ринцу, Принцессе;  я
побудил показать их г-же де Рамбуйе, {40} г-же де Сабле и нескольким близким
приятельницам г-жи де Лонгвиль и  сразу  же  после  того,  как  истина  была
полностью восстановлена, сжег их на глазах королевы и тем самым  избавил  от
смертельной тревоги оба замешанные в этом деле лица. Хотя г-жа де Лонгвиль в
глазах света была полностью оправдана, г-жа де Монбазон все еще не  принесла
ей должного публичного извинения; долгое время препирались о  том,  как  это
надлежит  сделать,  и  все  промедления  этого   рода   усиливали   взаимное
озлобление.
     Герцог Энгиенский только что взял  Тионвиль;  он  завершал  кампанию  и
возвращался исполненный гнева и негодования по поводу нанесенного его сестре
оскорбления. Страх перед его раздражением больше всех иных доводов  заставил
г-жу де Монбазон подчиниться всему, что от нее  потребовали.  В  назначенный
день и час она прибыла в особняк Конде посетить  Принцессу,  не  пожелавшую,
чтобы при этом присутствовала г-жа де Лонгвиль; там же собрались  знатнейшие
лица, чтобы выслушать  предуказанную  г-же  де  Монбазон  речь,  которую  та
произнесла в оправдание своего проступка и  с  просьбой  его  простить.  Это
публичное удовлетворение, однако, не завершило полностью дела. Как-то, когда
королева давала у Ренара {41} ужин Принцессе, туда вошла г-жа  де  Монбазон,
не осведомившись предварительно у Принцессы, не возражает ли она  против  ее
появления. Эта  неосмотрительность  прогневила  Принцессу,  и  она  выразила
желание,  чтобы  г-жа  де  Монбазон  немедленно  удалилась,  а  так  как  та
отказалась  исполнить  это,  королева  повелела  ей  подчиниться  и  послала
вдогонку приказание не являться впредь ко  двору.  Г-жа  де  Шеврез,  герцог
Бофор и Высокомерные сочли, что эта немилость распространяется и  на  них  и
что это - вызов их партии. Кардинал Мазарини  слишком  хорошо  видел,  какие
возможности открывает пред ним подобное положение дел, чтобы не использовать
его в своих целях. Он решил, что наступила пора открыть их перед всеми и что
королева способна внять обвинениям, которые он собирался предъявить  герцогу
Бофору: тот был арестован и  перевезен  в  Венсеннский  лес.  {42}  Не  могу
сказать, была ли причина его заточения  мнимою  или  истинной,  но  кардинал
Мазарини распространил в свете, что  герцог  Бофор  изобличен  в  преступном
умысле против его особы  и  что  в  различных  местах,  где  ему  предстояло
проехать, его поджидали убийцы. {43} Некоторые сочли - и это  представляется
мне более  правдоподобным,  -  что  герцог  Бофор,  перемудрив  в  хитрости,
намеренно  посеял  в  Кардинале  тревогу,  полагая,  будто  достаточно   его
напугать, чтобы выгнать из  королевства,  и  что  именно  в  этих  видах  он
устраивал тайные сборища и старался выдать их за совещания заговорщиков.
     Но каковы бы ни были замыслы  герцога  Бофора,  из-за  них  он  лишился
свободы. Генерал-полковник швейцарцев Лашатр {44} получил приказ  сложить  с
себя должность, Высокомерные были рассеяны, г-жа де Шеврез  выслана  в  Тур.
Кардинал  оказался  полновластным  хозяином  положения,  и  его  близость  с
королевою не вызывала больше сомнений. Я был слишком поверхностно  связан  с
герцогом Бофором, чтобы разделить с ним немилость, но  все  еще  поддерживал
дружеские отношения с г-жой де Шеврез: я был уверен,  что  она  не  знала  о
намерениях  герцога  Бофора  и  несправедливо  подверглась   преследованиям.
Королева еще  сохраняла  ко  мне  благосклонность,  и  воспоминания  о  моей
преданности в былые дни не полностью изгладились из ее памяти; но  она  была
слишком сильно увлечена кардиналом Мазарини, чтобы долго сохранять  чувства,
которые были тому неприятны.
     Двор был усмирен, герцог  Бофор  арестован,  г-жа  де  Шеврез  удалена,
герцог Вандом, герцог  Меркер  и  епископ  Бовезский  отправлены  в  ссылку,
президент Барийон заточен в Пиньероль, {45} клика  Высокомерных  рассеяна  и
смешана с грязью. Я был почти единственным из  друзей  г-жи  де  Шеврез,  не
испытавшим особой опалы. Кардинал меня не любил. Он пожелал довести меня  до
необходимости  либо  вызвать  неудовольствие  королевы,  либо   окончательно
порвать  с  г-жой  де  Шеврез.  Преследуя  эту  цель,  он  побудил  королеву
поговорить со мной с большою доброжелательностью и, среди всего  остального,
сказать, что, уверенная в моей преданности и дружеских чувствах,  которые  я
неизменно обнаруживал по отношению  к  ней,  она  находит,  что  я  не  могу
отказать ей в их подтверждении, и вправе  ожидать  этого  от  меня  как  моя
добрая приятельница, даже если бы я  не  пожелал  считаться  с  ее  саном  и
властью.  Она  распространилась   о   неблагодарности   герцога   Бофора   и
Высокомерных  и  после  многочисленных  жалоб  на  г-жу  де   Шеврез   стала
настаивать, чтобы я прекратил всякие сношения с нею и перестал быть одним из
ее ближайших друзей. Она также выразила желание, чтобы  я  стал  сторонником
кардинала Мазарини. Я со всею почтительностью поблагодарил ее за  доверие  к
моей преданности. Я постарался ее убедить, что никогда не стану равнять  мои
обязанности по отношению к ней с дружескими чувствами к г-же  де  Шеврез;  я
сказал, что должен беспрекословно  повиноваться  запрещению  поддерживать  в
будущем какие-либо сношения с нею,  и,  больше  того,  сделаюсь  злейшим  ее
врагом, едва мне покажется, что она и в самом деле пренебрегла своим долгом,
но вместе с тем молю принять во внимание, что, столь долго связанный с г-жой
де  Шеврез  во  всем,  что  касалось  службы  королеве,  я   не   могу,   по
справедливости, перестать быть ее другом, пока на ней не  будет  иной  вины,
кроме той, что она не по душе кардиналу Мазарини; что я хочу быть  другом  и
покорнейшим слугой этого министра, пока она, королева, удостаивает его своим
доверием, и, больше того,  готов  принять  его  сторону  и  во  всех  других
случаях, но, поскольку дело идет о его личных отношениях с г-жой де  Шеврез,
я прошу как о милости,  чтобы  мне  было  дозволено  держаться  моих  давних
привязанностей. Мне тогда покидалось, что мой ответ не оскорбил королеву, но
так  как  Кардинал  нашел  его  чересчур  сдержанным,  то   побудил   и   ее
неодобрительно отнестись к нему, и по длинному ряду проявлений ее  неприязни
ко мне я понял, что сказанное мною в тот раз  окончательно  восстановило  ее
против меня. Тем не менее я соблюдал предписанное  мне  королевою  поведение
относительно г-жи де Шеврез, дав последней полный и подробный отчет во всем.
Вторично погубив  себя  из-за  того,  чтобы  не  порывать  с  ней  дружеских
отношений, я не нашел в последующем с ее стороны хоть сколько-нибудь большей
признательности, чем та, которую только что нашел  в  королеве,  и  г-жа  де
Шеврез с такою же легкостью забыла в  изгнании  обо  всем,  что  я  для  нее
сделал, с какою королева забыла об  оказанных  мною  услугах,  когда  у  нее
явилась возможность за них отплатить.
     Между  тем  герцог  Энгиенский,  обнаружив  по  своем  возвращении   те
перемены, о которых я говорил выше,  и  не  располагая  средствами  выразить
находившемуся в тюрьме герцогу Бофору свое возмущение по поводу происшедшего
между г-жой де Лонгвиль и г-жою де Монбазон, предоставил Колиньи  драться  с
герцогом Гизом, {46} замешанным в это дело. Колиньи был тщедушен, неловок  и
только поднялся после долгой болезни.  Чтобы  передать  свой  вызов  герцогу
Гизу, он выбрал д'Эстрада, {47} впоследствии  маршала  Франции;  герцог  Гиз
обратился к Бридье, {48} и противники встретились  на  Королевской  площади.
Герцог Гиз, беря шпагу в руку,  сказал  Колиньи:  "Нам  предстоит  разрешить
давний спор {49} наших фамилий, и люди увидят, какое различие должно  делать
между кровью Гиза и кровью Колиньи". Поединок длился недолго. Колиньи  упал,
и, чтобы нанести ему оскорбление, герцог Гиз, отнимая у него  шпагу,  ударил
его плашмя своею. Д'Эстрад и Бридье опасно  друг  друга  ранили;  их  разнял
герцог Гиз. {50} Колиньи, до крайности угнетенный тем, что не сумел  должным
образом постоять за столь правое дело, умер спустя четыре или  пять  месяцев
от изнурения, вызванного душевной тоской.
     Долгое время я провел при дворе,  томясь  своим  положением.  Мой  отец
добивался  там  удовлетворения  своих  собственных  притязаний.  Порой   ему
оказывали мелкие  милости,  всякий  раз  подчеркивая,  что  они  оказываются
исключительно из уважения лично к нему и что  я  тут  ни  при  чем.  Дружба,
которую  я  поддерживал  с  графом   Монтрезором,   подвергла   меня   новым
неприятностям. Он порвал с Месье из-за ненависти,  которую  питал  к  аббату
Ларивьеру,  и  счел  делом  чести,  понимая  ее  по-своему,  не  только   не
раскланиваться с аббатом Ларивьером, но и потребовать от своих друзей, чтобы
никто из них с ним  не  раскланивался,  в  каких  бы  любезностях  и  знаках
предупредительности тот перед ними ни рассыпался. Я, как и некоторые другие,
попал в это нелепое рабство, и оно навлекло  на  меня  неприязнь  Месье.  Он
досадливо жаловался моему отцу и, наконец, объявил ему, что, поскольку я  не
хочу уважить его в таком пустяке, как отвечать на поклон  аббата  Ларивьера,
он почитает себя обязанным открыто препятствовать всем  моим  притязаниям  и
интересам; он отнюдь не требует от меня ни прекращения дружбы с Монтрезором,
ни того, чтобы я поддерживал близкие отношения с аббатом Ларивьером, но если
я и впредь позволю себе  столь  же  недостойное  обращение  с  человеком,  к
которому  он  питает  привязанность,  он   будет   рассматривать   это   как
доказательство моего неуважения  лично  к  нему.  Я  не  располагал  вескими
доводами, чтобы  противопоставить  их  увещаниям  Месье,  но  тем  не  менее
попросил отца заверить его, что не изменю своего поведения, пока  не  получу
ответа от Монтрезора, которому немедленно  напишу.  Монтрезор  получил,  мое
письмо, содержавшее просьбу о разрешении раскланиваться с аббатом Ларивьером
на желательных для Месье условиях, но  принял  ее  чуть  ли  не  за  кровное
оскорбление, как если бы я был обязан ему решительно всем, а он мне - ничем.
Вскоре мне стало  ясно,  что  его  признательность  подобна  признательнрсти
королевы и г-жи де Шепрез. И все же я остался при тех правилах, которые  сам
себе предписал, и ограничился  тем,  что  стал  отвечать  на  поклон  аббата
Ларивьера, не вступая с ним ни в какие сношения.
     Кардинал   Мазарини   спокойно   наслаждался   своим   могуществом    и
удовольствием видеть всех своих врагов в унижении. Судьба не баловала  меня,
и я отнюдь  не  безропотно  переживал  крушение  стольких  надежд.  Я  хотел
вступить в военную службу, но королева отказала мне в назначении на те самые
должности, принять которые из рук кардинала Ришелье воспрепятствовала за три
или  четыре  года  пред  тем.  Вынужденная  праздность  и  такое   множество
неприятностей в конце концов породили во мне мысли иного  рода  и  заставили
искать опасных путей для того, чтобы  выказать  королеве  и  Кардиналу  спою
досаду.
     Красота г-жи де Лонгвиль, ее ум, исходившее от нее обаяние влекли к ней
всякого, кто мог надеяться, что она соблаговолит  терпеть  его  подле  себя.
Много знатных мужчин и женщин старались понравиться ей, и,  окруженная  этим
доставлявшим ей  удовольствие  поклонением,  г-жа  де  Лонгвиль  сверх  того
пребывала тогда в добром согласии со всею своей  родней  и  была  так  нежно
любима своим братом герцогом Энгиенским, что можно  было  быть  уверенным  в
уважении и дружеских чувствах этого принца, снискав расположение его сестры.
Многие  тщетно  пытались  использовать  этот  путь,   примешивая   порой   к
побуждениям искательности и чувства иного рода. Миоссанс, который позже стал
маршалом Франции, дольше других упорствовал в этом, но с таким  же  успехом,
как все остальные. Я поддерживал с ним тесную дружбу, и он рассказывал мне о
своих упованиях. Вскоре, однако, они сами собою померкли; он это понял и  не
раз сообщал о  принятом  им  решении  отрешиться  от  них,  но  тщеславие  -
сильнейшая из его страстей - часто мешало ему быть правдивым со мной,  и  он
старался показать, будто у него есть надежды,  которых  не  было  и,  как  я
хорошо знал, быть не могло. Так прошло  несколько  времени,  и  я,  наконец,
возымел  основание  думать,  что  использовать  дружеское  доверие  г-жи  де
Лонгвиль мне удастся гораздо лучше,  нежели  Миоссансу.  Я  заставил  и  его
согласиться с этим; он знал, каково мое положение при дворе; я рассказал ему
о моих видах, добавил, что мысль о нем всегда будет дли  меня  непреодолимой
преградой и я не стану  пытаться  занимать  близкие  отношения  с  г-жой  де
Лонгвиль, если он не предоставит мне полной свободы действий.  Больше  того,
признаюсь, что, желая ее добиться, я умышленно восстановил его  против  г-жи
де Лонгвиль, хотя  и  не  сказал  ему  ничего  несогласного  с  правдой.  Он
предоставил мне действовать по своему усмотрению, но раскаялся в этом, когда
увидел, к чему повело мое сближение с  герцогиней.  Вскоре  он  попытался  с
превеликим шумом и треском этому воспрепятствовать, но тщетно. Это ни в  чем
не изменило моих  намерений.  Немного  спустя  г-жа  де  Лонгвиль  отбыла  и
направилась в Мюнстер, куда выехал ее муж, герцог Лонгвиль, {51} для ведения
мирных переговоров. {52}
     Мой отец добился для меня разрешения купить должность губернатора  {53}
Пуату. Я отправился в армию вместе с герцогом Энгиенским,  возглавлявшим  ее
под верховным командованием Месье. Мы напели на Куртре. Пикколомини  {54}  и
маркиз Карасена {55} с тридцатитысячным войском придвинулись к нашим линиям,
но вместо того, чтобы постараться прорвать  их,  стали  окапываться,  и  оба
лагеря оказались на расстоянии мушкетного  выстрела  друг  от  друга.  После
тщетной попытки перебросить в город кое-какие подкрепления, враги, чтобы  не
стать свидетелями его захвата, {56} в конце концов отошли, что произошло  за
три или четыре дня до его сдачи. Затем армия двинулась к Мардику. Эта  осада
была трудной и чреватой опасностями из-за большого и все возраставшего числа
защитников крепости, к которым ежедневно прибывали свежие силы из  Дюнкерка.
Их оборома прославилась и благодаря крупной вылазке, которая иышшла  столько
толков и во время которой герцог Энгиенский с горсткой последовавших за  ним
офицеров и волонтеров,  по  воле  случая  оказавшихся  поблизости  от  него,
остановил под огнем всей крепости натиск двух тысяч человек,  намеревавшихся
атаковать ложемент на контрэскарпе и очистить траншею.  В  этой  схватке  мы
потеряли много родовитых дворян: граф  Фле,  {57}  граф  Ларошгийон  {58}  и
шевалье Фиеско {59} были убиты; герцог Немур {60} и многие другие -  ранены;
я получил три мушкетных заряда и вскоре возвратился в Париж. Месье  закончил
кампанию взятием  Мардика,  {61}  после  чего  передал  командование  армией
герцогу Энгиенскому, который захватил Дюнкерк. {62}
     Владычество   кардинала   Мазарини   становилось   нестерпимым:    были
общеизвестны его бесчестность, малодушие и уловки;  он  обременял  провинции
податями,  а  города  -  налогами  и  довел  до  отчаяния   горожан   Парижа
прекращением выплат, производившихся магистратом. Парламент возмущался этими
нарушениями установленного порядка: сначала он попытался положить им  предел
своими представлениями королеве и не выходя  из  границ  почтительности,  но
готовился прибегнуть и к другим мерам, поскольку мягкие увещания  ничего  не
дали.  Кардинал  обошел  герцога  Энгиенского  должностью  генерал-адмирала,
освободившейся за смертью герцога Брезе, его шурина, павшего в битве;  принц
Конде выказал свое недовольство и удалился и Валери. {63} Г-жа де  Лонгвиль,
полным доиорием которой я тогда пользовался, стоя на страже интересов  своей
фамилии, возмущалась отношением кардинала Мазарини к герцогу  Энгиенскому  с
горячностью, вызывавшей полное мое  одобрение.  Этими  первыми  проявлениями
всеобщего недовольства Кардинал некоторое время пренебрегал: он  рассчитывал
на свои уловки и на свое везение и еще больше - на  рабский  дух  нации.  Он
ненавидел Парламент, противившийся его указам своими принятыми на  собраниях
представлениями,  и  выжидал  случая,  чтобы  его  укротить.  Тем  временем,
стремясь улестить герцога Энгиенского, он подавал ему всякого рода  надежды.
Он даже начал несколько больше считаться с частными лицами, и, хотя все  так
же препятствовал моему возвышению, я уже не всегда замечал в отношении  себя
его прежнюю непреклонность. Он неограниченно властвовал над волею королевы и
Месье, и чем  больше  в  покоях  королевы  возрастало  его  могущество,  тем
ненавистнее становилось оно во всем королевстве. Он неизменно  злоупотреблял
им в дни благоденствия и неизменно выказывал себя малодушным и трусливым при
неудачах. Эти его недостатки вкупе с его бесчестностью и алчностью  навлекли
на него всеобщую ненависть и презрение и склонили все сословия королевства и
большую часть двора желать перемен.
     Герцог Энгиенский, которого я отныне вследствие смерти  его  отца  {64}
стану именовать принцем Конде,  командовал  фландрской  армией  и  незадолго
перед тем выиграл битву при Лансе. {65} Кардинал, окрыленный  столь  крупным
успехом, задумал использовать его  не  столько  против  врагов  государства,
сколько против самого государства {66} и, вместо того чтобы  извлечь  выгоды
из этой победы тут же во Фландрии, обратил все свои помыслы  только  на  то,
как бы отметить  Парламенту.  Он  счел,  что  задуманный  им  акт  произвола
надлежит подкрепить присутствием  короля  и  что  блистательные  успехи  его
оружия удержат народ и Парламент в повиновении и страхе. И вот, выбрав день,
{67} когда все сословия собрались в  Нотр-Дам,  чтобы  прослушать  Те  Deum,
Кардинал, едва король  с  королевой  вышли  за  двери  собора,  распорядился
арестовать президента Бланмениля, {68} Брусселя и некоторых других, особенно
рьяно противившихся его новым указам  и  чреватым  общественными  бедствиями
распоряжениям. Но этот шаг не оправдал ожиданий Кардинала: народ  взялся  за
оружие. Канцлер, {70} спасаясь от его ярости, укрылся в особняке  де  Люина;
его искали по всему дому, чтобы растерзать в клочья, и маршал Ламейере  ради
его спасения поспешил туда с несколькими ротами королевских гвардейцев. Он и
сам  подвергся  опасности.  Улицы  перегородили  цепями;   повсюду   выросли
баррикады; королю и королеве пришлось выдержать осаду в  Палэ-Рояле,  и  они
оказались вынужденными отпустить арестованных,  выдачи  которых  потребовали
посланцы Парламента. В разгар этих волнений коадъютор Парижский, {71} до той
поры  стоявший  в  стороне  от  государственных  дел,  но  жаждавший  к  ним
приобщиться,  воспользовался  этой  возможностью  предложить  королеве  свои
услуги и, взяв на себя посредничество, способствовать усмирению мятежа, но к
его рвению отнеслись явно неодобрительно, и, больше того, его  усердие  было
осмеяно.
     Я не был тогда в Париже, так как по приказанию королевы выехал  в  свое
губернаторство. Мое присутствие там было  и  в  самом  деле  необходимо  для
удержания Пуату в верности своему долгу: эта провинция  начала  волноваться,
{72} и там уже были случаи ограбления королевских бюро. Перед моим  отъездом
мне несколько раз показалось, что Кардинал хочет  меня  задобрить  и  делает
вид, будто домогается моей дружбы. Он знал, что королева неоднократно давала
мне  обещание  предоставить  моей  фамилии  такие  же  преимущества,   какие
даровались Роганам, Латремуям {73} и некоторым другим,  и,  поскольку  более
существенные  милости  казались  мне  совершенно  недосягаемыми,   я   решил
удовольствоваться хотя бы этой, о чем и сказал Кардиналу  накануне  отъезда.
Он положительно заверил меня, xто в недалеком будущем я буду ею пожалован, а
по возвращении сразу же получу - и притом первым из притязающих - жалованную
грамоту на герцогский титул с тем, чтобы одновременно и  моя  жена  получила
право табурета.