м-ль де Отфор у  влюбленного  в  нее  короля.  К  счастью,  положение
изменилось: на королеве не оказалось вины, дознание  Канцлера  доставило  ей
оправдание, и г-жа д'Эгийон {54}  смягчила  кардинала  Ришелье.  Нужно  было
спешно известить обо всем г-жу  де  Шеврез,  чтобы  она  не  успела  поднять
тревогу и не искала спасения в бегстве. Королеву  вынудили  поклясться,  что
впредь она не будет иметь с ней никаких сношений, и, таким образом, не  было
никого, кроме меня, кто мог бы рассказать ей обо всем происшедшем.  Королева
и возложила на меня эту заботу. Я сослался на необходимость  возвратиться  в
отцовский дом, где в то время болела моя жена, и пообещал королеве успокоить
г-жу де Шеврез и передать ей все, что мне поручалось.  Пока  я  беседовал  с
королевой и пока она не исчерпала всего, что собиралась сказать, у дверей ее
комнаты, дабы нас не застали врасплох, находилась только ее статс-дама  г-жа
де Сенесе {55} - моя родня и приятельница. Но тут вошел г-н де Нуайе {56}  с
бумагой, принесенной им королеве на подпись: в ней были пространно  изложены
правила ее поведения в отношении короля. Увидев г-на де Нуайе, я  тотчас  же
откланялся королеве и вслед за тем отправился откланяться королю.
     Двор тогда пребывал в Шантийи, а  Кардинал  -  в  Руайомоне;  мой  отец
находился при короле. Он торопил меня  с  отъездом,  опасаясь,  как  бы  моя
преданность королеве не навлекла на нас новых неприятностей.  Он  и  г-н  де
Шавиньи {57} привезли меня в Руайомон. И тот и другой не преминули  красочно
изобразить мне опасности,  в  которые  могло  повергнуть  нашу  фамилию  мое
поведение, уже давно неприятное королю и внушавшее подозрения  Кардиналу,  и
они решительно заявили, что мне никогда  больше  не  видеть  двора,  если  я
позволю себе отправиться в Тур, где была г-жа де Шеврез, и если не  порву  с
ней отношений. Это столь недвусмысленное приказание поставило меня в  крайне
трудное положение. Они предупредили меня, что за мною следят и что  все  мои
поступки станут досконально известны.  Но  поскольку  королева  настоятельно
просила меня подробно сообщить г-же де Шеврез о допросе, который снял с  нее
Канцлер, я не мог освободить себя от  обязанности  известить  герцогиню  обо
всем происшедшем. Я дал моему отцу и г-ну де Шавиньи  обещание,  что  ее  не
увижу; я и вправду не виделся с нею, но попросил  Крафта,  {58}  английского
дворянина, нашего общего  друга,  уведомить  ее  от  моего  имени,  что  мне
запрещено ее видеть и что крайне  необходимо,  чтобы  она  прислала  ко  мне
верного человека, через которого можно  было  бы  передать  все  то,  что  я
сообщил бы ей при свидании, если бы посмел выехать в Тур. Она выполнила  мое
пожелание и была оповещена обо всем, сказанном королевою Канцлеру, равно как
и о данном им слове оставить ее и г-жу де Шеврез в покое  при  условии,  что
всякие сношения между ними будут прекращены.
     Это спокойствие длилось для них, однако, недолго. И все - из-за нелепой
ошибки, снова обрушившей на г-жу де Шеврез несчастья,  которые  преследовали
ее  в  течение  десяти  или  двенадцати  лет  и  которые  из-за  целой  цепи
неотвратимых случайности стали также причиною моих собственных.  В  те  дни,
когда Канцлер допрашивал в Шантийи королеву и она  так  страшилась  за  свою
собственную  судьбу,  опасалась  она  и  того,   как   бы   не   подверглась
преследованиям г-жа де Шеврез. И вот м-ль де Отфор  условилась  с  г-жой  де
Шеврез, что если она пришлет ей часослов и зеленом переплете, то  это  будет
знаком, что дела королевы оборачиваются благоприятно и что все обойдется; но
если  присланный  часослов  будет  переплетен  в  красное,  то  это   явится
предупреждением г-же де Шеврез, чтобы она позаботилась о своей  безопасности
и возможно поспешнее покинула королевство. Не  знаю,  кто  из  них  допустил
ошибку, но только взамен часослова, долженствовавшего ее успокоить, г-жа  де
Шеврез получила тот, который  поселил  в  ней  уверенность,  что  и  она,  и
королева погибли. И вот, ни с кем предварительно  не  посоветовавшись  и  не
вспомнив о сделанном мной сообщении, г-жа де  Шеврез  решила  перебраться  в
Испанию.   Она   доверила   свою   тайну   архиепископу    Турскому,    {59}
восьмидесятилетнему   старцу,   уделявшему   ей   больше    внимания,    чем
приличествовало человеку его возраста и сана. Происходя  из  Беарна  и  имея
родню на испанской границе, он вручил г-же де Шеврез указания,  каким  путем
ей надлежит следовать,  и  рекомендательные  письма,  которыми  счел  нужным
снабдить ее. Она переоделась в мужское платье и верхом пустилась  в  дорогу,
не имея при себе женщин и сопровождаемая только двумя  мужчинами.  В  спешке
отъезда она забыла, сменяя одежду,  о  врученных  ей  архиепископом  Турским
путевых указаниях и рекомендательных письмах и не  взяла  их  с  собой,  что
обнаружила, лишь проехав пять или шесть  лье.  Это  досадное  обстоятельство
заставило  ее  отказаться  от  первоначального  плана,  и,  не  зная,   куда
направиться дальше, она и ее спутники, все на тех  же  конях,  добрались  за
день до места,  отстоявшего  на  одно  лье  от  Вертея,  {60}  где  я  тогда
находился. Она прислала ко мне одного из своих людей, чтобы он  рассказал  о
ее плане пробраться в  Испанию,  о  том,  что  она  потеряла  запись  своего
маршрута и что, страшась, как бы ее не узнали, настоятельно просит  меня  не
видеться с нею, но дать ей верных людей и снабдить  лошадьми.  Я  немедленно
выполнил ее пожелания и собирался в одиночку выехать ей навстречу,  чтобы  в
точности узнать от нее самой, каковы причины ее отъезда, столь несообразного
с тем, о чем я ее недавно поставил в известность. Но так  как  мои  домашние
видели, что я с глазу на глаз разговаривал с каким-то не захотевшим  назвать
себя человеком, они сразу же пришли к выводу, что у меня произошла  какая-то
ссора, и не было  ни  малейшей  возможности  отделаться  от  многих  дворян,
которые изъявили желание отправиться вместе со мной и которые,  быть  может,
узнали бы г-жу де Шеврез. Итак, я  с  нею  не  встретился.  Ее  благополучно
проводили в Испанию, преодолев  тысячу  опасностей,  причем  некая  дама,  у
которой она остановилась проездом, сочла  ее  более  целомудренной  и  более
жестокой, чем это свойственно  мужчинам  такой  наружности.  С  границы  она
переслала мне с одним из моих людей драгоценности стоимостью в двести  тысяч
экю, прося меня принять их как дар, если она умрет, или возвратить, если она
об этом попросит. На следующий день {61} после отъезда г-жи де Шеврез в  Тур
прибыл отправленный ее мужем, нарочный, чтобы сообщить ей то, о чем я ее уже
известил, а именно,  что  дело  королевы  улажено.  Больше  того,  ему  было
поручено передать г-же де Шеврез поклон от имени Кардинала.  Этот  нарочный,
пораженный тем, что не нашел ее, обратился к архиепископу Турскому и заявил,
что с того спросят за этот побег. Добряк,  испугавшись  угроз  и  огорченный
отсутствием г-жи де Шеврез, рассказал нарочному все, что ему было  известно,
и указал дорогу, по которой она должна  была  следовать;  он  отрядил  своих
людей в погоню за ней и написал ей все, что, по его мнению, могло убедить ее
возвратиться. Но поездка, начатая  из-за  ложной  тревоги,  была  продолжена
из-за утери записи маршрута, о чем я уже упоминал выше. Ее и моя злая судьба
заставили герцогиню покинуть тот путь, на котором ее,  без  сомнения,  можно
было бы разыскать, и она свернула к Вертею, чтобы  так  некстати  обременить
меня обвинением в содействии ее проезду в Испанию.  Это  столь  непостижимое
бегство,  и  притом  тогда,  когда  дело  королевы  пришло   к   счастливому
завершению, возродило подозрения короля  и  Кардинала,  ибо,  не  зная  всех
обстоятельств, они пришли к убеждению что г-жа де Шеврез не приняла бы столь
поразительного решения, если бы сама королева не сочла его  необходимым  для
их общей безопасности. Королева же, со своей стороны, не могла догадаться  о
причине этого поспешного бегства, и чем больше побуждали ее  объяснить,  что
его вызвало, тем больше она опасалась, что примирение с нею было неискренним
и что г-жой де Шеврез желали располагать  лишь  затем,  чтобы,  сняв  с  нее
показания, дознаться о том, о чем она умолчала в своих. Между тем  отправили
президента Винье {62} для выяснения обстоятельств бегства г-жи де Шеврез. Он
выехал в Тур и, проследовав той же дорогой, которой держалась она, прибыл  в
Вертей, где я тогда находился, чтобы допросить моих слуг и  меня,  поскольку
мне вменялось в вину, что я склонил г-жу де Шеврез  к  отъезду  и  помог  ей
переправиться во враждебное королевство. Я  ответил,  в  полном  согласии  с
истиной, что ни разу не видел г-жи  де  Шеврез,  что  не  могу  отвечать  за
решение, принятое ею помимо меня, и что я не имел возможности отказать  даме
столь высокого положения и из числа моих добрых друзей в  людях  и  лошадях,
когда она обратилась ко мне с такой  просьбой.  Однако  все  мои  доводы  не
помешали мне получить приказание явиться в Париж, дабы дать  отчет  в  своих
действиях. Я тотчас повиновался,  чтобы  единолично  понести  кару  за  свой
поступок и оградить моего отца от опасности вместе со мной подвергнуться ей,
если бы я оказал неповиновение.
     Маршал Ламейере {63} и г-н де Шавиньи, которые  были  дружески  ко  мне
расположены, немного смягчили гнев Кардинала. Они сказали ему, хотя это было
неправдой, что я - молодой человек, связанный с г-жой де Шеврез узами  более
прочными и более нерасторжимыми, нежели дружеские, и пробудили в нем желание
лично поговорить со мной, чтобы попытаться извлечь из меня все, что я  знаю.
Я это понял. Обращаясь ко мне с отменною вежливостью, он нес же  преувеличил
значительность моего проступка и последствия,  могущие  от  него  проистечь,
если я не постараюсь его загладить, признавшись во всем, что мне известно. Я
ответил ему в духе прежних моих показаний, и так  как  он  счел  меня  Гюлее
невозмутимым и более сдержанным, чем обычно бывали представшие перед ним, то
разгневался  и  совершенно  неожиданно   заявил,   что   у   меня   остается
один-единственный путь - в Бастилию.  На  следующий  день  меня  отвез  туда
маршал Ламейере, на протяжении  всего  этого  дела  относившийся  ко  мне  с
большой теплотой и добившийся от Кардинала слова, что я  пробуду  там  всего
лишь неделю.
     Недолгое время, проведенное мною  в  Бастилии,  представило  мне  ярче,
нежели все, что мне довелось видеть  ранее,  ужасающую  картину  владычества
Кардинала. Я увидел там маршала Бассомпьера, столь хорошо известного  своими
заслугами и приятными качествами; я увидел маршала Витри, {64} графа Крамая,
{65} командора Жара, {66} Фаржи, {67} Кудре-Монпансье,  {68}  Вотье  {69}  и
бесчисленное множество особ всякого  звания  и  обоего  пола,  несчастных  и
изнуренных  длительным   и   жестоким   заключением.   Лицезрение   стольких
страдальцев усилило во мне  прирожденную  ненависть  к  правлению  кардинала
Ришелье. Ровно через неделю после того, как маршал Ламейере доставил меня  в
Бастилию, он же прибыл извлечь меня из нее, и я вместе с  ним  отправился  к
Кардиналу в Рюэль  {70}  принести  ему  благодарность  за  возвращенную  мне
свободу. Я нашел его суровым и неприступным. Я не стал оправдываться в своем
поведении, и мне показалось, что это его уязвило. Что до меня, то я  почитал
себя редким счастливцем и потому, что вышел из тюрьмы (к  тому  же  в  такое
время, когда никто не выходил из нее), и  потому,  что  получил  возможность
вернуться  в  Вертей,  сохранив  в  тайне,  что  мне  переданы  на  хранение
драгоценности г-жи де Шеврез.
     Королева  с  такой  добротой  постаралась  мне  показать,   что   остро
переживает случившееся со мной из-за моей службы ей, а м-ль де  Отфор  явила
столько свидетельств своего уважения и  своей  дружбы,  что  я  находил  мои
злоключения даже слишком щедро вознагражденными. Г-жа де  Шеврез,  со  своей
стороны, доказала, что и она питает ко мне не меньшую  признательность:  она
до того преувеличила сделанное мной для нее, что испанский король посетил ее
в первый раз, когда пришла весть о моем заключении,  и  во  второй  -  когда
узнал о том, что я уже на свободе. Свидетельства уважения,  расточаемые  мне
особами, к которым я был больше всего  привязан,  и  своеобразное  одобрение
света, достаточно легко даруемое им тем впавшим в беду, чей  образ  действий
не  заключает  в  себе  ничего  постыдного,  помогли  мне  провести  не  без
приятности два-три года изгнания. Я был молод, здоровье короля  и  Кардинала
день ото дня ухудшалось, и я  имел  все  основания  ожидать  от  предстоящих
перемен только лучшего. Я был счастлив в семейном  кругу;  и  располагал  на
выбор  исеми  утехами  сельской  жизни.  Соседние   провинции   были   полны
изгнанников, и схожесть нашей участи и надежд делала наше  общение  особенно
отрадным. Наконец, после взятия Эдена {71} мне было дозволено отправиться  в
армию. Эта часть кампании отмечена  крупным  и  ожесточенным  сражением  при
Сен-Никола и пленением двух тысяч кроатов {72} близ Сен-Венана, где двадцать
пять или тридцать волонтеров-дворян, стоя на плотине, сдержали  натиск  всех
неприятельских сил и, действуя шпагами,  четыре  или  пять  раз  отбрасывали
врага за рогатки его лагеря. В конце кампании  кардиналу  Ришелье  похвалили
меня, и его неприязнь ко мне  стала  смягчаться;  больше  того,  он  пожелал
приблизить меня к себе. Маршал Ламейере предложил мне от его имени  вступить
в службу генерал-майором и посулил блестящее будущее. Но  королева  побудила
меня отклонить это столь лестное  предложение:  она  выразила  настоятельное
желание, чтобы я не принимал от Кардинала никаких милостей, которые могли бы
связать мне руки и помешать выступить против  него,  когда  она  окажется  в
состоянии открыто сразиться с ним. Этот знак  доверия  со  стороны  королевы
заставил меня с охотою отказаться от всего, что мне готова была предоставить
судьба. И поблагодарил маршала Ламейере с чувством глубокой признательности,
которой был обязан ему за его попечение обо мне, и вернулся в Вертей, так  и
не побывав при дворе. Довольно долго я прожил,  ведя  как  бы  бессмысленное
существование, и оно казалось бы мне слишком тусклым и сонным, если  бы  мое
поведение не было предуказано самой королевой, которой  я  принадлежал  всей
душой, и она не повелела  мне  продолжать  вести  себя  так  же  в  ожидании
предвидимых ею неизбежных перемен.
     Эти перемены, впрочем, можно было предвидеть только в связи с  болезнью
Кардинала; ведь его престиж в королевстве и власть над  волею  короля  росли
день ото  дня;  так,  отправляясь  в  поход  с  намерением  обложить  осадою
Перпиньян, король был на шаг от  того,  чтобы  отнять  у  королевы  детей  и
воспитать их в Венсенне, {73} и он приказал, чтобы в случае  его  кончины  в
дороге их отдали на руки Кардиналу.
     Тогда же всеобщее внимание привлекла горестная  судьба  Главного.  {74}
Сила, в которую он вошел, начала заботить кардинала Рншелье, положившего  ей
начало. Вскоре Кардинал понял,  что  допустил  большую  ошибку,  настояв  на
удалении м-ль де Отфор и м-ль де Шемро, которые не  могли  повредить  ему  у
короля, и выдвинув юношу честолюбивого, гордого своим возвышением, еще более
гордого из-за врожденного ощущения своего превосходства  и  склада  ума,  но
совершенно  неспособного  сдерживать  себя  из  признательности  за  высокое
положение, доставленное Кардиналом сто отцу  маршалу  Эффии  и  ему  самому.
Главный был великолепно сложен. Он был и большой дружбе с принцессой Марией,
{75} позднее польской королевой, одной из восхитительнейших женщин на свете.
В ту пору, когда его тщеславию должно было глубоко льстить, что он  нравится
этой принцессе, и она со своей стороны горячо желала выйти  за  него  замуж,
повторяю, в ту пору, когда и тот и другая были увлечены, казалось бы,  силою
своей  страсти,  некая  прихоть,  почти  всегда  по-своему   распоряжающаяся
верностью любящих, долгое время держал" принцессу  Марию  в  поглотившей  ее
привязанности к ***, тогда как Главный был охвачен пылкой любовью к м-ль  де
Шемро. Больше того, он убеждал ее в своем намерении жениться на ней,  и  его
письма изобилуют такими обещаниями, вызвавшими после его смерти непримиримую
вражду между нею и принцессой Марией, свидетелем чего мне довелось быть.
     Возросшее  влияние  Главного   пробудило   между   тем   надежды   всех
недовольных. С ним объединились королева и Месье; то же самое сделал  герцог
Буйонский {76} и некоторые  другие  знатные  лица.  Такой  успех  мог  легко
ослепить  молодого  человека  двадцати  двух  лет;  но  нельзя  извинить  ни
королеву, ни Месье, ни  герцога  Буйонского,  которые  настолько  сами  себя
ослепили, что позволили Главному вовлечь их в роковой  договор  с  Испанией,
{77} вызвавший такое множество толков. Каким образом вскрылось, что  он  был
заключен,  до  сих  пор  точно  не  установлено,  и   я   не   стану   здесь
останавливаться  на  всевозможных  подозрениях   относительно   несоблюдения
верности или тайны теми, кто о  нем  знал,  но  предпочту  присоединиться  к
мнению, никого не порочащему, и допустить,  что  текст  этого  договора  был
обнаружен в багаже гонца из Испании, почти  всегда  вскрываемом  по  пути  в
Париж. Г-н де Ту {78} еще не был об этом осведомлен, когда явился ко мне  от
имени королевы с сообщением о ее сближении  с  Главным  и  о  том,  что  она
обещала ему мое содействие. Г-н де Ту не поскупился на  всевозможные  посулы
от  имени  Главного,  и,  почти  не  зная  его,  я  оказался  одним  из  его
сторонников. Не стану распространяться о злосчастном конце их  замыслов:  он
хорошо известен. Гибель Главного и г-на де  Ту  не  смягчила  преследований,
обрушенных Кардиналом на всех, кто был причастен  к  заключению  договора  с
Испанией. Граф Монтрезор, обвиненный в том, что  был  обо  всем  осведомлен,
почел себя вынужденным покинуть  королевство;  он  долго  и  тщетно  пытался
изыскать средства к этому, и некоторые его друзья отказали ему в содействии,
за которым в этих обстоятельствах он к ним обратился. Мы с  ним  были  очень
близки, но, так как я уже побывал в заключении из-за того, что переправил  в
Испанию г-жу де Шеврез, было бы опасно восстановить  против  себя  Кардинала
повторением проступка такого же свойства, и особенно ради спасения человека,
признанного преступником. Я снова  оказался  перед  лицом  затруднений,  еще
больших, нежели те, из которых только что выбрался. Однако  эти  соображения
отступили пред дружбой к графу Монтрезору,  и  я  предоставил  ему  барку  с
людьми, которые "благополучно доставили его в  Англию.  Такую  же  помощь  я
готов был оказать и графу Бетюну, {79} не только замешанному, подобно  графу
Монтрезору,  в  деле  Главного,  но  имевшему  к  тому  же  несчастье   быть
обвиненным, хотя и несправедливо, в разглашении тайны договора  с  Испанией.
Он собирался последовать в Англию за  графом  Монтрезором,  и  я  ждал,  что
кардинал Ришелье снова обрушит на  меня  свою  ненависть,  и  тем  не  менее
навлекал ее на себя, упорно впадая в одну и ту же  вину  из-за  неотвратимой
необходимости исполнить свой долг.
     Завоевание  Руссильона,  {80}  падение  Главного  и  всей  его  партии,
непрерывная череда стольких успехов и стольких  отмщений,  такое  могущество
сделали имя кардинала  Ришелье  одинаково  грозным  и  для  Испании,  и  для
Франции. Он возвращался в Париж, как бы справляя  триумф.  Королева  боялась
проявлений его раздражения; и даже сам король не сохранил достаточно власти,
чтобы защитить своих собственных ставленников: у него  не  оставалось  почти
никого, кроме Тревиля {81} и Тиладе, кому он мог бы довериться, и все же ему
пришлось с ними расстаться, чтобы удовлетворить Кардинала. Здоровье короля с
каждым днем ухудшалось; болезнь Кардинала была  безнадежной,  и  он  умер  4
декабря 1642 года.
     Как бы ни радовались враги  Ка