вал явную неприязнь Ларошфуко, в  "Мемуарах"  говорится,
что он "постоянно во всем хитрил и не был правдив; его ум был тяжеловесен  и
неотесан; тем не менее он  достаточно  искусно  достигал  своих  целей,  идя
напролом; в нем было много  завистливости;  его  доблесть  была  велика,  но
нестойка;  на  людях  он  неизменно  держался  храбро,  но  в   чрезвычайных
обстоятельствах  нередко  чрезмерно  берегся.   При   столь   малом   наборе
привлекательных качеств никто не пользовался  такой  всеобщей  любовью".  Из
этого   портрета   выросли   две   максимы:   "Умение   ловко   пользоваться
посредственными способностями  не  внушает  уважения  -  и  все  же  нередко
приносит людям больше славы, чем  истинные  достоинства"  (162);  "На  войне
большинство людей рискует жизнью ровно настолько, насколько это  необходимо,
чтобы не запятнать своей чести; но лишь  немногие  готовы  всегда  рисковать
так, как этого требует цель, ради которой они идут  на  риск"  (219).  Такие
примеры можно было бы умножить.
     Видеть в "Максимах" лишь моральное извлечение  из  "Мемуаров"  было  бы
неправильно, но несомненно, что именно "Мемуары" стали  первым  литературным
выражением  мировоззрения  Ларошфуко  и  послужили  основой  для   "Максим".
Конкретное явление, отраженное в  "Мемуарах",  становилось  предметом  более
глубокого размышления, сравнения и, в конечном счете, служило для  выведения
всеобщего закона. "Человек вообще", который  изображен  в  "Максимах",  имел
своим прототипом участников Фронды, глубоко изученных Ларошфуко. Еще  будучи
фрондером, он увидел, что "свобода", за  которую  боролась  аристократия,  -
всего лишь произвол всемогущего сеньора, не желавшего подчиняться ничему  на
свете: не только абсолютной власти, ее министрам и чиновникам, но и  законам
государственным и нравственным. Даже последовательность в  личном  поведении
воспринималась  феодально-аристократической  психологией   как   ограничение
свободы, как  насилие.  Определив  особенность  этой  классовой  психологии,
Ларошфуко понял ее как неизбежное свойство каждого  человека,  как  всеобщий
закон.
     Конечно, в "Максимах" отразились события не только эпохи Фронды,  но  и
последующих лет. Представления Ларошфуко о человеке,  о  "человеке  вообще",
как настаивает сам автор, сложились не сразу и были  результатом  не  только
личного опыта, но и влияния философских теорий, господствовавших в то время.
     "Максимы" вызвали самые противоречивые отзывы современников. "Насколько
надо быть испорченным умом и сердцем, чтобы вообразить все  это",  -  писала
мадам де Лафайет о книге  своего  друга.  {См.:  La  Rochefoucauld.  Oeuvres
completes. "Bibliotheque de la Pleiade", P.,  1964.  p.  712.}  "Автор,  ...
испытавший  радости  и  горести,  сумел  глубоко  проникнуть  в  них...  Его
произведения - это самая прекрасная  и  полезная  философия  на  свете,  это
квинтэссенция мудрости  старых  и  новых  философов",  -  писал  неизвестный
корреспондент мадам де Сабле. {Ibid., pp. 718-719.}
     Те, кто говорил об испорченном уме и сердце, были правы  лишь  отчасти:
горечь афоризмов была, несомненно, выстрадана их автором. Но философский  их
смысл заметили немногие современники: те же упреки или похвалы можно было бы
адресовать и Гассенди, и всей его школе.
     С замечательным психологическим и художественным мастерством  Ларошфуко
обнажает изнанку человеческих чувств, которая скрыта от глаз  того,  кто  их
переживает.  Ларошфуко  пользуется   парадоксом,   чтобы   вскрыть   истину:
"Своекорыстие говорит на всех языках и разыгрывает любые роли  -  даже  роль
бескорыстия" (39); "То, что мы принимаем за добродетель, нередко оказывается
сочетанием корыстных желаний..." (1). Кто же так жестоко ошибается? Тот, кто
наблюдает добродетельные поступки со стороны, или тот, кто сам их совершает?
Может быть, добродетель, о которой здесь говорится, - не только обман, но  и
самообман?
     Некоторые  максимы  предполагают  сознательное  лицемерие,  притворство
эгоиста, надевшего маску добродетели. Люди научились скрывать  свой  эгоизм,
пишет Ларошфуко, а добрая или дурная репутация  человека  зависит  от  того,
насколько искусно удается ему это сделать: ведь  "поистине  ловок  тот,  кто
умеет скрывать свою ловкость" (245).
     Действительно ли отношения между людьми таковы, какими они пытаются  их
представить? Добрые поступки - это  настоящая  фикция:  "Люди  делают  добро
часто лишь для того, чтобы обрести  возможность  безнаказанно  творить  зло"
(121). Дружба - это "такие  отношения,  где  себялюбие  надеется  что-нибудь
выгадать" (83). Если же "судить о  любви  по  обычным  ее  проявлениям,  она
больше похожа на вражду, чем на дружбу" (72).
     Все приведенные  максимы  можно  понять  как  доказательство  лицемерия
добродетели, но так же и  как  свидетельство  самообмана.  Но  вот  максимы,
которые как  будто  опровергают  теорию  самообмана:  Ларошфуко  говорит  об
истинной и ложной любви, об  истинной  и  ложной  дружбе.  "Истинная  любовь
похожа на привидение: все о ней говорят, но мало кто ее видел" (76); "Как ни
редко встречается настоящая любовь, настоящая дружба встречается  еще  реже"
(473).
     Настоящая любовь и дружба здесь понимаются вне себялюбия.  Эти  чувства
по-настоящему бескорыстны, хотя они и очень редки. Объяснить эти максимы как
отказ от теории, которую с таким убеждением проповедовал Ларошфуко, было  бы
трудно. Очевидно, он сделал исключения для дружбы и любви потому, что у него
перед глазами были примеры верной, подлинной, бескорыстной  любви,  а  также
потому,  что  в  какие-то  редкие  моменты  он  должен  был   усомниться   в
правильности своего механистического понимания этики. Во всяком случае,  эти
максимы должны навести читателя на подобные размышления.
     Чтение "Максим" оставляло тяжелое впечатление  и  приводило  к  мрачным
выводам. Отделить порок от добродетели не в состоянии  не  только  сторонние
наблюдатели, но и сам человек, который не давал  себе  труда  разобраться  в
собственном  поведении.   Ничем   не   сдерживаемое   себялюбие   стремилось
возобладать над всем с помощью ложно понятой чести,  честолюбия,  тщеславия,
путем предательства и вероломства. Благородные отношения  между  людьми,  их
дружба, любовь, уважение друг к  другу  превратились  в  неприкрытый  обман,
потому  что  каждый  старался   любой   ценой   добиться   превосходства   и
удовлетворить свой алчный эгоизм. Всякий поступок человека вызывает  к  себе
недоверие именно потому, что он  эгоистичен,  а  сам  человек  не  гнушается
никакими  средствами,  чтобы  удовлетворить   свои   желания.   Естественные
инстинкты человека извратились, и он теперь совсем не походит на того, каким
был создан мудрой природой; "...убедительнейшее  доказательство  этому:  чем
разумнее он становится, тем больше стыдится в душе сумасбродства, низости  и
порочности своих чувств и наклонностей" (523).
     Максимы  Ларошфуко  являются  не  только  памятником  современной   ему
философии и этики, но и свидетельством создавшей их эпохи и нравов того
     сословия, к которому принадлежал сам автор, так горько разочаровавшийся
и во Фронде, и в тех, кто ее делал.
     Надо было найти виновника зла, которое творится в  мире.  Виновник,  по
мнению Ларошфуко, был налицо. Принципы абсолютизма не  могли  восприниматься
феодальной знатью как разумные и справедливые.  Старинная  форма  правления,
сословная монархия, которая покоилась на  феодальной  разобщенности  и  была
дотоле единственно возможной во Франции формой государственного  устройства,
воспринималась аристократией и в середине XVLI столетия как естественная, от
века данная система  управления.  Знать,  и  Ларошфуко  в  том  числе,  была
убеждена,  что   прежняя,   привычная   и,   конечно,   выгодная   для   нее
государственная и общественная система была порождением естественного  права
и должна удовлетворять всех, ибо покоилась на взаимном договоре,  в  котором
долг, обязанности и права каждого были  четко  определены  и  неукоснительно
соблюдались. Новый способ Правления, принесший Франции  новые  законы,  этот
"новый порядок", который через полтора столетия  получил  название  "старого
режима", кажется автору "Максим" главной причиной всеобщего бедствия.
     Только разумное и справедливое управление  государством  может  создать
всеобщее благополучие и организовать жизнь  по  законам,  которые  могли  бы
удовлетворить всех. В одном из  "Моральных  размышлений",  над  которыми  он
работал одновременно с "Максимами", Ларошфуко писал: "Человек ищет житейских
благ и удовольствий за счет своих ближних. Себя  он  предпочитает  другим...
Нам следует хотя бы ловко скрывать пристрастие к себе, раз  уж  оно  присуще
нам от рождения... В этом трудном  деле  ум  окажет  нам  немалую  помощь...
Бывает порой, что мы приятельствуем с людьми, которые ниже нас по  рождению.
или  достоинствам;  в  этом  случае  мы  не  должны  злоупотреблять   своими
преимуществами..." ("О приятельских отношениях"). Задача правителя - познать
природу индивида, его потребности и возможности  их  удовлетворения,  что  и
позволит руководить человеком. В тех же "Размышлениях" говорится о государе:
". . . если старания свои он посвятит тому, что составляет  его  долг,  если
будет великодушен, искушен в делах бранных  и  государственных,  справедлив,
милосерден и щедр, полон заботы о подданных, о  славе  и  процветании  своей
державы, то ... это достойно короля,  ибо  тут  он  притязает  на  подлинное
величие" ("О заблуждениях"). Абсолютизм  поставил  человека  в  непривычные,
неестественные условия  и  этим  извратил  его  природу.  Он  вернул  его  к
изначальной дикости,  существовавшей  до  принятия  общественного  договора,
когда разум молчал, а государственного принуждения еще не было.  Люди  стали
жертвами неправильного и преступного способа правления, и ответственность за
нравственное  уродство  современного   человека   несут   те,   кто   правит
государством.
     Как помочь обществу, оказавшемуся  в  столь  бедственном  положении?  В
молодости Ларошфуко считал необходимым бороться против абсолютизма с оружием
в руках. Но этот способ борьбы  оказался  бесплодным  по  той  причине,  что
болезнью, которой страдала современная Франция,  были  заражены  и  те,  кто
пытался ее излечить. И он сменил шпагу на перо, пытаясь  определить  природу
человека, чтобы построить государственную жизнь в  соответствии  с  законами
природы и направить человеческие страсти на благо государству.
     Эта идея была широко распространена в европейской общественной мысли  и
принята  теми,  кто  уповал  на  правительство,  как  на  единственную  силу
политического действия, - будь то Макиавелли, Ришелье, Гоббс или  сторонники
просвещенного  абсолютизма.  Своими  "Максимами"  Ларошфуко  продолжал   эту
традицию и подготовил политические теории  тех,  кто  искал  спасения  не  в
возвращении  к  феодализму,  а  в  утверждении  новых,  более   справедливых
государственных основ.



   Франсуа де Ларошфуко
   Мемуары


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод А.С. Бобовича
     Francois de La Rochefoucauld
     Memoires. Reflexions ou sentences et maximes morales
     Франсуа де Ларошфуко
     Мемуары. Максимы
     Издание подготовили: А.С. Бобович, Э.Л. Линецкая М.В. Разумовская,
     Н.Я. Рыкова
     Серия "Литературные памятники"
     М., "Наука", 1993
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

I
                                (1624-1642)

     Последние годы правления кардинала Мазарини я провел не у дел,  на  что
обыкновенно обрекает опала; тогда я описал те  волнения  времен  Регентства,
{1} которые произошли у меня на глазах. Хотя участь моя изменилась, досуга у
меня нисколько не меньше: я захотел  использовать  его  для  описания  более
отдаленных событий,  в  которых  по  воле  случая  мне  нередко  приходилось
участвовать.
     Я вступил в свет незадолго до опалы королевы-матери, Марии Медичи.  {2}
Король Людовик XIII, {3 } ее сын, отличался  слабым  здоровьем,  к  тому  же
преждевременно  подорванным  чрезмерным  увлечением   охотой.   Недомогания,
которыми он страдал, усиливали в нем мрачное состояние духа и недостатки его
характера:  он  был  хмур,  недоверчив,  нелюдим;  он  и  хотел,  чтобы   им
руководили, и в то же время с трудом переносил это. У него был мелочный  ум,
направленный исключительно на копание в пустяках, а его познания  в  военном
деле приличествовали скорее простому офицеру, чем королю.
     Правил государством кардинал Ришелье, {4} и своим  возвышением  он  был
обязан лишь королеве-матери. У него был широкий и проницательный ум, нрав  -
крутой и трудный; он был щедр, смел в своих замыслах,  но  вечно  дрожал  за
себя. Он  задумал  укрепить  власть  короля  и  свою  собственную,  сокрушив
гугенотов  и  знатнейшие  фамилии  королевства,  чтобы  затем   напасть   на
Австрийский царствующий дом и сломить  могущество  этой  столь  грозной  для
Франции державы. Все, кто не покорялись его желаниям, навлекали на себя  его
ненависть, а чтобы возвысить своих  ставленников  и  сгубить  врагов,  любые
средства были для  него  хороши.  Страсть,  которая  издавна  влекла  его  к
королеве, {5} превратилась в озлобленность против нее. Королева  чувствовала
к нему отвращение, а ему казалось, что  у  нее  были  другие  привязанности.
Король был от природы  ревнив,  и  его  ревности,  поддерживаемой  ревностью
Кардинала, было бы совершенно  достаточно,  чтобы  восстановить  его  против
королевы, даже если бы бесплодие их супружества и несходство  характеров  не
способствовали тому  же.  Королева  была  привлекательна,  ей  были  присущи
мягкость, доброта, обходительность; в ее характере и  уме  не  было  и  тени
притворства и при всей своей добродетельности она тем не менее  не  почитала
себя оскорбленной вниманием поклонников. Ее и г-жу  де  Шеврез  {6}  издавна
связывало все то, что сближает два существа одного  возраста  и  одинакового
образа мыслей. Эта близость породила столь  важные  события,  что  я  считаю
необходимым сообщить  здесь  о  некоторых  из  них,  происходивших  до  того
времени, о котором я буду рассказывать.
     Г-жа де Шеврез была очень умна, очень честолюбива и хороша  собой;  она
была любезна, деятельна, смела, предприимчива. Она умело пользовалась  всеми
своими чарами для достижения своих целей и почти всегда приносила  несчастье
тем, кого привлекала к осуществлению их. Ее полюбил герцог  Лотарингский,  и
всякому хорошо известно, что в ней - первейшая  причина  несчастий,  которые
столь долго претерпевали и этот государь и его владения. {7} Но если  дружба
г-жи де Шеврез оказалась опасной для герцога Лотарингского,  то  близость  с
нею подвергла не меньшей опасности впоследствии и королеву.
     Двор находился в Нанте; в ближайшем  будущем  ожидалось  бракосочетание
Месье {8} с м-ль де Монпансье. Эти дни, предназначенные,  казалось  бы,  для
радости и веселья, были омрачены  делом  Шалэ.  {9}  Он  вырос  в  ближайшем
окружении короля и был его главным гардеробмейстером; внешность Шалэ  и  его
ум были отменно приятны, и он был чрезвычайно привязан к г-же де Шеврез. Его
обвинили в том, что он умыслил на жизнь короля и предложил Месье  отказаться
от намеченного брака, чтобы затем, вступив на престол, жениться на королеве.
Хотя это преступление не было в полной мере доказано, Шалэ отрубили  голову.
Кардиналу, желавшему припугнуть королеву и дать  ей  почувствовать,  что  не
следует пренебрегать  его  страстью,  не  доставило  особых  усилий  убедить
короля, будто она и г-жа де  Шеврез  знали  об  умысле  Шалэ,  и  достоверно
известно, что при этом убеждении король оставался до конца своих дней.
     Были  и  другие  причины,  восстановившие  короля  и  Кардинала  против
королевы и  г-жи  де  Шеврез.  Во  Францию  прибыл  граф  Голландский,  {10}
чрезвычайный  посол  Англии,  для  переговоров  о   браке   короля,   своего
повелителя, с Мадам, {11} сестрой короля. Граф Голландский был молод,  очень
красив, и  он  понравился  г-же  де  Шеврез.  Во  славу  своей  страсти  они
вознамерились сблизить и даже толкнуть на любовную связь королеву и  герцога
Бекингема, {12} хотя те никогда друг друга не видели.  Осуществить  подобную
затею было нелегко, но  трудности  не  останавливали  тех,  кому  предстояло
играть в ней главную роль. Королева была такова, какою я ее  описал;  герцог
Бекингем  был  любимцем  короля  Англии,  молодой,   щедрый,   отважный,   с
несравненной внешностью. Г-жа де Шеврез и граф Голландский нашли со  стороны
королевы и  герцога  Бекингема  полнейшую  готовность,  какую  только  могли
пожелать, пойти им навстречу. Герцог  Бекингем  склонил  английского  короля
послать его во Францию своим представителем, дабы заключить брачный  союз  с
Мадам от имени своего  государя,  и  прибыл  с  большей  пышностью,  большим
величием и великолепием, чем если б то был сам король.  Королева  показалась
ему еще привлекательнее, чем он мог  вообразить,  а  он  показался  королеве
достойным любви, как никто на всем свете. Первой встречей на  церемонии  его
представления они воспользовались, чтобы поговорить о делах,  занимавших  их
неизмеримо живее, чем дела обеих корон, и были поглощены лишь заботами своей
страсти. Это счастливое начало вскоре было омрачено. Герцог Монморанси  {13}
и герцог Бельгард, {14}  верные  поклонники  королевы,  оказались  теперь  в
пренебрежении; и хотя французский двор был великолепен, его в одно мгновение
затмил своим блеском  герцог  Бекингем.  Такое  поведение  королевы  уязвило
гордость кардинала Ришелье и возбудило его ревность,  и  он  постарался  как
можно сильнее восстановить против нее короля.  Теперь  думали  лишь  о  том,
чтобы поскорее заключить брак и, таким образом, вынудить  герцога  Бекингема
уехать из Франции. А он, сколько мог, оттягивал  свой  отъезд  и,  пользуясь
своими привилегиями посла, искал встреч с королевой и нисколько не  считался
с неудовольствием короля. Больше того, однажды вечером, когда двор наводился
в Амьене,  а  королева  одна  прогуливалась  в  саду,  он  вместе  с  графом
Голландским проник за ограду и затем вошел  в  павильон,  где  она  прилегла
отдохнуть. Они оказались с  глазу  на  глаз.  Герцог  Бекингем  был  смел  и
предприимчив. Случай ему благоприятствовал, и он попытался его использовать,
выказав столь мало почтительности по отношению к королеве, что  ей  пришлось
позвать своих дам, которые не могли не заметить некоторое ее смущение и даже
беспорядок, в каком оказался  ее  туалет.  Немного  спустя  герцог  Бекингем
удалился, страстно влюбленный в королеву и нежно любимый ею. Он  расставался
с нею, обрекая ее на ненависть короля и бешенство Кардинала, и понимал,  что
они разлучаются навеки. Наконец, он уехал, так и  не  добившись  возможности
переговорить с королевою наедине,  но,  охваченный  порывом,  которой  может
извинить только любовь, возвратился в Амьен назавтра  после  своего  отъезда
без всякого повода и в крайней поспешности.  Королева  была  в  постели;  он
вбежал в ее комнату и, обливаясь слезами, пал на колени пред нею и  взял  ее
руки в свои. Королева  была  растрогана  не  меньше  его.  Наконец,  графиня
Ланнуа,  статс-дама   королевы?   приблизилась   к   герцогу   Бекингему   и
распорядилась принести ему кресло,  сказав,  что  не  принято  беседовать  с
королевою, стоя перед ней на коленях. Графиня присутствовала  при  окончании
их разговора, который длился недолго. Герцог Бекингем,  выйдя  от  королевы,
вскочил в седло и возобновил свой путь в  Англию.  Легко  представить  себе,
какие толки породил при дворе его  столь  необыкновенный  поступок  и  какие
возможности для усиления неприязни короля к королеве подарил он Кардиналу.
     Таково было положение дел,  когда