с же разнеслась по Парижу, и Лабулэ, {16} который
был близок к герцогу Бофору, появился тогда же во Дворце Правосудия,  требуя
от Парламента и народа справедливого возмездия за покушение на  общественную
свободу. Лишь немногие поверили в то, что его рвение и в  самом  деле  столь
бескорыстно, как он желал это представить, и столь  же  немногие  обнаружили
готовность за  ним  последовать.  Таким  образом,  возмущение  оказалось  не
слишком бурным и длилось недолго. Присутствие Лабулэ  во  Дворце  Правосудия
заставило народ не без известного основания предположить, что происшедшее  -
не что иное, как хитроумная уловка фрондеров, имевших целью устрашить двор и
тем самым сделаться для него насущно необходимыми. Но впоследствии  я  узнал
от достойного доверия человека, которому сам Лабулэ  поведал  об  этом,  что
разговоры, имевшие хождение на его счет, далеки от истины и  что  в  момент,
когда  в  деле  Жоли  увидели  предвестие  мятежа,  Кардинал  приказал   ему
отправиться во Дворец Правосудия, притвориться возмущенным действиями двора,
примкнуть к народу,  оказать  поддержку  не  ему,  что  бы  тот  ни  пожелал
предпринять и убить Принца, если  бы  он  появился  с  намерением  успокоить
волнения; но беспорядки улеглись слишком скоро, и Лабулэ не успел привести в
исполнение этот столь гнусный умысел.
     Между тем крамольные души в народе не вполне успокоились:  страх  перед
карою заставил их в тот же вечер устроить сборище,  дабы  изыскать  средства
отвести ее от себя. Намереваясь арестовать Принца,  Кардинал  хотел  сначала
разжечь в нем непримиримость к фрондерам и, чтобы  легче  достигнуть  этого,
счел необходимым поторопиться обвинить их в преступлении, о котором я сейчас
поведу речь. Он побудил Сервьена {17} тем же  вечером,  когда  в  Палэ-Рояле
происходило в узком кругу совещание,  написать  Принцу  и  поставить  его  в
известность, что  утренние  волнения  были  возбуждены  фрондерами  с  целью
покушения на его особу, что на острове, где  расположен  Дворец  Правосудия,
напротив бронзового коня, {18} они с тою же целью собрались и сейчас  и  что
если он не позаботится о своей охране, то подвергнется величайшей опасности.
Принц показал это предупреждение королеве, герцогу Орлеанскому и  Кардиналу,
который притворился встревоженным еще более, чем были все остальные.  Сперва
возникли некоторые колебания - считать  ли  это  предупреждение  лживым  или
отвечающим истине, и обсуждался вопрос, что именно следует предпринять, чтоб
доискаться правды. Под конец было  решено,  не  подвергая  опасности  самого
Принца, отправить его слуг и карету совершенно так же, как если бы он в  ней
находился, и, поскольку им предстояло проехать мимо собравшейся шайки, можно
будет  установить,  каковы  намерения  этих  людей  и  насколько  обосновано
предупреждение г-на Сервьена. Все было  исполнено  соответственно  принятому
решению, и неизвестные, приблизившись к карете около бронзового  коня,  дали
по ней несколько выстрелов из мушкетонов, которыми  был  ранен  лакей  графа
Дюра, стоявший  на  запятках.  Сообщение  об  этом  тотчас  же  поступило  в
Палэ-Рояль, и Принц потребовал у  короля  и  королевы  воздать  по  заслугам
фрондерам, умыслившим расправиться с ним. Кардинал в этом  случае  превзошел
самого себя: он  принялся  действовать  не  только  как  подобало  министру,
который, оберегая интересы государства, печется о жизни и безопасности столь
нужного ему принца, но выказал большую озабоченность и большее  рвение,  чем
ближайшие родичи и самые  пламенные  приверженцы  Принца.  А  тот  со  своей
стороны тем легче уверовал в искренность Кардинала, так горячо вставшего  на
его защиту, что хорошо зная всю его ловкость, не мог представить себе, чтобы
он упустил столь удобный случай отплатить  за  поддержку,  которая  еще  так
недавно была оказана ему Принцем, и притом - за счет  своих  давних  врагов.
Таким образом,  Принц,  помогая  обмануть  самого  себя,  воспринял  усердие
Кардинала как свидетельство дружеских чувств и признательности, тогда как  в
действительности оно было лишь следствием его затаенной ненависти и  желания
осуществить с наименьшей опасностью задуманное им дело.
     Фрондеры, прослышав, что против  них  столь  срочно  выдвигается  такое
грозное обвинение, сначала решили, что это делается по уговору между Принцем
и Кардиналом с  намерением  их  погубить.  Несмотря  на  это,  они  проявили
твердость, и, хотя был пущен упорный слух, что Принц готов обрушить  на  них
любые жестокости, герцог Бофор, нисколько не устрашившись его, отправился  к
маршалу Грайону, у которого ужинал Принц; и как ни изумило  присутствовавших
его  появление,  он  провел  там  остаток   вечера,   причем   держал   себя
непринужденнее кого бы то ни было. Коадъютор и он использовали все возможные
способы, чтобы смягчить Принца  и  г-жу  де  Лонгвиль  и  доказать  им  свою
непричастность к случившемуся, а маркиз Нуармутье даже предложил от их имени
принцу Марсийаку снова объединиться  со  всем  домом  Конде  для  совместной
борьбы  с  Кардиналом.  Но  Принц,  восстановленный  против  них  как  из-за
непочтительности,  с  какою  они  ему  в  поношение  предали  гласности  его
неблаговидное поведение после достигнутой  в  Нуази  договоренности,  так  и
потому,  что  дерзнули  умыслить  против  его  особы,  остался  глух  к   их
оправданиям. Да и г-жа де Лонгвиль, воодушевленная защитою интересов  своего
дома и еще больше враждебностью к Коадъютору, в частности за  предупреждения
и советы, которыми он снабжал герцога Лонгвиля  в  ущерб  ее  спокойствию  и
безопасности, поступила так же.
     Дело больше не могло оставаться в  таком  положении:  подлежало,  чтобы
Принц с согласия двора самолично свершил правосудие или  потребовал  его  от
Парламента. Первый путь был слишком насильствен и не отвечал тайному замыслу
Кардинала,  осуществление  второго   представлялось   слишком   затяжным   и
сомнительным. Тем не менее в намерения правительства  входило  передать  это
дело в  руки  Парламента,  дабы  усыпить  и  укротить  Принца  всевозможными
проволочками, а также досадить ему  тем,  что  он  окажется,  подобно  своим
противникам, в положении смиренного, зависящего от судей просителя.  Поэтому
Кардинал не  преминул  воспользоваться  надуманным  предлогом,  чтобы  ловко
провести Принца; желая иметь достаточно  времени  для  осуществления  своего
замысла, он указал Принцу на  то,  что  действовать  против  фрондеров  иным
способом, чем обращение к правосудию, которое должно быть доступно даже  для
самых отъявленных злодеев, равнозначно возобновлению гражданской войны;  что
данное  дело  слишком  значительно,  чтобы  его   решать   где-либо,   кроме
Парламента; что совесть и достоинство  короля  не  позволяют  ему  пойти  по
другому пути; что покушение чересчур очевидно, чтобы  не  быть  с  легкостью
изобличенным; что преступление подобного рода требует примерного  наказания,
но, дабы с полной уверенностью наложить его на виновных, нужно соблюсти  все
требования закона и воспользоваться обычными формами судопроизводства. Принц
охотно согласился принять этот совет  столько  же  потому,  что  считал  его
наиболее  здравым,  сколько  и  потому,  что  по  своему  характеру  был   в
достаточной мере далек от желания прибегнуть к тем  крайностям,  в  которые,
как он предвидел, его бы вовлекло это дело. Герцог Орлеанский  из  опасения,
как бы притязания аббата Ларивьера на кардинальскую шляпу не  пошли  прахом,
еще больше укрепил Принца в этом мнении. Таким образом,  полагаясь  на  свою
правоту и  еще  более  -  на  влияние,  Принц  решил,  что  на  худой  конец
самостоятельно свершит правосудие, если ему будет отказано в нем.  Итак,  он
согласился в обычном порядке подать Парламенту жалобу, {19} и на  протяжении
всего судебного разбирательства Кардинал имел  удовольствие  лично  заводить
Принца  в  расставленные  силки.  Между  тем  герцог   Бофор   и   Коадъютор
потребовали, чтобы им предоставили возможность оправдаться перед  судом.  Их
ходатайство было уважено, и обе стороны на некоторое время  оставили  другие
пути, кроме того, который вел во Дворец  Правосудия.  Но,  увидев,  с  каким
упорством фрондеры отстаивают свою невиновность, Принц вскоре понял, что ему
придется иметь дело с не уступающим в силе противником. Тем не менее он  все
еще не замечал лицемерия Кардинала, и, что бы на этот счет ни  говорили  ему
сестра и некоторые из приближенных, продолжал верить, что в своих  действиях
этот министр руководствуется искренней доброжелательностью.
     Так  миновало  несколько  дней;  страсти  с  обеих  сторон  между   тем
распалялись. Как сторонники Принца, так и сторонники фрондеров  сопровождали
своих главарей во Дворец Правосудия, и в положении обеих  враждующих  партий
поддерживалось  большее  равенство,  чем  можно  было  ожидать   при   таком
неравенстве их вождей.  Наконец,  Кардинал  в  надежде,  что  вновь  обретет
свободу,  лишив  ее  Принца,  рассудил,  что  пришла  пора  договориться   с
фрондерами и что он может уверенно предложить им поддержку двора,  а,  также
совместное  выступление  против  Принца,  нисколько  не  опасаясь,  что  они
используют это предложение для примирения  с  ним.  Сам  Принц  снабдил  его
вполне благовидным предлогом к этому, ибо, узнав, что  г-жа  де  Лонгвиль  с
некоторых пор тайно хлопочет о заключении брака между герцогом Ришелье  {20}
и г-жой де Пон, {21} он  отвез  их  в  Три  {22}  и  пожелал  почтить  своим
присутствием обряд венчания. Вслед за этим он открыто взял  новобрачных  под
свое покровительство,  пойдя  в  этом  наперекор  их  родне  и  двору.  {23}
Кардиналу не стоило большого труда усмотреть в  его  поведении  злокозненный
умысел и убедить королеву, что старания  Принца  и  г-жи  де  Лонгвиль  были
вызваны не столько заботой об устройстве замужества  г-жи  де  Пон,  сколько
желанием заручиться поддержкою  Гавра,  комендантом  которого  был  ее  муж,
руководимый и опекаемый своей тетушкой герцогинею Эгийон. Кардинал  в  таком
свете изобразил герцогу Орлеанскому  происшедшее,  что  легко  заставил  его
проникнуться убеждением, будто он имеет все основания жаловаться на  Принца,
утаившего от него этот брак. Итак, видя, что дело идет  на  лад  и  что  уже
можно заняться подготовкой к аресту  Принца,  Кардинал  решил  повидаться  с
г-жой де Шеврез, не высказываясь перед ней с полною откровенностью,  но  та,
искусно воспользовавшись удобным  случаем,  повела  себя  с  ним  с  большей
непринужденностью и сразу предложила лишить Принца  свободы,  о  чем  он  не
осмеливался первым открыто с нею заговорить. Они пришли к соглашению в самых
общих чертах; что же касается частностей их договора, то они  были  уточнены
Легом, которому незадолго пред тем Принц нанес оскорбление и который все еще
был чрезвычайно озлоблен против него.  Таким  образом,  и  Лег  не  преминул
воспользоваться столь благоприятной возможностью  проявить  свою  злобу;  он
имел удовольствие определить условия заключения Принца и  наглядно  показать
всем, насколько важно даже для высоких особ никогда не доводить смелых людей
до необходимости мстить за себя.
     Итак, все  складывалось  соответственно  намерениям  Кардинала.  Однако
оставалось еще препятствие, преодолеть которое, как он считал, было  труднее
всего. Оно состояло в необходимости привлечь к осуществлению замысла герцога
Орлеанского и заставить его  сменить  дружеское  расположение  к  Принцу  на
желание способствовать  его  гибели.  Следовало  еще,  и  притом  мгновенно,
уничтожить доверие, которое на протяжении целых двадцати лет герцог питал  к
советам аббата Ларивьера, крайне заинтересованного в сохранении  за  Принцем
его положения. Г-жа де Шеврез взялась справиться с этой последней трудностью
и,  чтобы  достигнуть   этого,   пожаловалась   герцогу   Орлеанскому,   что
поддерживать с ним близкие отношения стало  небезопасно,  так  как  все  его
слова и мысли сразу же докладываются аббатом Ларивьером  Принцу  и  г-же  де
Лонгвиль, и что аббат Ларивьер, предавшийся им из  боязни,  как  бы  они  не
помешали  в  Риме  его  притязаниям  на  кардинальскую  шляпу,   сделал   их
свидетелями и судьями тайн и поведения своего господина. Она убедила герцога
Орлеанского также и в том, что аббат Ларивьер вступил с ними  в  сношения  в
связи с замужеством г-жи де Пон, а в  доказательство  того,  что  их  сговор
зашел весьма далеко, сообщила ему, что Принцесса-мать  с  такою  горячностью
помогла м-ль де Сожон {24} в  осуществлении  ее  желания  стать  кармелиткой
исключительно для того, чтобы удалить ее о глаз Месье, который доверял ей во
всем, и тем самым не допустить, чтобы она обратила его  внимание  на  слепое
подчинение аббата Ларивьера дому  Конде.  Наконец,  г-жа  де  Шеврез  сумела
настолько восстановить герцога Орлеанского против  его  подручного,  что  он
стал с полной готовностью прислушиваться к  любым  мнениям  и  суждениям  об
аббате Ларивьере, какие бы ни пожелали ему сообщить.
     Кардинал со своей стороны ловко возобновил уже  бывший  как-то  у  него
разговор  с  герцогом  Роганом  {25}  о  том,  чтобы  тот   склонил   Принца
ходатайствовать о предоставлении ему должности коннетабля, {26}  на  которую
Принц никогда не изъявлял желания притязать,  чтобы  не  вызвать  зависти  в
герцоге Орлеанском. И действительно, хотя  он  и  на  этот  раз  по  тем  же
соображениям  отклонил  предложение  Кардинала,  тот   сумел   так   искусно
использовать свои частные беседы с герцогом Роганом, что придал им видимость
тайных переговоров, которые Принц  якобы  вел  с  ним,  без  ведома  герцога
Орлеанского и в некотором роде в ущерб  его  интересам.  Месье,  усмотрев  в
таком поведении Принца неискренность и непочтительность, счел себя свободным
от соблюдения всех данных ему обещаний и, не  колеблясь,  одобрил  намерение
Кардинала подвергнуть его заключению.
     Для его осуществления они выбрали день, {27} на  который  был  назначен
ближайший  Совет.  Они  решили  арестовать  также  принца  Конти  и  герцога
Лонгвиля,  рассчитывая  этой  мерой  предупредить  беспорядки,  которые  мог
возбудить предпринимаемый ими шаг. Эти принцы с некоторых пор  избегали,  по
настоянию г-жи де Лонгвиль, находиться одновременно все трое  в  Палэ-Рояле,
впрочем, скорее идя навстречу ее пожеланию,  чем  из  убеждения,  что  такой
образ действий и в самом деле необходим для их безопасности.  И  не  потому,
чтобы они не получили нескольких  предупреждений  о  том,  что  в  недалеком
будущем должно с ними произойти. Но Принц придавал им слишком мало значения,
чтобы внять содержавшимся в них советам. Порою  он  принимал  их  с  горькой
усмешкой и уклонялся от  их  обсуждения,  чтобы  не  признаваться,  что  его
поведение относительно двора было ошибочным, так что его ближайшие родичи  и
друзья опасались сообщать ему свои мнения по этому поводу. И  все  же  принц
Марсийак, заметив различие в обхождении герцога  Орлеанского  с  Принцем,  с
одной стороны, и с фрондерами - с другой, сказал принцу Конти в день,  когда
тот был арестован,  что  аббат  Ларивьер  несомненно  подкуплен  двором  или
окончательно уничтожен в глазах своего господина и что,  таким  образом,  по
его мнению, сейчас не может быть и речи о какой-либо безопасности  Принца  и
принца Конти. Тот же принц Марсийак за день  перед  тем  рассказал  Ламуссэ,
{28} что к нему явился старшина его околотка, который сообщил,  что  за  ним
прислали от имени короля и доставили его в Люксембургский дворец {29} и что,
когда он находился  там  в  галерее,  г-н  Летеллье  в  присутствии  герцога
Орлеанского задал ему вопрос,  встретит  ли  народ  с  одобрением  кое-какие
крайне решительные действия короля с целью восстановления своей  власти,  на
что он ответил, что если дело идет не  об  аресте  герцога  Бофора,  то  нет
ничего такого, на что народ не дал бы своего согласия. После чего упомянутый
старшина околотка и явился к  принцу  Марсийаку  с  сообщением  о  намерении
расправиться с Принцем и о  том,  что  это,  судя  по  всему,  произойдет  в
ближайшее  время.  Ламуссэ  пообещал  пересказать   это   Принцу,   но   тот
впоследствии утверждал, что он никогда ему об этом не говорил.
     Между тем Кардинал, желая вдобавок к тому, что он готовил  для  Принца,
еще и насмеяться над ним, сказал ему, что в тот же  день  хочет  выдать  ему
головою фрондеров и что им  сделано  распоряжение  арестовать  де  Кутюра,30
главного виновника мятежа Жоли и возглавлявшего  тех,  кто  на  Новом  мосту
напал на людей и карету Принца, но поскольку он опасается, как бы  фрондеры,
увидев, что их,  следовательно,  разоблачили,  не  предприняли  какой-нибудь
попытки вырвать де Кутюра из рук офицера, которому поручено доставить его  в
Венсеннский лес,  необходимо,  чтобы  Принц  взял  на  себя  труд  приказать
жандармам и легкой кавалерии короля сопровождать арестованного во  избежание
беспорядков. Принц отнесся  к  этим  словам  Кардинала  с  полным  доверием,
которое только и требовалось, чтобы он дал  себя  обмануть.  Он  в  точности
исполнил  это  поручение   Кардинала   и   принял   все   необходимые   меры
предосторожности, дабы его самого беспрепятственно отвезли в тюрьму.
     Герцог Лонгвиль находился тогда в Шайо, и  Кардинал  через  состоявшего
при нем для поручений некоего Приоло {31} передал, чтобы он в  тот  же  день
предложил в Совете закрепить право на замещение должности коменданта Старого
дворца в Руане, когда она станет свободной, за сыном маркиза Беврона {32}  и
чтобы грамоту об этом он вручил ему самолично, дабы это  семейство  получило
ее  непосредственно  от  него.  Герцог  Лонгвиль  незамедлительно,   вечером
восемнадцатого января 1650 года, отправился в  Палэ-Рояль,  и  Принц,  принц
Конти и он,  едва  войдя  в  галерею  у  покоев  королевы,  были  арестованы
капитаном ее гвардейцев Гито.  {33}  Немного  спустя  их  усадили  в  карету
короля, поджидавшую у Малых ворот дворцового сада. Конвой был более  слабым,
чем  можно  было  предположить;  возглавлял  его  лейтенант  жандармов  граф
Миоссанс,  тогда  как  Комменж,  {34}  лейтенант  гвардейцев  королевы,  над
которыми начальствовал его  дядя  Гито,  был  приставлен  сторожить  принцев
внутри кареты.
     Никогда особы столь высокого  положения  не  препровождались  в  тюрьму
столь малым числом людей: всего насчитывалось шестнадцать всадников  да  еще
помещавшиеся вместе с арестованными в карете. Кромешная тьма и плохая дорога
повели к тому, что карета опрокинулась и, таким образом, тем, кто пожелал бы
предпринять  освобождение  арестованных,   предоставлено   было   достаточно
времени, но никто не почел своим долгом решиться на это. {35}
     Хотели одновременно арестовать также принца Марсийака и Ламуосэ, но  их
не нашли. {36} Государственного секретаря г-на  де  Лаврийера  {37}  послали
передать г-же де Лонгвиль приказание королевы явиться к  ней  в  Палэ-Рояль,
где имели намерение ее задержать. Но вместо того, чтобы повиноваться, она по
совету принца  Марсийака  сразу  же  решила  выехать  из  Парижа,  собираясь
направиться как можно быстрее в Нормандию, чтобы склонить  эту  провинцию  и
руанский парламент на сторону принцев и обеспечить  себе  поддержку  друзей,
крепостей герцога  Лонгвиля  и  города  Гавр-де-Грас.  Но  поскольку,  чтобы
покинуть Париж, ей нужно было  остаться  неузнанной,  поскольку  она  хотела
увезти с собой и м-ль де Лонгвиль {38} и поскольку,  не  имея  при  себе  ни
своей кареты, ни своих слуг, была вынуждена дожидаться их в таком месте, где
не могли бы ее обнаружить, она укрылась в одном частном  доме,  из  которого
видела праздничные огни и другие свидетельства народного ликования по случаю
ареста ее братьев и  мужа.  Наконец,  когда  приготовления  к  отъезду  были
закончены, принц Марсийак  выехал  вместе  с  нею.  Затем,  после  неудачных
попыток завоевать руанский парламент, она направилась в Дьепп,  где  пробыл