лько мечтая о возвышении,  заранее  начинают  вести  себя
так, словно уже возвысились. Сколько полковников  ведут  себя,  как  маршалы
Франции,  сколько  судейских  напускают  на  себя  вид  канцлеров,   сколько
горожанок играют роль герцогинь!
     Люди часто вызывают неприязнь как раз потому,  что  не  умеют  сочетать
манеру держаться и поведение со своим обликом, а тон и слова - с  мыслями  и
чувствами.  Они  нарушают   их   гармонию   чертами,   им   несвойственными,
чужеродными, грешат против собственной натуры и все  больше  и  больше  себе
изменяют. Мало кто свободен от этого порока и обладает слухом столь  тонким,
чтобы никогда не сфальшивить.
     Множество людей с  изрядными  достоинствами  тем  не  менее  неприятны,
множество людей с достоинствами куда меньшими  всем  нравятся.  Вызвано  это
тем, что одни все время кому-то  подражают,  а  другие  таковы,  какими  они
кажутся. Короче говоря, при любых наших природных недостатках и достоинствах
мы тем приятнее окружающим, чем согласнее наш вид и тон, манеры и чувства  с
нашим обликом и положением в обществе, и тем неприятнее, чем  большее  между
ними несоответствие.

4. ОБ УМЕНИИ ВЕСТИ БЕСЕДУ

     Приятные собеседники потому так редко встречаются, что люди думают не о
тех словах, которым внимают, а о тех, которые  жаждут  произнести.  Человек,
желающий, чтобы его выслушали, должен в свою  очередь  выслушать  говорящих,
дать  им  время  высказаться,  проявляя  терпение,  даже  если  они  попусту
разглагольствуют. Вместо  того,  чтобы,  как  это  нередко  бывает,  тут  же
оспаривать и прерывать их, необходимо, напротив, проникнуться точкой  зрения
и вкусом собеседника, показать, что мы оценили их, завести разговор  о  том,
что ему дорого, похвалить в его суждениях все, достойное  похвалы,  и  не  с
видом снисхождения, а с полной искренностью.
     Надо уклоняться от споров о предметах несущественных, не злоупотреблять
вопросами, большей частью бесполезными, никогда не показывать, что  себя  мы
считаем умнее прочих, и охотно предоставлять другим окончательное решение.
     Говорить следует просто,  понятно  и  в  той  мере  серьезно,  в  какой
допускают это познания и расположение духа  слушателей,  не  понуждая  их  к
одобрению и даже не отвечая на него.
     Отдав, таким образом, должное учтивости,  мы  можем  высказать  и  наше
мнение, не без предубежденности и упрямства, подчеркивая, что ищем у  других
подтверждения своим взглядам.
     Будем как можно реже поминать себя  и  ставить  в  пример.  Постараемся
досконально понять, каковы пристрастия и способность  к  разумению  у  наших
собеседников, и затем станем на сторону того, у кого этого разумения брлыне,
присовокупив к его мыслям наши  собственные,  но  столь  скромно,  чтобы  он
поверил, будто мы заимствовали их у него.
     Благоразумно поступает тот, кто не исчерпывает сам  предмета  беседы  и
дает возможность другим что-то еще придумать и сказать.
     Ни в коем случае не следует говорить тоном наставительным и употреблять
слова  и  выражения,  чрезмерно   высокие   для   предмета   беседы.   Можно
придерживаться своего мнения, если оно разумно, но, и оставаясь при нем,  не
будем задевать чужие чувства или возмущаться чужими речами.
     Мы станем на опасный путь, если  все  время  будем  пытаться  управлять
течением беседы или слишком часто говорить об одном и том же.  Нам  надлежит
подхватывать любой разговор, приятный нашим собеседникам, не сворачивая  его
на предмет, о котором мы жаждем высказаться.
     Будем твердо помнить, что, каких бы достоинств ни был исполнен человек,
отнюдь  не  всякая  беседа,  даже  отменно  умная  и  достойная,  может  его
одушевить; с каждым надо разговаривать о близких ему предметах и лишь тогда,
когда это уместно.
     Но если сказать слово кстати - большое искусство, то кстати  промолчать
- искусство еще большее. Красноречивым  молчанием  можно  порою  выразить  и
согласие, и неодобрение; бывает молчание насмешливое, бывает и почтительное.
     Существуют, наконец, оттенки в  выражении  лица,  в  жестах,  повадках,
которые часто  придают  беседе  приятность  и  утонченность  или  делают  ее
докучной и несносной. Умеют пользоваться этими оттенками немногие.  Даже  те
самые люди, которые поучают правилам  ведения  беседы,  иной  раз  совершают
промахи. На мой  взгляд,  вернейшее  из  этих  правил  -  если  понадобится,
изменять любому из  них,  лучше  уж  говорить  небрежно,  нежели  напыщенно,
слушать, помалкивать и никогда не понуждать себя к разговору.

5. ОБ ОТКРОВЕННОСТИ

     Хотя у искренности и откровенности много  общего,  все  же  между  ними
немало и различий.
     Искренность - это чистосердечие, являющее  нас  такими,  каковы  мы  на
самом деле, это любовь к правде, отвращение к лицемерию, жажда  покаяться  в
своих недостатках, чтобы, честно признавшись в них,  тем  самым  отчасти  их
исправить.
     Откровенность не дает нам такой свободы;  ее  рамки  уже,  она  требует
большей  сдержанности  и  осторожности,  и   мы   не   всегда   властны   ею
распоряжаться. Тут уже речь идет не о нас одних, наши интересы обычно  тесно
переплетены с интересами других людей,  поэтому  откровенность  должна  быть
необычайно осмотрительна, иначе, предав нас, она  предаст  и  наших  друзей,
повысив цену даруемого нами, принесет в жертву их благо.
     Откровенность всегда приятна, тому, к  кому  она  обращена:  это  дань,
которую  мы  платим  его  добродетелям,  достояние,  которое   вручаем   его
честности, залог, дающий ему права на нас, узы, добровольно налагаемые  нами
на себя.
     Меня  вовсе  не  надо  понимать  так,  будто  я   стараюсь   искоренить
откровенность, столь необходимую в обществе, ибо на ней зиждутся все людские
приязни, всякая дружба. Я только пытаюсь поставить ей пределы, дабы  она  не
нарушала правил порядочности и верности. Я хочу, чтобы откровенность  всегда
была прямодушна и вместе с тем осмотрительна, чтобы она  не  поддавалась  ни
малодушию, ни своекорыстию.  Мне  хорошо  известно,  как  трудно  установить
точные границы, в которых нам дозволено принимать откровенность наших друзей
и в свою очередь быть откровенными с ними.
     Чаще  всего  люди  пускаются   в   откровенность   из   тщеславия,   из
неспособности молчать, из желания привлечь  доверие  и  обменяться  тайнами.
Бывает так, что человек имеет все основания довериться нам, но у  нас  таких
оснований нет; в этих случаях мы расплачиваемся тем, что храним его тайну  и
отделываемся маловажными признаниями. В других случаях мы знаем, что человек
нам неподкупно предан, что он ничего от нас  не  утаивает  и  что  мы  можем
излить ему душу и по сердечному выбору и  по  здравому  размышлению.  Такому
человеку мы должны поверять все, что касается только нас; должны  показывать
нашу истинную  суть  -  наши  достоинства  непреувеличенными,  равно  как  и
недостатки непреуменьшенными; должны взять себе за твердое  правило  никогда
не делать ему полупризнаний, ибо они всегда ставят в ложное положение  того,
кто  их  делает,  нисколько   не   удовлетворяя   того,   кто   выслушивает.
Полупризнания искажают то, что мы желаем  скрыть,  разжигают  любопытство  в
собеседнике, оправдывают его стремление выведать побольше и развязывают  ему
руки в отношении уже узнанного. Благоразумнее и честнее вовсе  не  говорить,
чем недоговаривать.
     Если же дело касается вверенных нам тайн,  тут  мы  должны  подчиняться
другим правилам, и чем эти  тайны  важнее,  тем  от  нас  требуемся  большая
осмотрительность и умение держать слово. Все согласятся  с  тем,  что  чужую
тайну надо хранить, но о природе самой тайны и о ее важности мнения могут  и
разойтись. Мы чаще всего сообразуемся  со  своим  собственным  суждением  по
поводу того, о чем позволительно говорить, а о чем нужно молчать.  На  свете
мало тайн, хранимых вечно, ибо голос щепетильности,  требующий  не  выдавать
чужого секрета, со временем умолкает.
     Порою нас связывает дружба с людьми,  чьи  добрые  чувства  к  нам  уже
испытаны; они всегда были откровенны с нами, и мы платили  им  тем  же.  Эти
люди знают наши привычки и связи, они так хорошо изучили все  наши  повадки,
что замечают малейшую перемену в нас. Они, возможно, почерпнули  из  другого
источника то, что мы поклялись никогда и никому не разглашать, тем не  менее
не в нашей власти поведать им сообщенную нам тайну, даже если она в какой-то
степени касается этих людей. Мы уверены в них, как в самих себе, и вот стоим
перед трудным  выбором:  потерять  их  дружбу  или  нарушить  обещание.  Что
говорить,  нет  более  жестокого  испытания  верности  слову,  чем  это,  но
порядочного человека оно не поколеблет: в этом  случае  ему  дозволено  себя
предпочесть другим. Первейший его долг -  нерушимо  хранить  доверенное  ему
чужое достояние. Он обязан не только следить за своими словами и голосом, но
и остерегаться необдуманных замечаний, обязан ничем не выдавать  себя,  дабы
его речи и выражение лица не навели других на след того, о чем  ему  надобно
молчать.
     Нередко только  с  помощью  незаурядной  осмотрительности  и  твердости
характера  человеку  удается  противостоять  тирании   друзей,   которые   в
большинстве своем считают, что они вправе посягать на нашу откровенность,  и
жаждут узнать о нас решительно  все:  такого  исключительного  права  нельзя
давать никому. Бывают встречи и обстоятельства, не  подлежащие  их  надзору;
если они начнут  на  это  пенять,  что  ж,  выслушаем  кротко  их  упреки  и
постараемся спокойно оправдаться перед ними, но  если  они  и  дальше  будут
предъявлять неправые притязания, нам остается одно: пожертвовать их  дружбой
во имя долга, сделав, таким образом, выбор меж двух неизбежных зол, ибо одно
из них еще можно исправить, тогда как другое непоправимо.

6. О ЛЮБВИ И О МОРЕ

     Авторы,  бравшиеся  за  описание  любви  и  ее   прихотей,   на   столь
разнообразные; лады  сравнивали  это  чувство  с  морем,  что  дополнить  их
сравнения новыми чертами дело очень нелегкое: уже было сказано, что любовь и
море непостоянны и вероломны, что они несут людям несчетные блага, равно как
и несчетные  беды,  что  наисчастливейшее  плаванье  тем  не  менее  чревато
страшными опасностями,  что  велика  угроза  рифов  и  бурь,  что  потерпеть
кораблекрушение можно даже в  гавани.  Но,  перечислив  все,  на  что  можно
уповать, и все, чего следует страшиться, эти авторы  слишком  мало,  на  мой
взгляд, сказали о сходстве любви еле тлеющей, исчерпанной, отжившей  с  теми
долгими  штилями,  с  теми  докучными  затишьями,  которые   так   часты   в
экваториальных морях. Люди утомлены длительным путешествием, мечтают  о  его
конце, но, хотя земля уже видна, попутного ветра все нет и нет; зной и холод
терзают их, болезни и усталость обессиливают; вода и пища пришли к концу или
стали неприятны на вкус; кое-кто пытается ловить, даже вылавливает рыбу,  но
занятие это не приносит ни развлечения, ни еды. Человеку прискучило все, что
его окружает, он погружен в свои мысли, постоянно скучает; он еще живет,  но
уже нехотя, жаждет, чтобы желания вывели его из этой болезненной истомы,  но
если они у него и рождаются, то немощные и никому не нужные.

7. О ПРИМЕРАХ

     Хотя хорошие примеры весьма отличны от дурных, все же,  если  подумать,
то видишь, что и те, и другие почти всегда приводят  к  одинаково  печальным
последствиям. Я даже склонен считать, что злодеяния Тиберия {1} и Нерона {2}
больше отвращают нас от порока, чем самые достойные поступки  великих  людей
приближают к добродетели. Сколько фанфаронов наплодила доблесть  Александра!
Сколько преступлений против отчизны посеяла слава Цезаря!  Сколько  жестоких
добродетелей взращено Римом и Спартой! Сколько  несносных  философов  создал
Диоген, {3} краснобаев - Цицерон, {4}  стоящих  в  сторонке  бездельников  -
Помпоний  Аттик,  {5}  кровожадных  мстителей  -  Марий  {6}  и  Сулла,  {7}
чревоугодников - Лукулл, {8} развратников - Алкивиад  {9}  и  Антоний,  {10}
упрямцев - Катон {11}. Эти великие  образцы  породили  бессчетное  множество
дурных копий. Добродетели граничат с пороками, а примеры -  это  проводники,
которые часто сбивают нас с правильной  дороги,  ибо  мы  сами  так  склонны
заблуждаться, что в равной степени прибегаем к ним и для того,  чтобы  сойти
со стези добродетели, и для того, чтобы на нее встать.

8. О СОМНЕНИЯХ РЕВНОСТИ

     Чем больше человек говорит о своей  ревности,  тем  больше  неожиданных
черт открывает  в  поступке,  вызвавшем  у  него  тревогу.  Самое  ничтожное
обстоятельство все переворачивает, открывая глазам ревнующего  нечто  новое.
То, что, мнилось, уже окончательно  обдумано  и  взбешено,  теперь  выглядит
совсем по-иному. Человек пытается составить себе  твердое  суждение,  но  не
может: он во власти  чувств  самых  противоречивых  и  ему  самому  неясных,
одновременно жаждет и любить и ненавидеть, любит ненавидя,  ненавидит  любя,
всему верит и во всем сомневается, стыдится и презирает себя и  за  то,  что
поверил, и за то, что усомнился, неустанно пытается прийти  к  какому-нибудь
решению и ни к чему не приходит.
     Поэтам следовало бы ревнивца уподоблять Сизифу: {1} труд того и другого
бесплоден, а путь - тяжел и опасен; уже видна вершина горы,  он  вот-вот  ее
достигнет, он полон надежды - но все напрасно:  ему  отказано  не  только  в
счастье поверить тому, чему  хочется,  но  даже  и  в  счастье  окончательно
убедиться в том, в чем  убедиться  всего  страшнее;  он  во  власти  вечного
сомнения, поочередно рисующего ему блага и горести, которые так  и  остаются
воображаемыми.

9. О ЛЮБВИ И О ЖИЗНИ

     Любовь во всем подобна жизни: они обе подвержены  тем  же  возмущениям,
тем же переменам. Юная пора и той и другой полна счастья  и  надежд:  мы  не
меньше радуемся своей  молодости,  чем  любви.  Находясь  в  столь  радужном
расположении  духа,  мы  начинаем  желать   и   других   благ,   уже   более
основательных: не довольствуясь тем,  что  существуем  на  свете,  мы  хотим
продвинуться на жизненном поприще, ломаем  себе  голову,  как  бы  завоевать
высокое  положение  и  утвердиться  в  нем,  стараемся  войти  в  доверие  к
министрам, стать им полезными и не выносим, когда другие  притязают  на  то,
что приглянулось нам самим. Такое  соревнование  всегда  чревато  множеством
забот и огорчений, но воздействие их смягчается приятным сознанием,  что  мы
добились удачи: вожделения наши удовлетворены,  и  мы  не  сомневаемся,  что
будем счастливы вечно.
     Однако чаще всего это блаженство быстро приходит к концу и,  во  всяком
случае, теряет  очарование  новизны:  едва  добившись  желаемого,  мы  сразу
начинаем стремиться к новым целям, так как  быстро  привыкаем  к  тому,  что
стало нашим достоянием, и приобретенные блага уже не кажутся столь ценными и
заманчивыми. Мы неприметно изменяемся,  то,  чего  мы  добились,  становится
частью нас самих и, хотя утрата его была бы жестоким ударом, обладание им не
приносит прежней радости: она потеряла свою остроту, и теперь мы ищем ее  не
в том, чего еще недавно так пылко  желали,  а  где-то  на  стороне.  В  этом
невольном непостоянстве повинно время, которое, не спрашивая нас, частица за
частицей поглощает и нашу жизнь, и нашу любовь. Что ни  час,  оно  неощутимо
стирает  какую-нибудь  черту  юности  и  веселья,  разрушая  самую  суть  их
прелести. Человек становится степеннее, и дела занимают его не  меньше,  чем
страсть; чтобы не зачахнуть, любовь должна теперь прибегать ко  всевозможным
ухищрениям, а это означает, что  она  достигла  возраста,  когда  уже  виден
конец. Но насильственно приблизить его никто из любящих  не  хочет,  ибо  на
склоне любви, как и на склоне жизни, люди не решаются по доброй воле уйти от
горестей, которые им еще остается претерпеть: перестав жить для наслаждений,
они продолжают жить для  скорбей.  Ревность,  недоверие,  боязнь  наскучить,
боязнь оказаться покинутым - эти  мучительные  чувства  столь  же  неизбежно
связаны с угасающей любовью, как болезни - с чересчур долгой  жизнью:  живым
человек чувствует себя только потому,  что  ему  больно,  любящим  -  только
потому, что испытывает все  терзания  любви.  Дремотное  оцепенение  слишком
длительных привязанностей всегда кончается лишь горечью да сожалением о том,
что  связь  все  еще  крепка.  Итак,  всякое  одряхление  тяжка,  но   всего
невыносимее - одряхление любви.

10. О ВКУСАХ

     У иных людей больше ума, чем вкуса, у других больше вкуса, чем ума. {1}
Людские умы не столь разнообразны и прихотливы, как вкусы.
     Слово "вкус" имеет различные значения, и разобраться в них нелегко.  Не
следует путать вкус, влекущий нас к какому-либо предмету, и вкус, помогающий
понять этот предмет и определить согласно всем правилам  его  достоинства  и
недостатки. Можно любить театральные представления, не обладая вкусом  столь
тонким и изящным, чтобы верно о них судить, и можно, вовсе их не любя, иметь
достаточно вкуса для верного суждения. Порою  вкус  неприметно  подталкивает
нас к тому, что мы созерцаем, а иной раз бурно и неодолимо увлекает вслед за
собой.
     У одних вкус ошибочен во всем без исключения, у других он  заблуждается
лишь в некоторых областях, зато во всем  доступном  их  разумению,  точен  и
непогрешим, у третьих - причудлив, и они, зная это, ему  не  доверяют.  Есть
люди со вкусом неустойчивым, который зависит от случая; такие люди  изменяют
мнения  по  легкомыслию,  восторгаются  или  скучают  только   потому,   что
восторгаются или скучают их друзья. Другие полны предрассуждений: они - рабы
своих вкусов и почитают  их  превыше  всего.  Существуют  и  такие,  которым
приятно все, что хорошо, и невыносимо все, что дурно: взгляды их  отличаются
ясностью и определенностью, и подтверждений своему вкусу они ищут в  доводах
разума и здравомыслия.
     Некоторые, следуя  побуждению,  непонятному  им  самим,  сразу  выносят
приговор тому, что представлено на их суд, и  при  этом  никогда  не  делают
промахов. У  этих  людей  вкуса  больше,  чем  ума,  ибо  ни  самолюбие,  ни
склонности не властны над их прирожденной проницательностью.  Все  в  них  -
гармония, все  настроено  на  единый  лад.  Благодаря  царящему  в  их  душе
согласию, они здраво судят и составляют себе  правильное  представление  обо
всем, но, вообще говоря, мало таких людей, чьи вкусы  были  бы  устойчивы  и
независимы от вкусов общепринятых; большинство лишь следует чужим примерам и
обычаю, черпая из этого источника почти все свои мнения.
     Среди  перечисленных  здесь  разнообразных  вкусов  трудно  или   почти
невозможно обнаружить такого рода хороший вкус,  который  знал  бы  истинную
цену всему, умел бы всегда  распознавать  подлинные  достоинства  и  был  бы
всеобъемлющ. Познания  наши  слишком  ограничены,  а  беспристрастие,  столь
необходимое для правильности суждений, большей частью присуще нам лишь в тех
случаях, когда мы судим о предметах, которые нас не касаются. Если  же  речь
идет о чем-то нам близком, вкус наш,  колеблемый  пристрастием  к  предмету,
утрачивает это столь нужное ему равновесие. Все, что имеет отношение к  нам,
всегда выступает в искаженном  свете,  и  нет  человека,  который  с  равным
спокойствием смотрел бы на предметы дорогие ему и на предметы  безразличные.
Когда речь идет  о  том,  что  нас  задевает,  вкус  наш  повинуется  указке
себялюбия и склонности; они  подсказывают  суждения,  отличные  от  прежних,
рождают  неуверенность  и  бесконечную  переменчивость.  Наш  вкус  уже   не
принадлежит нам, мы им не располагаем. Он  меняется  помимо  нашей  воли,  и
знакомый предмет предстает перед нами со стороны столь неожиданной,  что  мы
уже не помним, каким видели и ощущали его прежде.

11. О СХОДСТВЕ ЛЮДЕЙ С ЖИВОТНЫМИ

     Люди, как и животные, делятся на множество  видов,  столь  же  несхожих
между собой, как несхожи  разные  породы  и  виды  живо