ладом? Значит, ты убивал?
     - Честное слово,  -  говорит,  -  одного только человека...  И  тот наш
офицер. Подпоручик Гибель.
     - Это какой, - говорю, - Гибель?
     - А тот, - говорит, - который тебя по щеке ударил.
     - Как? - я говорю. - Мать честная! Когда ты успел?
     - А я, - говорит, - его в околотке... в сенях... прикладом. Пока ты там
пирамидон кушал.
     Ведь вы подумайте,  какой ловкий парень!  Он этого подпоручика с одного
маху прикладом положил.  Помните,  доктор спросил,  кто  там  орет?  Так это
Гибель орал. Зыков его в это время под лавку запихивал.
     - Я,  -  говорит Зыков,  - в этих сенях, между прочим, и погончики тебе
раздобыл... Нет, - говорит, - не бойся. Не с покойника. Там у доктора китель
висел. Так я с этого самого кителя. Ведь ты, - говорит, - теперь знаешь кто?
Ты теперь - доктор.
     - Фу, - говорю.
     Я говорю:
     - Зыков!  Чего ж ты,  братишка,  тогда дурака валял?  Чего ж ты со мной
ругался?
     - Ругался?  - говорит. - А ты что - захотел, чтобы я целовался? Чтобы я
тебя "дорогим товарищем" называл? Так нас бы с тобой тогда, дорогой товарищ,
на одной березе повесили.
     - Верно, - говорю. - Верно, Зыков! Ах, ну и ловкий ты парень, Зыков!
     А он говорит:
     - Да!  У меня теперича такой вопрос:  расстреляют меня,  скажи, у ваших
или нет, если я туды перемахну?
     - Да брось, - говорю. - Ты что - генерал? Или ты полковник?
     - Нет, - говорит, - я - нижний чин.
     - Ну,  -  говорю,  - чего ж нам тебя стрелять? Мы расстреливаем врагов,
капиталистов, а ты кто? Ты же не капиталист? Ты же не с буржуазного класса?
     - Я,  -  говорит,  -  таких слов не понимаю. Но я, - говорит, - окончил
приходскую сельскую школу. Два класса. А после батя меня в пастухи отдал.
     - Во!  -  говорю. - Значит, мы с тобой одного звания. Я тоже в пастухах
воспитывался.  Да что,  -  говорю,  -  я!  У нас вся армия с пастухов,  да с
маляров,  да с каменщиков.  У нас,  -  говорю,  -  тебя примут во как!  Свой
парень! Мужик! Где же тебе иначе служить, как не в буденновской армии?
     - Верно,  - говорит. - Мне, - говорит, - в казаках служить неподходящее
дело.  Я,  -  говорит, - это давно о Буденном мечтаю. Мне, понимаешь, ужасно
охота его поглядеть. Какой он такой, Буденный? Ты его видел?
     - Да,  -  говорю,  -  видел. Но только - на стенке. Портрет его у нас в
штабе на стенке висел. На белой лошади.
     - А что, - спрашивает Зыков, - он - с офицеров бывших?
     - Ну да!  -  говорю.  -  Ты что -  сдурел? Ведь он же командует цельной
армией.
     - Значит, из генералов?
     - Да  нет,  -  говорю,  -  из бывших батраков.  Представь себе -  нашей
губернии мужичок.  Да, впрочем, - говорю, - сам увидишь! Если мы до Луганска
дойдем и я Буденного разыщу, я тебя обязательно с им познакомлю.
     - Знаешь что?  -  говорит Зыков.  - Давай пойдем тогда поскорей, поищем
дорогу.
     - Пойдем, - говорю.
     А сам, понимаете, и встать не могу. Развезло.
     Зыков тогда меня поднимает,  и  я кое-как шагаю.  Шагаем мы через лес и
выходим на такую веселую опушку. И помню - выходим мы на эту веселую опушку,
Зыков и говорит:
     - А скажи, - говорит, - на коего лешего ты нашего часового тюкнул?
     Я говорю:
     - Как тюкнул?  Я,  -  говорю, - его не тюкал. Это его один сумасшедший,
наверно, угробил.
     И только я это сказал -  вы подумайте!  -  из кустов выходит мужик. Тот
самый сумасшедший мужик,  который меня, вы помните, напугал и в которого я с
браунинга целился.
     Идет он навстречу - лохматый, рваный, и опять, вы подумайте, улыбается.
И опять он чего-то бормочет и чего-то шипит.
     Я испугался. Стал. Но виду не подал.
     Я говорю:
     - А-а! Знакомая личность.
     - Это кто? - спрашивает Зыков.
     Я говорю:
     - А это тот самый, который вашего караульного камнем убил.
     Потом говорю:
     - Ты что же это,  братишка, по чужому пачпорту людей убиваешь? А? Меня,
знаешь, из-за тебя чуть за нос не повесили. Чуешь? Ты, - говорю, - зачем это
вздумал людей убивать?
     А он отвечает:
     - Да,  -  говорит.  -  Убивал и убивать буду.  Я, - говорит, - вас всех
изничтожу, мамонтово племя.
     И вижу - глядит мне на левое плечо. А там, понимаете, на левом плече, у
меня погон сверкает.
     - Я,  -  говорит,  - и вас не пожалею. И вас отошлю к богу в рай, сучьи
дети!
     Нагибается и - вижу - берет камень.
     - Стой! - кричу. - Стой, шалопут!
     Но тут, понимаете, - зззиг!
     Над  самой  моей  башкой летит  камень.  Ну,  только на  палец башки не
достал!
     Разозлился я.
     - Чум! - говорю. - Сумасшедший! Остановись!
     А  он,  вы  представьте себе,  бежит до канавы,  нагибается и  набирает
полные горсти камней.  И оттуда,  понимаете,  из засады, начинает в нас этим
каменьем швырять.  Мне в ухо два раза попал.  Зыкову, кажется, в грудь или в
нос.
     Я говорю:
     - Хватай его, Зыков! Чего там...
     Навалились мы  тут  вдвоем на  этого сумасшедшего,  Зыков его по  ногам
хрястнул,  а  я  в  обнимку схватил и  валю на  землю...  А  он  -  сильный.
Сумасшедшие,  знаете, все сильные. Он ворочается, шипит, кусается - ну прямо
никак невозможно его положить. И орет все время.
     - Гады! - орет. - Собаки! Холуи буржуйские!..
     Ну,  тут  я  с  себя ремешок стянул,  -  у  меня ремешок был особенный,
прочный,  из сыромятной кожи,  - и мы сумасшедшего кое-как связали. Чтобы он
не орал,  мы в рот ему напихали травы. И после, связанного, кинули в канаву,
- лежи, мол, отдыхай.
     И  уж  собрались дальше идти,  -  вдруг слышим топот.  Казачий разъезд.
Понимаете? Прямо на нас несутся.
     - Стой! - говорят. - Кто такие? Откуда?
     "Ну, - думаю, - Петя Трофимов! Завяз".
     Сижу на земле на корточках и встать не могу.
     А Зыков, вы знаете, не смутился. Он отвечает бойко:
     - Так, мол, и так... Генерала Мамонтова личные курьеры.
     - А куды идете?
     - А идем,  - говорит, - мы в деревню Курбатово, к полковнику Штепселю с
донесением.
     - Так, - говорят, - дело. А ну - поворачивай в штаб.
     - Это зачем?
     - А затем. Там разберемся.
     И вижу -  глядят на мои погоны.  И хмуро посмеиваются. Дескать, нам все
понятно. У нас глаза спробованные. Нас на арапа не возьмешь.
     А только и Зыков не дурак.  Он тоже глядит на мои погоны и тоже чего-то
кумекает.
     - Вы знаете,  -  говорит,  -  между прочим,  кто это там сидит?  Это, -
говорит,  -  самый главный врач деникинской армии.  Он  только что убежал из
советского плена,  и  теперь ему спешно необходимо податься к Деникину.  А я
его личный конвой. Чуете?
     Те говорят:
     - Врешь?!
     Он говорит:
     - Если вы только осмелитесь нас задержать, вам от Мамонтова так влетит,
что лозы не хватит. Верно, - говорит, - господин доктор?
     А я, понимаете, прямо смутился и не знаю, что сказать.
     - Да,  -  говорю.  -  Висеть вам,  ребята,  на первой березе.  Серая, -
говорю,  -  вы скотинка.  Какое вы имеете право так с  благородным человеком
поступать?
     Я говорю:
     - Наука этого не допускает.
     Ну,  они тут все сразу шапки посымали и стали затылки чесать. А тут, на
наше счастье, еще какой-то подъехал. Казак. Он Зыкова знал. Он говорит:
     - А! Зыков.
     Зыков говорит:
     - Здорово,  Петров  (или,  там,  Иванов).  Подумай,  какое  дело:  меня
признавать не хочут!
     Тот говорит:
     - Что вы,  ребята!  Это же Зыков.  С первого эскадрону.  Нашему каптеру
земляк.
     Ну, тут уж бандиты совсем поверили, что я доктор, а Зыков мой адъютант.
     - Пожалуйста, - говорят. - Можете ехать.
     И мне говорят:
     - Извините, ваше благородие. Мы не нарочно.
     Я говорю:
     - Чего там... Ладно. Наука это допускает.
     И пошел. И Зыков за мной, как адъютант, идет.
     А они нам кричат:
     - Послухайте! Эй... Послухайте!
     - Что еще? - спрашиваю.
     Стал. А Зыков мне шепчет:
     - Дуй! Дуй, парень...
     Они говорят:
     - Вы, господин доктор, на правую руку не ходите.
     - А что такое?
     - А там, - говорят, - за ручьем буденновцы окопались.
     - Буденновцы? - говорю. - Ах, какой ужас! Ладно, - говорю, - не пойдем.
Мерси вам. Можете ехать.
     Они на коней позалезли и поехали.
     А мы сразу -  в канаву, где, помните, у нас сумасшедший был положен. Мы
думали -  он  задохся.  Но  видим,  что  нет  сумасшедшего.  Туда,  сюда,  -
представьте себе,  исчез сумасшедший!  Один ремешок в  канаве лежит,  и  тот
пополам лопнувший.
     Ох,  я  дурак тогда был -  мне до чего ремешка стало жалко,  я  чуть не
заплакал! Зыков смеется, говорит: "Вот боров - какой сильный", - а я чуть не
плачу.  Тем более,  что ремешок я  купил у  нашего взводного за четыре куска
рафинада и  ему сносу не было.  Такой сыромятный,  свиной кожи ремень -  его
двадцать пять  человек тяни,  не  растянешь.  А  тут  один  человек без  рук
разорвал... Или он его зубами раскусил, - я не знаю.
     Стою,  вздыхаю.  Вдруг вижу,  что Зыков тоже нахмурился и  тоже чего-то
соображает. Как будто он чего-то потерял. Или дома оставил.
     - Ты чего? - говорю. - Что с тобой?
     - Погоди, - говорит, - не мешай.
     И  чего-то  он  себя  осматривает и  ощупывает и  лоб  потирает.  Потом
говорит:
     - Я, - говорит, - забыл... Это какая рука?
     Я говорю:
     - Левая.
     - А эта?
     - Правая.
     - Ну, - говорит, - слава богу! Давай сюда. На эту руку.
     - А!  - говорю. - Понимаю. На правую. За ручей. К Буденному. Есть такое
дело! Топаем, Вася!
     Бросил свой бывший ремень и  так,  понимаете,  бодро зашагал,  что  сам
удивился. Но только - недолго.
     Немного прошел, и опять, вы подумайте, заскулила мозоль, опять в животе
заворчало и заныла спина.
     Иду раскорякой и думаю.
     "Эх, - думаю, - герой! Аника-воин. Таким из-под пушек лягушек гонять, а
не за власть бороться".
     А Зыков идет, идет и остановится. Потом остановился и говорит:
     - Стой! Ты ничего не слышишь?
     - Нет, - говорю.
     Остановился. Послушал.
     И  в  самом  деле,  где-то  далеко-далеко как  будто горох молотили.  Я
говорю:
     - Что-то трещит.
     - Стреляют,  - говорит Зыков. Пулеметная дробь. С кольту бьют. Чуешь, -
говорит, - как ваши нашим накладывают?
     - Да, - говорю, - чую.
     Ну,  мы тут опять побыстрее пошли. На дорогу вышли. И по пыльной дороге
прямо на солнце топаем. А солнце уже садится, уже темнеет, и чем дальше, тем
громче - то справа, то слева - бум! бах!
     - Ну, - говорит Зыков. - Довольно! Давай сымать эту дрянь.
     - Чего, - говорю, - сымать?
     - Погоны,  -  говорит.  - Сымай их к бесу. Ша! Хватит! Пофасонил четыре
месяца. Не поверишь, брат, на плечах мозоли натер.
     - А пора? - говорю.
     - Пора,  - отвечает. - Вполне. Давайте, - говорит, - господин доктор, я
вам первому сыму.
     И начинает сдирать с меня деникинские погоны.
     Я  голову повернул и вижу,  что лицо у него злое-злое,  как будто он не
погоны снимает,  а  что-то такое грязное делает.  А  тем более,  что булавка
попалась ржавая, не отшпиливается. Он ее дергает, а она не лезет.
     - А, - говорит, - холера!
     Дернул и  -  прямо  с  мясом  погон  оторвал.  Прямо  такой  вот  кусок
гимнастерки вырвал.
     - Есть, - говорит, - один штука. Давай, - говорит, - поворачивайся!
     И только второй отцепил и только бросил его куда-то к черту в канаву, -
слышим топот.
     Опять,  понимаете,  не успели опомниться,  не успели вздохнуть -  опять
конный разъезд несется.
     И прямо на нас.
     - Тикай, - говорит Зыков. - Тикай, парень, если жить хочешь.
     И так, понимаете, поскакал, будто его стегнули.
     И  я  побежал.  Уж не знаю,  как я  бежал,  но только бежал хорошо и от
Зыкова не отставал.
     А конники, ясно, нас нагоняют. Это в лесу легко убегать от кавалерии, а
по  гладкой дороге это не  очень легко.  Все-таки у  них ног больше.  Лошади
все-таки.
     Ну, слышу, что ближе и ближе стучат их копыта. И вдруг - трах-тах-тах!
     Над самой моей башкой свистит пуля.
     Бах! - еще раз...
     Как принялись пулять из берданов - спина похолодела.
     Зыков мне говорит:
     - Милый! Браток!
     Я говорю:
     - Что?
     Он говорит:
     - Милый... товарищ! Не отставай...
     Гляжу на него:  бледный несется,  глаза выкатил, на губах пузыри белые,
как у лошади.
     - Беги, - говорит. - Беги, пожалуйста... Не отставай. Милый...
     Ох, не хотелось, как видно, парню обратно к Мамонтову! Видно, и в самом
деле хотел он перед смертью Буденного повидать.
     Да и мне помирать не хотелось. Я прямо как орловский рысак скакал.
     Бежим,  понимаете,  а вокруг такая пылища, как дым на пожаре. Дороги не
видно. И Зыкова мне тоже не видать. А сзади так и трещит:
     Бум! Бах! Трах!
     Вдруг Зыков мне что-то сказал. Не сказал, а крикнул:
     "Ай!"
     Или:
     "Ой!"
     Я не помню.
     Я  повернул голову и  вижу:  упал мой Зыков навзничь,  лежит на дороге,
щека у него в крови, а нос в земле.
     А сзади: бах! бах!
     Я побежал. Вперед. Не могу. Не бежится. Вертаюсь тогда назад и кричу.
     - Зыков! - кричу. - Вставай! Зыков!
     А он - не встает. Не шевелится. Землю нюхает.
     Хватаю его тогда за плечо. Трясу что есть силы.
     - Зыков, - говорю, - хватит трепаться! Вставай!..
     Но тут над самой моей головой:
     - Стой! Руки кверху!
     Поднимаю я эту свою чумовую голову и вижу...
     Мать честная! Вижу на мятых солдатских фуражках красные красноармейские
звезды.
     Сел я тогда, как помню, в самую пыль, где Зыков лежал, и говорю.
     - Товарищи!  -  говорю.  - Что же это? Зачем? Ведь вы же, - я говорю, -
своего убили!
     - Брось, - говорят. - Не вкручивай. У наших погоны не блестят.
     - Да мало ли, - я говорю, - что погоны! Он все-таки свой! Он, - говорю,
- наш!
     - Верно, - говорят. - Это ты правду сказал, что ваш...
     А ихний взводный командир, такой чубастый парнишка, смеется и говорит.
     - Эва, - говорит, - эполеты-то - с мясом вырвал. Сдрейфил, белобандит?
     - Сам ты бандит, - говорю. - я тебе, знаешь, - за оскорбление...
     Я задохнулся даже.  "Что,  -  думаю,  -  за черт?  К своим попал, а так
встречают".
     Я говорю:
     - Я тебе зубы пересчитаю.
     Он говорит:
     - Ладно.  После посчитаемся. Товарищи, - командует, - убитого обыскать,
а этого счетовода гони в Бандурово до комиссара.
     Я тут только и понял.
     - Вы что, - говорю, - думаете, я - белый?
     - Нет, - говорит, - ты, пожалуй, серо-буро-малиновый.
     А Зыков по-прежнему все лежит в пыли. Его поворачивают на спину, на бок
и шарят во всех карманах. Говорят:
     - Еще дышит.
     - Ладно, - говорит взводный. - Пускай подышит. Погода сегодня чудная.
     Вынимают тогда из кармана Зыкова бумажки. Читают:
     "Василий  Семенович Зыков,  первого  эскадрона добровольческой казачьей
дивизии генерала Мамонтова рядовой".
     - Н-да,  -  говорит взводный. - Это наш. Это по всему видно, что наш. А
ну, - говорит, - на коня, хлопцы!
     А мне говорит:
     - А ну, солдат... Вперед - за бога, царя и отечество!
     - Ну нет, - говорю. - Я не оставлю своего товарища. Берите его с собой.
Слышите?
     - Извиняемся, - отвечают. - У нас катафалка с собой не захвачено.
     - Я, - говорю, - не пойду без него.
     - Не пойдешь?  Верно? Не шутишь? Ну, если так, то бери его сам. Неси на
закукорках. Согласен?
     А я -  что вы думаете? Я понатужился, сграбил Зыкова в охапку и положил
на плечо.  Ну,  тяжело,  конечно,  а все-таки я не упал и Зыкова не уронил и
стою на своих ногах.
     Ну, тут мы поехали.
     Спереди едут двое на  дозоре,  слева еще один,  справа еще один,  сзади
взводный на белой лошади,  а  посредине Зыков на мне.  Конечно,  ноги у меня
неподкованные,  и шибко бежать я не в силах. Тем более, что мозоли, спина...
Сами знаете. Я не особенно шибко иду. И невесело.
     Иду я, как пьяный. Глаза закрываются, ноги шатаются... И все время, тем
более, на коней натыкаюсь. Все время меня окрикивают:
     - Эй! Беляк! Лошадей не пугай... Чучело!
     Я говорю:
     - Извиняюсь. Нечаянно.
     И дальше иду.  Мне,  понимаете,  все равно,  что кричат.  Мне не жалко.
Такая в башке чепуха, что и думать не хочется.
     Думаю только,  что чепуха.  Чепуха такая, что ужас! Ужас, какая чепуха!
Ведь это представить надо: буденновец к Буденному в плен попал!
     А все-таки мне спокойнее.
     Свои ведь,  черт подери!  Ведь свои все-таки,  со звездочками.  Разве я
надеялся, что увижу своих, со звездочками? Нет, никогда не надеялся.
     А  сбоку копыта стучат.  И в голове стучит.  И на плече Зыков поминутно
вздрагивает.
     "Ах,  -  думаю,  -  бедняга Зыков!  Погиб ты,  -  думаю, - не за медную
пуговицу. И не увидал ты мечту своей жизни, товарища Буденного".
     Но я не могу. Я чуть не падаю. Чуть под копыта не попадаю.
     Слышу - сбоку смеются:
     - Эх, солдат! Мало ты каши ел. Видно, белая каша не очень-то жирная. А?
     А  я и сказать ничего не могу.  Даже выругаться как следует не могу.  Я
прямо падаю.
     Тогда говорит кто-то сбоку:
     - Давай, - говорит, - солдат, клади свово друга моему коню на загривок.
     Я положил.  Я,  помню, "спасибо" сказал и взвалил своего бедного Зыкова
на теплую лошадиную шею. Ну, он повис и руки свесил. А я дальше пошел.
     Уже темно стало.  Уж звезды наверху замигали,  когда мы въехали в  село
Бандурово, Марьевской волости, Луганского уезда.
     И  помню,  что мы  на  каком-то дворе долго чего-то ждали.  Тут часовые
стоят,  тут Зыков лежит на земле у  колодца,  а  я на корточках рядом сижу и
плачу.
     Может быть,  у  меня нервы расстроились,  может быть,  я устал,  но мне
тяжело было, товарищи, смотреть, как помирает мой друг.
     Он дышал еще.  Но так, знаете, - невесело и нечасто. Вздохнет, замычит,
головой поерзает -  и  снова молчит.  И  кровь уже не идет с виска.  А это -
худо.
     Я говорю:
     - Зыков!
     А он молчит. И глаз не открывает. И ушами не шевелит.
     Я говорю:
     - Зыков!..  Да брось!..  Не журысь! - говорю. - Все ладно будет. Ошибка
ведь вышла.  Ведь это наши,  буденновцы,  - говорю, - со звездочками. Завтра
мы,  -  говорю,  -  Зыков,  сами  наденем звездочки и  пойдем  до  Буденного
знакомиться.   Вот  я  тогда  и  скажу:  "Товарищ  Буденный,  позвольте  вам
познакомить мово друга Василия Семеновича Зыкова. Он - первый герой на нашем
земном шаре..." Зыков, ты слышишь? А Буденный тебе ответит: "Да, - скажет, -
хороший ты парень и  вид у  тебя боевой,  но только служить тебе не у  белой
сволочи,  не у  Деникина,  а в особом отряде товарища Заварухина".  И пошлет
тебя к нам в часть. Ты хочешь, - говорю, - Зыков, к нам в часть?
     Чепуху, конечно, я говорю, потому что Зыков не слышит, молчит и лежит у
колодца, как дерево.
     Тут отворяются двери, и из дому кричат:
     - Пленных!
     Это я-то пленный!..  Подумайте только:  буденновец к  Буденному в  плен
попал!
     Ну,  вводят меня в избу. В избе, понятно, и хлебом, и щами, и керосином
воняет,  под  иконами стол  стоит,  на  столе -  молока кувшин и  английский
маузер. А за столом сидит молодой парень в кавказской рубахе. И другой рядом
с ним - в кепке. И еще, с бородой - у окна. И еще какие-то - я не помню.
     - А ну, - говорят, - ходи, голубчик, сюда, поближе.
     Зыкова кладут на лавку, а я подхожу к столу.
     Все они разглядывают меня,  как будто я не человек,  а чудо.  Потом они
начинают писать акт.
     - Фамилия? - спрашивают.
     Я говорю:
     - Трофимов Петр Васильевич.
     - Чего? - говорят.
     Я говорю:
     - Я не могу вам громко отвечать, у меня горло чернилами смазано.
     - Фу, - говорят, - чумовой!
     Я говорю:
     - Что?
     Они говорят:
     - Рядовой?
     - Да, - говорю, - особого отряда товарища Заварухина боец.
     - Как! - говорит парень, который в кавказской рубахе. - Ты заварухинец?
     - Ну конечно, - говорю.
     - Что за чепуха! Товарищи, где вы