего со мной табак наделал.
И вам, товарищи офицеры, тоже полезно будет послушать.


        x x x

     - В  тридцать шестом году служил я  в пограничных войсках.  Был я тогда
лейтенант и  состоял  в  должности заместителя начальника погранзаставы.  На
какой границе и где -  это неважно. Только скажу вам, что места эти отчаянно
глухие.  Лес да болото,  и ничего больше.  В лесах этих водилось очень много
дичи,  еще больше комаров,  а зато людей там было очень немного.  И люди эти
были по преимуществу староверы,  или, как их называли когда-то, раскольники.
Народ,  между нами говоря,  весьма положительный,  трудолюбивый,  непьющий и
некурящий.  Ну,  насчет выпивки не поручусь: может, и выпивают слегка. А вот
что касается курения -  это нет.  Курение у  них почитается за  высший грех.
Табак они даже не табаком,  а "зельем" именуют.  А "зелье" по-старославянски
означает "яд".  Жили они,  эти староверы,  в  то время как-то на отшибе,  на
хуторах, с остальным населением не якшались, молились в своих молельнях, ели
и пили из своей посуды.  Ну,  да ведь это,  как говорится,  дело их совести.
Были, конечно, среди них и кулаки и другие враждебные элементы, но тех давно
уже попросили об выходе...  А в остальном,  я говорю,  народ был подходящий,
трудовой, и жили мы с ними, в общем, в мире и согласии.
     И  только один человек на  всем нашем участке был у  нас на подозрении.
Это была одна женщина,  по фамилии Бобылева.  У  нее двоюродный брат,  некто
Филонов,  раскулаченный,  в  тридцать первом году бежал за границу.  Там его
очень  быстро  завербовала немецкая военная  разведка,  и  за  три  года  он
несколько раз переходил нашу государственную границу. Это был очень ловкий и
очень опасный враг. В тысяча девятьсот тридцать пятом году он среди бела дня
застрелил из обреза учительницу Скворцову.  Наверно, вы помните этот случай.
Не помните?  Ну ладно, я напомню. Учительница эта была коммунистка и депутат
Совета.  У  Филонова с  нею  были какие-то  старые счеты:  она  его когда-то
раскулачивала и писала о нем в областную газету.  Так вот,  этот Филонов,  я
говорю,  среди бела дня пришел в деревню; в школе в это время шли занятия, и
учительница что-то  писала ребятам на доске.  Он распахнул окно,  выпустил в
упор всю обойму - и поминай как звали.
     Его ловили,  устраивали на него целые облавы,  -  он, как угорь, сквозь
пальцы у нас проскальзывал.
     И  вот  однажды  мы  получаем агентурные сведения,  что  Филонов  опять
собирается перейти границу,  что  идет  он  с  очень важным и  ответственным
заданием в Москву и что у него явка на одном из хуторов в нашем районе.
     Между прочим,  в  то время я еще не знал,  что Бобылева -  родственница
Филонова. Пограничник я был молодой, на заставе служил первый год. Но у меня
уже  и  тогда  были  серьезные  основания  посматривать  на  эту  женщину  с
подозрением.
     Бобылева жила на хуторе одна.  Это была уже очень дряхлая старуха.  Она
ни с  кем не виделась,  никуда не ходила.  И  мы о  ней до поры,  до времени
ничего дурного не  думали.  Но  один раз,  возвращаясь из  лесу с  какого-то
задания,  я  зашел к  ней на хутор напиться воды.  Поила она меня из особого
стакана,  из которого сама не пила.  Такая посуда,  для посторонних,  у  них
называется "поганой".  Стакан этот был завернут в  старую скомканную газету.
Случайно я взглянул на эти бумажные ошметки и увидел,  что газета эта... ну,
одним словом,  не наша, иностранная. Спросил старуху, откуда у нее. Говорит:
"Не помню,  -  кажется, в лесу нашла". В общем, это звучало правдоподобно. В
деревне,  как вы знаете,  бумагой,  даже каждым клочком ее, дорожат. А найти
иностранную газету  в  лесу,  где  ходит  всякая  сволочь,  в  наших  местах
нетрудно.  Все-таки я сообщил о своем "открытии" начальнику.  Он тоже решил,
что  пустяки.  Однако за  этой Бобылевой мы  стали с  тех  пор  послеживать.
Правда, ничего особенного не выследили, но подозрение как-никак осталось.
     А когда мы получили сведения,  что у Филонова явка на нашем участке,  и
когда я узнал,  что Бобылева -  родственница Филонова,  для меня вся картина
сразу же стала ясной.  Правда,  в этом случае мне помогло еще одно маленькое
обстоятельство,  о котором я не имею права рассказывать.  Но факт тот, что я
пришел к  точному и  определенному заключению,  что  Филонов после  перехода
границы должен будет  остановиться на  хуторе у  Бобылевой.  И  тут  я,  как
говорится, угадал с точностью до одной сотой миллиметра...


        x x x

     Я  доложил о своих соображениях начальнику.  Тот сообщил в штаб отряда.
Меня вызвали в  город,  и  там  я  получил задание -  на  свой страх и  риск
провести эту серьезную и ответственную операцию по поимке Филонова.
     Для  меня  это  был  экзамен  на  боевую  воинскую зрелость.  Не  люблю
хвастать,  но  должен сказать,  что операция была разработана у  нас по всем
правилам искусства.
     Накануне вечером,  то есть накануне того дня, когда ожидалось появление
Филонова,  мы вызвали Евдокию Бобылеву на заставу и  там,  уж не помню,  под
каким благовидным предлогом,  ее задержали.  А  тем временем на хуторе у нее
произвели обыск...  Ничего такого умопомрачительного не нашли: ни оружия, ни
взрывчатых веществ,  ни  карт каких-нибудь.  Но  и  того,  что было найдено,
оказалось достаточным, чтобы нас не мучила совесть, будто бы мы ни за что ни
про что потревожили на ночь глядя бедную одинокую старушку.  Нашли мы у  нее
там отрез заграничного,  правда очень дешевенького,  ситца,  баночку -  тоже
заграничного - лекарства от ревматизма и - самое главное - нашли профсоюзный
билет на имя Василия Федоровича Пыжова.  А мы знали, что под этой фамилией в
позапрошлом году Филонов приходил в Советский Союз.
     Попросили объяснений у  Бобылевой.  Старуха поломалась,  поломалась,  а
потом расплакалась, раскудахталась и вынуждена была признаться, что Филонов,
ее  двоюродный брательник,  действительно бывал  у  нее  не  один  раз,  что
последний раз он  был у  нее о  прошлом месяце и  что вскорости опять обещал
прийти и обещал принести ей вязальных иголок и цветной шерсти.
     Этих гостинцев она,  разумеется,  не получила:  в тот же вечер ее взяли
под замок.
     А нам теперь оставалось только не прозевать Филонова.  И вот тут-то мы,
как говорится, и...
     - Товарищ полковник, машина идет, - перебил Мережанова лейтенант Брем.
     - Что? Где? Какая машина? - закричал маленький пастушонок.
     Он уже увлекся рассказом Мережанова.  Глаза у него блестели,  сидел он,
как на пружинках,  и стоило полковнику задуматься или замедлить рассказ, как
он уже начинал ерзать и подпрыгивать,  словно его муравьи кусали.  Теперь он
вскочил и  с  неподдельным ужасом смотрел туда,  где в  облаке розовеющей на
утреннем солнце пыли и в самом деле шла, приближаясь к нам, высокая грузовая
машина.
     Но оказалось, что это не наша машина.
     С   тяжким   веселым  грохотом  она   промчалась  мимо.   На   огромной
светло-зеленой  горе  капустных кочанов  сидели,  обнявшись,  две  девушки и
громко,  стараясь перекричать грохот мотора, пели. Проезжая мимо, они запели
еще громче,  потом закричали что-то,  и одна из них долго махала рукой, пока
машина не скрылась за поворотом.
     Мальчик облегченно вздохнул,  засмеялся и поспешно пристроился на своем
прежнем месте, у ног Мережанова.
     - Ну, ну, а дальше чего? - затеребил он полковника.
     Но  Мережанов опять  задумался.  Казалось,  он  не  видел  ни  нас,  ни
мальчика, ни веселого, шумного вихря, который промчался мимо.
     - Н-да...  -  проговорил он наконец,  тряхнув головой.  - Оставалось, я
говорю,  ловить Филонова.  Перед нами стояла,  казалось бы, не очень сложная
задача:  поймать зверя в западне,  которую он сам себе устроил.  Ну что ж, я
сделал все,  что требовалось для этого.  На всем участке,  где нужно и можно
было,  я расставил усиленные пикеты пограничников.  Я связался по телефону с
соседними заставами.  Там тоже было усилена охрана участков.  На  себя же  я
взял самую серьезную и ответственную часть задачи. Я решил сам лично сесть в
засаду на бобылевском хуторе.
     Пошел я  туда без лишнего шума,  никому,  кроме начальника,  об этом не
сообщил и  взял с  собой одного только человека.  Это  был сержант Алиханов,
азербайджанец, чудесный парень, необыкновенный смельчак, у которого на счету
было более двадцати задержаний.  Это  значит,  что  он  сам лично задержал и
обезвредил больше двадцати врагов нашей родины.
     Мы оба хорошо выспались,  встали задолго до рассвета,  часа в два ночи,
плотно позавтракали и пошли на хутор.
     Я хорошо помню эту ночь. Моросил дождь. Для Филонова это было, конечно,
очень кстати,  потому что дождь,  как вы знаете,  и следы смывает,  и шорохи
скрадывает.  А пограничникам,  наоборот,  в такую погоду работать не приведи
господи... Ну, да ведь мы собрались ловить его не на улице.
     Нам тоже это было на руку, что следов не оставалось.
     В  избе у  Бобылевой еще с  вечера был наведен полный порядок.  Никаких
следов обыска. Наоборот, - все, как полагается. В углу перед иконой лампадка
теплится.  На полу половички разостланы.  У входа ведро с водой,  на столе -
кринка с  молоком,  и  ситечко лежит,  как  будто старуха ушла  на  погреб и
вот-вот вернется.
     Одним словом, нужно было садиться и ждать гостя. Мы так и сделали.


        x x x

     Я  сел за пологом,  возле печки,  где у старухи стояла постель и висела
одежда.  Это было очень удобное для маскировки и для наблюдения место. А мой
напарник устроился в  противоположном углу,  около  двери.  Там  стоял такой
небольшой черненький шкафик,  или,  как у них это называется, "горка", - для
посуды и для хозяйственной,  утвари.  От дверей Алиханов был отгорожен,  а я
его видел,  и  он меня тоже мог видеть,  потому что полог был с этой стороны
слегка раздвинут...
     Ну вот.  Что ж тут рассказывать?  Сели и сидим.  Оружие в руках держим.
Сидим  -  как  положено.  А  положено  в  таких  случаях  сидеть  молча,  не
шевелиться,  не двигаться, не кашлять, не сморкаться, а если можно, так и не
дышать. Занятие, конечно, скучное, да только - что ж, нам не привыкать.
     Сидим час,  другой,  третий... На дворе уж последние петухи пропели. Уж
светать начинает.  Тогда у нас, между прочим, на границе такое правило было,
что в пограничных поселках окна,  выходящие на западную сторону, должны были
с наступлением темноты закрываться ставнями. Так вот уж сквозь эти ставни мы
видим, как на дворе божий день занимается.
     Еще сколько-то  часов проходит.  Мы сидим.  Не шевелимся.  Не дышим.  И
такая,  вы знаете,  тишинища вокруг,  что даже в ушах звенит. Только слышно,
как тараканы где-то за печкой путешествуют,  как дождь за окном шумит и  как
лампадка в углу перед Спасом нерукотворным потрескивает.
     Сначала я каждые пять минут на часы поглядывал.  А потом запретил себе.
Дал зарок:  если раньше чем через час погляжу,  значит,  никуда не  годится,
значит, выходит, что я тряпка и у меня никакой воли нет.
     Но и часы бегут,  как минуты.  Не успеешь поглядеть:  час, еще час, еще
один.
     Закусили мы  перед  уходом,  как  я  уже  говорил,  довольно плотно,  а
все-таки уж опять и есть начинает хотеться. А еще больше - курить хочется. Я
по  себе чувствую,  а  особенно мне Алиханова жалко.  Погляжу на его толстый
армянский нос, как он уныло повис, и прямо