{74} В ожидании этого я отправился, как уже сказано, в Пуату
и пресек в этой провинции беспорядки.  Но  там  до  меня  дошла  весть,  что
Кардинал вопреки своему слову даровал грамоты на герцогский титул ни  больше
ни меньше как шести знатным особам, так обо мне я не вспомнив.  Естественное
негодование, вызванное столь неслыханным обхождением, еще не успело  во  мне
остыть, когда я был извещен г-жой де  Лонгвиль,  что,  собравшись  в  Нуази,
принц Конти, герцог Лонгвиль, коадъютор  Парижский  и  наиболее  влиятельные
лица в Парламенте полностью составили и приняли план гражданской войны.  Она
сообщала мне и о том, что они рассчитывают привлечь  также  принца  Конде  и
что, не зная моего отношения ко всему этому,  она  колеблется,  какой  образ
действий избрать, и просит спешно прибыть в Париж, чтобы  совместно  принять
решение,  должна  ли  она  торопить  с  осуществлением  этого  замысла  или,
напротив, препятствовать его скорейшему осуществлению. Эта  новость  утешила
меня в моих неприятностях, и я понял, что наконец-то располагаю возможностью
дать почувствовать королеве и кардиналу Мазарини, насколько полезнее было бы
им пойти навстречу моим желаниям. Я обратился с  просьбой  об  отпуске  и  с
трудом его получил: мне его разрешили, поставив условием  не  жаловаться  на
обхождение и впредь не настаивать на удовлетворений своих  притязаний.  Я  с
легкостью  на  это  пошел  и  прибыл  в   Париж,   охваченный   естественным
раздражением. Здесь я увидел, что  дела  и  вправду  обстоят  соответственно
сообщениям г-жи де Лонгвиль, но вместе с тем увидел и меньше горячности,  то
ли потому, что первый порыв остыл, то ли потому, что несхожесть интересов  и
огромность замысла охладили тех, в ком он зародился.  Кроме  того,  г-жа  де
Лонгвиль умышленно создавала всяческие помехи, дабы предоставить  мне  время
прибыть в Париж  и,  осмотревшись,  принять  более  зрелое  и  окончательное
решение. Я это  сделал  без  колебаний  и  ощутил  немалое  удовольствие  от
сознания, что, до какого бы положения ни довели меня черствость  королевы  и
ненависть Кардинала, у меня все же остаются средства для отмщения им.
     Принц Конти вступал в большой свет. Внешнее благообразие, в котором ему
отказала природа, {75} он хотел возместить  впечатлением,  производимым  его
остроумием и образом  мыслей.  Он  был  слабохарактерен  и  легкомыслен,  но
всецело подчинялся г-же  де  Лонгвиль,  которая  возложила  на  меня  заботу
руководствовать им. Герцог де Лонгвиль был умен и опытен; он легко входил по
враждебные двору партии и еще  легче  из  них  выходил;  он  был  малодушен,
нерешителен и недоверчив; долгое время управляя Нормандией, он  полновластно
распоряжался руанским парламентом, большею частью дворянства  и  несколькими
крепостями этой провинции.
     Коадъютор Парижский, связанный с ним  родством  и  длительной  дружбой,
благодаря своему положению имел большой вес в народе и парижском парламенте,
и все священники беспрекословно исполняли его приказания: при дворе  у  него
были друзья и единомышленники,  и  он  старался  привлечь  на  свою  сторону
Нуармутье, {76} Лега,  {77}  кое-какие  остатки  клики  Высокомерных  и  еще
некоторых других лиц, стремившихся выдвинуться благодаря смуте. Он отличался
проницательностью и  остроумием,  был  общителен  и  бескорыстен,  но  часто
скрывал от друзей свои мысли и умел изображать добродетели, которых  у  него
не было. Он был горд и надменен. Пренебрежение, выказанное ему  королевой  и
Кардиналом в ответ  на  его  предложение  взять  на  себя  посредничество  и
способствовать пресечению беспорядков в День баррикад, {78}  смертельно  его
уязвило. Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он  считал,  в
лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в ко-
тором  королева  не  решилась,  осмелел  еще  больше.  Самые  влиятельные  и
чувствовавшие себя в опасности представители этого  учреждения  помышляли  о
том, как бы оберечься от злобы Кардинала и упредить его месть.
     Таково было положение дел, каким я его застал,  и  все  свои  усилия  я
сосредоточил лишь на одном: преодолеть страхи и нерешительность принца Конти
и герцога Лонгвиля, которым надлежало положить  начало  осуществлению  этого
столь великого замысла. Принц Конде изменил свои взгляды и действовал заодно
с двором. Моя близость  с  принцем  Конти  и  г-жой  де  Лонгвиль  была  ему
неприятна, хотя он ничем  мне  этого  не  показывал.  Ожесточение  умов  все
нарастало, и кардинал Мазарини, сочтя, что оставаться в  Париже  ему  больше
небезопасно, решил, наконец, по уговору  с  Месье  и  Принцем  обложить  его
правильною осадой, предварительно увезя короля в Сен-Жермен. Для  исполнения
этого дела требовались чрезвычайные меры:  иначе  последствия  оказались  бы
слишком опасны и вредоносны для государства. Войск у короля  было  мало,  но
полагали, что их хватит на то, чтобы перерезать дороги  и  задушить  голодом
этот  великий  город.  Рассчитывали,  что  его  станут  раздирать  на  части
всевозможные партии и группировки и что, не имея вождей, регулярных войск  и
запасов продовольствия, он примет условия, какие пожелают  ему  навязать.  В
этой  надежде  король  в  сопровождении  Месье,   {79}   королевы,   герцога
Орлеанского, Принца и принца Конти тайно в полночь, в  крещенский  сочельник
1649 года, покинул Париж и направился в  Сен-Жермен.  За  ним  последовал  в
величайшем беспорядке весь двор. Принцесса выразила желание увезти с собой и
г-жу де Лонгвиль, которая должна была вскоре родить, но  та,  сославшись  на
вымышленное недомогание, осталась в Париже.
     Этот столь стремительный  отъезд  короля  вызвал  в  умах  народа  и  в
Парламенте неописуемые смятение и  тревогу.  Он  ошеломил  и  тех,  кто  был
наиболее восстановлен против двора,  и  момент,  когда  нужно  было  принять
решение, им показался ужасным. Парламент и магистрат направили в  Сен-Жермен
своих  представителей,  чтобы  засвидетельствовать  свою  встревоженность  и
покорность. Я отправился в Сен-Жермен {81} в день, когда туда  прибыл  двор;
туда же явился и герцог Лонгвиль. Оттуда я раза два  ездил  в  Париж,  чтобы
укрепить  дух  в  тех  приверженцах  нашей  партии,  которые  были  охвачены
колебаниями, и вместе с г-жой  де  Лонгвиль,  Коадъютором,  Лонгеем  {82}  и
Брусселем установить день, когда надлежит явиться в  Париж  принцу  Конти  и
герцогу Лонгвилю. Кардинал Мазарини, зная,  что  я  располагаю  возможностью
беспрепятственно проникать в город и выбираться оттуда, несмотря на  то  что
городские ворота тщательно охраняются, попросил меня привезти ему из  Парижа
деньги, но от этого поручения я отказался,  не  желая  ни  оказать  ему  эту
услугу, ни злоупотребить его доверием. Между тем в Париже все было готово, и
я  возвратился  в  Сен-Жермен  побудить  принца  Конти  и  герцога  Лонгвиля
немедленно туда выехать. Последний стал без конца придумывать  всякого  рода
препятствия и раскаивался, что связал себя соучастием в  этом  деле.  Больше
того, я стал опасаться, как бы он не пошел дальше и не открыл Принцу  всего,
что знал о наших намерениях.  Охваченный  сомнениями,  я  отправил  в  Париж
Гурвиля, {83} наказав ему сообщить г-же  де  Лонгвиль  и  Коадъютору,  какие
подозрения вызывает герцог Лонгвиль;  я  поручил  ему  также  встретиться  с
Лонгеем  и  Брусселем  и  дать  им  понять,  насколько  чревато  опасностями
дальнейшее промедление. Можно посчитать странным, что столь  важное  дело  я
допарил Гурвилю, который был  тогда  еще  очень  молод  и  малоизвестен.  Но
поскольку я испытал его преданность в других обстоятельствах,  поскольку  он
был весьма зрел умом и  отважен,  все  те,  с  кем  я  общался  через  него,
прониклись к нему доверием, и лишь на основании словесных сообщений, которые
он передавал от одних к  другим,  мы  действовали  вполне  согласованно.  Он
вернулся в Сен-Жермен, торопя нас с отъездом в Париж, но герцог Лонгвиль  не
мог на это решиться, и мы, маркиз Нуармутье и я,  были  вынуждены  поставить
его  в  известность,  что  увезем  с  собой  принца  Конти  и   объявим   во
всеуслышание, что только герцог  поступил  бесчестно  и  не  сдержал  слова,
данного друзьям и единомышленникам, тогда как сам же вовлек их  в  дело,  от
которого затем отступился. Этих упреков он не мог вынести  и  уступил  нашим
настояниям. Я взялся держать наготове для них лошадей на  кухонном  дворе  в
час пополуночи, но, не известив меня, они взяли других и укатили в Париж.  Я
же тем временем поджидал их в ими же указанном месте и пробыл там  до  самой
зари. Я не мог возвратиться в замок, чтобы выяснить, что с  ними  случилось,
и, хотя отчетливо понимал, в какой опасности нахожусь, если дело открылось и
если меня найдут в столь подозрительный  час  сторожащим  для  них  лошадей,
предпочел все же скорее подвергнуться превратностям случая, чем,  создав  им
помеху, подставить их под удар. Наконец, я узнал, что они выехали в Париж, и
добрался туда спустя много времени после их прибытия.
     Молва об их приезде не замедлила распространиться, и к  нему  отнеслись
по-разному:   народ   обрадовался,   но   большинство   парламентских,    не
осведомленное о соглашении в Нуази {84} и подстрекаемое приверженцами двора,
утверждало, что это  -  хитрость  к  что  принц  Конти  и  герцог  Лонгвиль,
связанные  с  принцем  Конде  такой  личною  близостью  и  такой   общностью
интересов, стремятся оказаться по главе партии лишь для того,  чтобы  отдать
ее в жертву кардиналу Мазарини. Этот вымысел, которому  легко  мог  поверить
запуганный и робкий народ и пораженный неожиданностью  Парламент,  некоторое
время побуждал бояться за безопасность г-жи де Лонгвиль, принца Конти и всех
тех. кто за ними последовал. Сначала Парламент  отверг  их  предложения;  он
принял их, лишь получив разъяснения от Коадъютора, Брусселя, Лонгея  и  тех,
кто знал о соглашении в Нуази. Принц Конти и г-жа де Лонгвиль, дабы  внушить
к себе больше доверия, разместились в здании ратуши и  тем  самым  полностью
отдали себя в руки народа. {85}
     Двор между тем  был  до  крайности  раздражен  отъездом  принца  Конти,
герцога  Лонгвиля  и  прочих.  Кардинал  заподозрил,  что  вес  произошло  с
одобрения Принца, и, находя себя недостаточно сильным, чтобы выдержать бремя
столь крупных событий, приготовился покинуть королевство.  Но  вскоре  Принц
успокоил его: он с таким возмущением  отзывался  о  принце  Конти,  г-же  де
Лонгвиль и обо мне, что не оставил в Кардинале сомнений  относительно  своей
искренности. Были приняты дополнительные меры, чтобы уморить Париж  голодом,
и принц Конде взял на себя руководство этим столь сложным  делом.  Противная
партия также  не  пренебрегла  ничем  для  обеспечения  своей  безопасности.
Губернатор  Пикардии  герцог  Эльбеф  {86]  первым  предложил  свои   услуги
Парламенту: он рассчитывал, что, став во главе  партии,  извлечет  для  себя
немалые выгоды. Он был умен и  красноречив,  но  тщеславен,  корыстолюбив  и
малонадежен. Прибытие принца Конти и герцога Лонгвиля вызвало в нем ревнивое
чувство, но он не решился открыто подрывать доверие к ним, хотя весьма ловко
препятствовал его укреплению.  Тогда  же  примкнул  к  Парламенту  и  герцог
Буйонский. Мне пришлось  уже  в  другом  месте  упоминать  о  его  блестящих
качествах и заслугах. Виконт Тюренн, {87} его брат, был с ним  единодушен  и
командовал нашей армией против Германии. Деяния этого  великого  человека  с
такой  полнотой  рисуют  его   достоинства,   что   мне   незачем   на   них
останавливаться, а все, совершенное  им  в  дальнейшем  во  славу  короля  и
французского государства, должно начисто загладить ошибку, на которую его  в
этом случае толкнули интересы герцога Буйонского и его фамилии, равно как  и
личное недовольство. Он вошел в сношения  со  своим  братом  и  вознамерился
употребить подчиненную ему армию для поддержки парижской партии,  но  войска
остались верны своему  долгу,  и  ему  ради  обеспечения  себе  безопасности
пришлось удалиться в  Голландию.  Маршал  Ламотт-Уданкур  {88}  был  злейшим
врагом Летеллье; он жаждал отметить за то, как тот  обошелся  с  ним,  отдав
приказ о его аресте и  отняв  у  него  должность,  которую  он  отправлял  в
Каталонии. Он был храбр,  наделен  способностями  в  военном  деле,  но  при
наличии здравого смысла ум у него был посредственный,  образ  мыслей  весьма
заурядный и, как это обычно бывает с теми, кто достигнутым положением обязан
себе самому, рисковать им он смертельно боялся. Тем не менее и он примкнул к
парламентской партии. Герцог Бофор вскоре последовал его примеру.  Он  бежал
из Венсеннской башни {89} с большой смелостью, ловкостью и редкой удачей,  и
народ встретил его как своего освободителя. Обилие стольких значительных лиц
укрепило надежды партии. Были собраны  крупные  денежные  средства;  набраны
войска; парижский парламент разослал письма другим парламентам  королевства;
в провинции были отправлены циркулярные послания; были распределены  военные
должности: герцоги Бофор, Эльбеф, Буйонский и маршал Ламотт  были  назначены
генералами под началом принца Конти; герцог  Люин,  {90}  Нуармутье  и  я  -
генерал-лейтенантами.  Герцог  Лонгвиль,   стараясь   избежать   осложнений,
возможных из-за титула, на который он притязал, {91} уехал в Нормандию, дабы
удержать эту провинцию на своей стороне. Была  принята  ощутительная  помощь
людьми и деньгами, предложенная Эрцгерцогом.  {92}  Наконец,  к  гражданской
войне готовились с тем большей горячностью, что она была внове. Но  основная
ее причина  -  ненависть  к  кардиналу  Мазарини,  внушавшему  почти  равное
омерзение обеим враждующим партиям.
     Ощущавшаяся в Париже острая необходимость срочно набрать войска привела
к тому, что они оказались плохими: не было возможности отбирать и офицеров и
солдат по степени их пригодности, и приходилось принимать первых попавшихся.
Между  тем  Кардинал  не  останавливался  ни  перед  чем,  чтобы  создать  в
Парламенте  враждующие  между  собой  группировки  и  посеять  рознь   среди
генералов. Различия их взглядов и интересов  вскоре  принесли  желанные  для
него плоды. Что касается противостоящего стана, то армия короля день ото дня
укреплялась,  и  принц  Конде,  движимый  личною  неприязнью,  сражался   за
Кардинала, одновременно отмщая и собственные  обиды.  Он  перекрыл  наиболее
важные дороги в Париж, чтобы отрезать пути сообщения с сельскою  местностью,
и нисколько не  сомневался,  что,  не  получая  никакой  помощи  и  съестных
припасов, город вскоре будет доведен до последней  крайности.  Шарантон  был
отрезан, и парижане, которые им ранее  завладели,  держали  там  две  тысячи
человек во главе с Кланле, чтобы сохранить за собою позицию на реках Сене  и
Марне. Принц  Конде  захватил  ее,  почти  не  встретив  сопротивления.  Это
произошло среди бела дня, {93} на виду у всех наших войск и более пятидесяти
тысяч  вооруженных   горожан.   Там   был   убит   герцог   Шатильон,   {94}
генерал-лейтенант королевской армии; что касается наших, то  Кланле  и  весь
его гарнизон были разбиты наголову. Эта неудача  вызвала  в  Париже  большое
уныние; цены на съестные припасы поднялись, и возникло опасение, что  в  них
может оказаться нужда. Тем не менее часто прибывали обозы, и  как-то,  когда
один из них, и притом значительный, приближался к городу, королевские войска
под началом Нерлье {95} проникли на дорогу близ Вильжюифа. У  деревни  Витри
завязался упорный бой, в котором Нерлье был убит. Обоз прошел, но, поскольку
схватка заняла известное время, весь Париж успел всполошиться, и  более  ста
тысяч горожан вышли нас встретить.  Этот  успех,  не  имевший,  в  сущности,
никакого значения, озабоченный народ воспринял как  блистательную  победу  и
приписал ее исключительно доблести герцога Бофора: его, словно  триумфатора,
проводили до ратуши под приветственные клики несметной толпы.
     Немного спустя маркиз Нуармутье выступил из Парижа с семью или  восемью
сотнями всадников и кое-какой пехотой, чтобы прикрыть большой  обоз,  шедший
со стороны Бри. Я находился впереди маркиза  с  девятью  сотнями  всадников,
имея задачей облегчить ему продвижение, которому намеревался  помешать  граф
Грансе {96} с равным количеством кавалерии и  двумя  полками  пехоты.  Мы  -
маркиз Нуармутье и я - двигались на  расстоянии  полулье  один  от  другого,
условившись друг другу помочь, если на одного из нас нападет граф Грансе.  И
вот Нуармутье сообщил,  что  просит  меня  приблизиться,  так  как  на  него
готовится нападение. Я исполнил его желание, но граф Грансе,  узнав  о  моем
приближении, оставил намерение атаковать Нуармутье  и  устремился  на  меня,
чтобы сразиться со мною один на один.  Маркиз  Нуармутье  заметил  этот  его
маневр, но вместо того, чтобы сделать для меня то же самое, что было сделано
мной для пего, продолжил свой путь с обозом, нисколько не  озабоченный  тем,
что принудил меня вступить в бой, который из-за его ухода оказался для  меня
столь неравным. Мы двинулись друг на друга, граф Грансе и  я,  с  одинаковым
количеством кавалерии, крайне несхожей, однако, по своим боевым качествам. К
тому же на его стороне, как я сказал выше, был перевес в два пехотных полка.
Я  поставил  в  первую  линию  пять  эскадронов,  во  вторую  -  четыре  под
начальством графа Розана, {97} брата маршалов  Дюра  и  Лоржа.  Но  так  как
пехота графа Грансе находилась от него на удалении в тысячу шагов, я кинулся
на него со всей  возможной  стремительностью,  чтобы  атаковать  его  до  ее
подхода. Однако в двадцати шагах, друг от друга мы  внезапно  наткнулись  на
овраг между нами; мы проскакали приблизительно двести шагов вдоль его  края,
чтобы добраться до того места, где он начинался. За это время успела подойти
часть пехоты графа Грансе, и после первого ее залпа весь мой отряд обратился
в бегство; конь подо мной был убит, то  же  случилось  и  с  конями  шевалье
Ларошфуко {98} и Гурвиля. Один находившийся при мне дворянин спешился, чтобы
отдать мне своего коня, но я не смог им воспользоваться,  так  как  один  из
эскадронов графа Грансе, гнавший моих беглецов, проносился совсем  рядом  со
мной. Возглавлявший его граф Оллак  и  вместе  с  ним  три  других  всадника
подскакали ко мне,  обещая  пощаду,  но  я  пошел  им  навстречу,  решив  не
принимать ее. Рассчитывая поразить графа своею шпагой, я  пронзил  лишь  оба
плеча его лошади, и моя вконец изогнувшаяся шпага застряла в седле. Он же  в
упор разрядил в меня спой пистолет; меня оттолкнуло с такою,  силой,  что  я
упал навзничь; весь его эскадрон,  проносясь  почти  рядом  со  мной,  также
стрелял по мне. Подошли шестеро каких-то солдат  и,  увидев,  что  я  хорошо
одет, принялись препираться, как разделить снятое с меня платье  и  кому  из
них прикончить меня. В это время граф Розан излетел  на  неприятеля  с  моей
второй линией. Грохот залпа застиг врасплох шестерых окружавших меня солдат,
и не знаю, были ли сверх этого и другие причины, но  они  разбежались.  Хотя
моя рана была очень тяжелой, я все же нашел в  себе  достаточно  сил,  чтобы
подняться  на  ноги,  и,  заметив  близ  себя  неприятельского  кавалериста,
собиравшегося вскочить в седло, отобрал у него коня, а впридачу еще и шпагу.
Я собирался присоединиться к графу Розану, но, направляясь к  нему,  увидел,
что и его люди последовали примеру моих и что повернуть их назад  и  собрать
невозможно. Граф Розан был  ранен,  захвачен  в  плен  и  вскоре  умер.  Был
захвачен в плен и маркиз Сильери.  {99}  Я  присоединился  к  генерал-майору
графу Мата {100} и вместе с ним прибыл в Париж. Я попросил  его  умолчать  о
том, как поступил со мною у него на глазах Нуармутье, и не  принес  на  него
жалобы;  больше  того,  я  воспротивился  и  намерению   наказать   трусливо
покинувших меня в разгар  схватки  солдат,  которых  собирались  предать  по
жребию смерти. Моя тяжелая и опасная рана