королева  Английская  отправилась  к
королю, своему супругу. Сопровождали  ее  герцог  {15}  и  герцогиня  Шеврез
Церемония встречи доставила герцогу Бекингему столь желанный для него случай
показать себя и управляемое им королевство во всем блеске великолепия, и  он
принял г-жу де Шеврез с почестями, какие мог бы  воздать  столь  любимой  им
королеве. Герцогиня Шеврез вскоре покинула двор английского короля и  вместе
со своим мужем герцогом вернулась во Францию; она была встречена  Кардиналом
как лицо, преданное королеве и герцогу Бекингему. Тем не  менее  он  пытался
привлечь ее на свою сторону и заставить служить ему,  шпионя  за  королевой.
Больше того,  на  какое-то  время  он  даже  поверил,  что  г-жа  де  Шеврез
благосклонна к нему, но при всем этом, не очень полагаясь  на  ее  обещания,
принял и другие меры предосторожности. Он  захотел  принять  их  также  и  в
отношении герцога Бекннгема; и зная, что у того существует в  Англии  давняя
связь с графиней Карлейль, {16} Кардинал, разъяснив графине, что их  чувства
сходны и что у них общие интересы, сумел так искусно  овладеть  надменной  и
ревнивой душой этой женщины, что она сделалась самым опасным его соглядатаем
при герцоге Бекингеме. Из жажды отметить ему за неверность и  желания  стать
необходимою  Кардиналу  она  не  пожалела  усилий,  чтобы  добыть  для  него
бесспорные  доказательства  в  подтверждение  его  подозрений   относительно
королевы.  Герцог  Бекингем,  как  я  сказал  выше,  был  щеголем  и   любил
великолепие: он  прилагал  много  стараний,  чтобы  появляться  в  собраниях
отменно одетым, Графиня Карлейль, которой было так  важно  следить  за  ним,
вскоре заметила, что с некоторых пор он стал носить ранее  не  известные  ей
алмазные подвески.  Она  нисколько  не  сомневалась,  что  их  подарила  ему
королева, но чтобы окончательно убедиться в этом,  как-то  на  балу  улучила
время поговорить  с  герцогом  Бекингемом  наедине  к  срезать  у  него  эти
подвески, чтобы послать  их  Кардиналу.  Герцог  Бекингем  в  тот  же  вечер
обнаружил пропажу и,  рассудив,  что  подвески  похитила  графиня  Карлейль,
устрашился последствий ее ревности и стал опасаться, как бы ока не оказалась
способной переправить их Кардиналу и тем самым не погубила  королевы.  Чтобы
отвести эту опасность, он немедленно  разослал  приказ  закрыть  все  гавани
Англии и распорядился никого ни под  каким  видом  не  выпускать  из  страны
впредь до обозначенного им срока. Тем временем по его повелению были  спешно
изготовлены другие подвески, точно такие же, как похищенные, и  он  отправил
их королеве, сообщив обо всем происшедшем. Эта предосторожность с  закрытием
гаваней помешала графине Карлейль осуществить задуманное, и она поняла,  что
у герцога Бекингема достаточно времени,  чтобы  предупредить  выполнение  ее
коварного  замысла.   Королева,   таким   образом,   избегла   мщения   этой
рассвирепевшей женщины, а Кардинал лишился верного способа уличить  королеву
и  подтвердить  одолевавшие  короля  сомнения:  ведь  тот  хорошо  знал  эти
подвески, так как сам подарил их королеве.
     У  Кардинала  в  то  время  зарождалось  намерение  разгромить   партию
гугенотов и обложить осадою Ла-Рошель. Эта война так пространно описана, что
было бы бессмысленно задерживаться здесь на ее  подробностях.  Общеизвестно,
что герцог Бекингем прибыл с сильным флотом, чтобы помочь Ла-Рошели, что  он
напал на остров Ре и, не овладев им, отступил после постигшей  его  неудачи;
но далеко не все знают, что Кардинал  обвинил  королеву  в  том,  будто  это
предприятие было задумано герцогом Бекингемом сообща с нею, чтобы  принудить
к заключению мира с гугенотами и доставить герцогу предлог  возвратиться  ко
двору и свидеться с  королевою.  Эти  замыслы  герцога  Бекингема  оказались
тщетными:  Ла-Рошель  была  взята,  а  герцог  убит  вскоре   после   своего
возвращения в Англию. {17} Кардинал с жестокосердною прямотой  выражал  свою
радость по случаю его гибели; он позволил себе язвительные  слова  о  скорби
королевы и стал снова надеяться.
     После взятия Ла-Рошели и разгрома гугенотов король  отбыл  в  Лион  для
наведения порядка в итальянских делах и для  оказания  помощи  Казале.  {18}
Именно тогда, как мною указано выше, я вступил в свет; {19}  из  итальянской
армии, а которой был полковником Овернского полка, я возвратился ко двору  и
стал с некоторым вниманием подмечать происходившее у  меня  на  глазах.  Уже
тогда говорили о размолвке между королевой-матерью и  кардиналом  Ришелье  и
предугадывали, что она должна повести к весьма значительным последствиям, но
предугадать,  чем  это  все  завершится,  было  еще  нелегко,  Королева-мать
поставила короля  в  известность,  что  Кардинал  влюблен  в  королеву,  его
супругу. Это сообщение возымело действие,  и  король  был  им  чувствительно
задет. Больше того, казалось, что он расположен прогнать  Кардинала  и  даже
спросил королеву-мать, кого можно было бы поставить  вместо  него  во  главе
правительства; она, однако, заколебалась и никого не решилась назвать, то ли
опасаясь, как бы ее ставленники не оказались королю неприятны, то ли потому,
что не успела договориться с тем, кого  хотела  возвысить.  Этот  промах  со
стороны королевы-матери явился причиной ее опалы и спас  Кардинала.  Король,
ленивый и робкий, страшился бремени государственных дел и не желал  потерять
человека, способного снять с него этот груз. Кардинал  же,  получив  в  свое
распоряжение достаточно времени и все необходимые средства,  сумел  рассеять
ревность короля и оградить себя от происков королевы-матери. Однако, еще  не
чувствуя себя в силах сломить  ее,  он  не  упустил  ничего,  что  могло  бы
поколебать ее положение. Она же, со своей стороны, сделала вид, что искренно
помирилась с ним, но ненависть к нему затаила навсегда.
     Вскоре после этого король занемог и настолько опасно, что все сочли что
болезнь безнадежной. Королева-мать, видя, что он на  краю  могилы,  задумала
опередить Кардинала. Она приняла решение арестовать его,  как  только  умрет
король, и заточить в Пьер-Ансиз, поручив  надзор  за  ним  г-ну  д'Аленкуру,
коменданту Лиона. {20} Говорили,  что  Кардинал  позднее  узнал  от  герцога
Монморанси имена и суждения всех присутствовавших на созванном  королевой  и
враждебном ему Совете и в дальнейшем обрушил на них те самые кары, каким они
хотели подвергнуть его.
     После выздоровления короля двор возвратился в Париж,  и  королева-мать,
переоценив  свои  могущество,  снова  ополчилась   на   Кардинала   в   День
Одураченных. {21} Этот день получил такое название  из-за  произведенных  им
внезапных переворотов и притом тогда, когда влияние королевы  представлялось
наиболее незыблемым и когда король, чтобы быть ближе  к  ней  и  уделять  ей
больше   заботы,   поместился   в   особняке   чрезвычайных   послов    близ
Люксембургского дворца. {22} Однажды,  когда  король  затворился  наедине  с
королевою, она опять стала жаловаться на Кардинала и объявила, что не  может
больше терпеть его у кормила государства. Понемногу оба  собеседника  начали
горячиться, и вдруг вошел Кардинал. Королева, увидев его, не могла  сдержать
своего  раздражения:  она  принялась  упрекать  его  в  неблагодарности,   в
предательствах, которые он совершил по отношению  к  ней,  и  запретила  ему
показываться ей на глаза. Он пал к ее ногам  и  пытался  смягчить  ее  своею
покорностью и слезами. Но все было тщетно, и  она  осталась  непреклонной  в
своей решимости.
     Молва об опале Кардинала распространилась немедленно.  Почти  никто  не
сомневался, что он окончательно низложен, и придворные устремились толпой  к
королеве-матери, чтобы разделить с ней ее мнимое торжество. Но  когда  стало
известно, что король в тот же день уехал в Версаль и  что  туда  же  за  ним
последовал Кардинал, все стали раскаиваться в этом изъявлении своих  чувств.
Кардинал колебался, следует ли и ему туда ехать, но кардинал  Лавалетт  {23}
убедил его не терять короля из виду и не останавливаться ни перед чем, чтобы
выстоять. Королеве советовали сопровождать короля и не оставлять его и таких
обстоятельствах наедине с его собственной неуверенностью и лукавыми уловками
Кардинала, но боязнь томиться в Версале от скуки и жить  там  без  привычных
удобств оказалась для нее непреодолимым препятствием, и столь разумный совет
был ею отвергнут. Кардинал ловко  воспользовался  таким  положением  дел  и,
овладев волею короля, заставил его  согласиться  на  опалу  королевы-матери.
Немного спустя она стала узницей, и ее бедствия длились до  конца  ее  дней.
{24} Они достаточно хорошо известны, равно как и то, что в своем падении она
увлекла за собой большое число знатных особ: великий  приор  Вандом  {25}  и
маршал Орнано {26} умерли в тюрьме несколько раньше; герцог Вандом {27}  все
еще пребывал в заключении; принцесса Конти {28} и герцог Гиз, {29} ее  брат,
были изгнаны; маршал Бассомпьер {30} отправлен в Бастилию; маршалу  Марийаку
{31} отрубили голову;  его  брата,  {32}  хранителя  печати,  отстранили  от
должности, чтобы передать ее г-ну де Шатонефу. {33} Мятеж Месье {34}  привел
на эшафот герцога Монморанси; хранителя печати де  Шатонефа,  которого  отец
герцога, коннетабль Монморанси, {35} взрастил  как  своего  пажа,  принудили
стать судьей герцога; вскоре после этого и  сам  де  Шатонеф  был  брошен  в
тюрьму, тогда как г-жа де Шеврез шла сослана в Тур, {36} причем ни  за  тем,
ни за другою не было никакой вины, кроме близости к королеве и того, что они
вместе с ней позволяли себе колкие насмешки над Кардиналом. Герцог Бельгард,
главный шталмейстер, последовал за Месье. Мой отец подвергся, как и  большая
часть двора, преследованиям со стороны Кардинала: его заподозрили в том, что
он  привержен  Месье,  и  он  получил  приказание  удалиться   в   одно   из
принадлежавших ему поместий, находившееся невдалеке от Блуа.
     Столько пролитой крови и столько исковерканных судеб сделали  правление
кардинала Ришелье ненавистным для всех.  Мягкость  регентства  Марии  Медичи
была  еще  памятна  каждому,  и  все   вельможи   королевства,   видя   себя
поверженными, считали, что после былой свободы они впали в  рабство.  Я  был
воспитан в подобных воззрениях, и то, о чем я говорил выше, меня еще  больше
в них  укрепило;  владычество  кардинала  Ришелье  показалось  мне  вопиющей
несправедливостью, и я решил для себя, что партия королевы - единственная, к
которой по долгу чести мне подобает примкнуть. Королева была  несчастлива  и
гонима, и любовная страсть, которую испытывал к ней Кардинал,  оборачивалась
для нее нестерпимыми притеснениями. Ко мне она относилась с большой добротой
и дарила меня знаками своего уважения и доверия. Я состоял в тесной дружбе с
м-ль де Отфор, {37} очень юной и наделенной пленительной  красотой;  отменно
добродетельная  и  бесконечно  преданная  своим  друзьям,  она  была   очень
привязана к королеве и ненавидела Кардинала. Король, по-видимому, влюбился в
нее, едва она вышла из детского возраста, но так как эта любовь нисколько не
походила на обычную мужскую любовь, он ни разу не позволил  себе  покуситься
на целомудрие юной девицы. Его настойчивое внимание доставило ей  в  большей
мере добрую славу, чем осязательные блага, и он  больше  выказывал  ей  свою
страсть длительным и тягостным для нее ухаживанием и вспышками ревности, чем
милостями, которые ей расточал. Она с полным доверием делилась со мною всеми
своими заветными чаяньями и мыслями, хотя я был  еще  очень  молод;  она  же
убедила королеву ничего не скрывать от меня. М-ль де  Шемро,  {38}  фрейлина
королевы, была также очень молода и восхитительно хороша; при этом  прелесть
ее ума влекла к ней не менее ее красоты. Она  отличалась  веселым,  живым  и
задорным нравом, но ее насмешки всегда бывали тонкими и мягкими. Королева ее
любила; м-ль де Шемро поддерживала особенно тесную дружбу с м-ль де Отфор  и
со мною и тем самым содействовала  укреплению  еще  большей  близости  между
нами.
     Итак, было бы  достаточно  и  гораздо  менее  веских  оснований,  чтобы
ослепить человека, еще почти ничего не успевшего повидать, и повести его  по
пути, который обрек его стольким невзгодам. Мое поведение вскоре навлекло на
меня неудовольствие короля и Кардинала, и отсюда пошла длинная череда  опал,
сделавших мою жизнь столь беспокойной и нередко побуждавших меня принимать в
крупных событиях участие не  в  пример  большее,  нежели  то,  какое  обычно
отводится в них частным лицам. Но так как я не  притязаю  писать  историю  и
намерен говорить о себе лишь тогда, когда это будет иметь прямое отношение к
людям, с которыми я был связан общностью стремлений и дружбой, то и касаться
я буду только того,  в  чем  был  лично  замешан,  поскольку  все  остальное
общеизвестно.

     В 1635 году последовало объявление войны королю Испании, {39} и маршалы
Шатильон {40} и Брезе {41} вступили во Фландрию  во  главе  двадцатитысячной
армии, дабы соединиться с принцем Оранским, {42} который  начальствовал  над
голландцами. Он стал главнокомандующим, и эти два  корпуса,  вместе  взятые,
насчитывали более сорока тысяч человек. Еще до этого соединения армия короля
выиграла  битву  при  Авене  {43}  и   разгромила   испанские   войска   под
командованием  принца  Томазо.  {44}  Несколько  молодых  людей  из  знатных
семейств приняли участие в этом деле как волонтеры; я был в их числе.  Столь
блистательная победа вызвала зависть принца Оранского и внесла разлад  между
ним и маршалами Шатильоном и Брезе. Вместо того,  чтобы  извлечь  выгоду  из
такого значительного успеха и поддержать свою добрую славу, он  распорядился
разграбить и сжечь Тирлемон, чтобы тем самым покрыть позором оружие короля и
запятнать его ненужной жестокостью; он осадил Лувен, не имея  намерения  его
захватить, и настолько ослабил французскую  армию  непрерывными  тяготами  и
нехваткой  во  всем,  что  к  концу   похода   она   оказалась   неспособной
самостоятельно возвратиться  тем  же  путем,  каким  прошла  ранее,  и  была
вынуждена вернуться морем. Я вернулся вместе со всеми находившимися при  ней
волонтерами, и мое пребывание среди них принесло им несчастье, ибо нас  всех
прогнали  из  армии  под  предлогом,  что  мы  слишком  вольно  говорили   о
происходившем во время похода;  но  основною  причиною  этого  было  желание
короля доставить себе удовольствие, огорчив моим удалением от двора королеву
и м-ль де Отфор.
     Второй год этой войны подал врагам Кардинала множество поводов осуждать
его образ действий.  Объявление  войны  и  намерение  сокрушить  Австрийский
царствующий дом, с давних пор лелеемое этим столь великим правителем, вообще
рассматривали  как  нечто  дерзкое  и  сомнительное,  а   теперь   все   это
представлялось и вовсе безумным и пагубным. Было известно, что  испанцы,  не
встретив  сопротивления,  взяли  Капель,  Катле  и  Корби  и  что  остальные
пограничные крепости снабжены и укреплены нисколько, не  лучше;  что  войска
слабы и плохо дисциплинированы; что не  хватает  пороха  и  артиллерии;  что
неприятель вступил в Пикардию и ему открыт путь на Париж. Изумлялись и тому,
как мог Кардинал столь легкомысленно поставить на  карту  величие  короля  и
безопасность государства, не предусмотрев всех этих бедствий,  и  тому,  что
уже на второй  год  войны  у  него  остался  единственный  выход  -  созвать
ополчение.  Эти  слухи,  распространившись  по  всему  королевству,  оживили
различные группировки и породили среди врагов Кардинала умыслы на его власть
и даже на самое жизнь.
     Между тем король с теми войсками, которые ему удалось собрать, выступил
в Амьен; Месье был при нем. Командование своей армией король  поручил  графу
Суассонскому,   молодому   принцу   прекрасного   телосложения,    но    ума
посредственного и подозрительного, надменному, спесивому и  врагу  кардинала
Ришелье. Он не снизошел до сближения с Кардиналом и  отказался  от  брака  с
г-жой Комбале, его племянницей.  Этот  отказ  больше,  чем  все  его  добрые
качества, привлек к графу Суассонскому {45}  уважение  и  дружеские  чувства
всех тех, кто не был зависим от Кардинала. Сент-Ибар, {46} Варикарвиль  {47}
и  Бардувиль,  {48}   люди   неуживчивые,   беспокойные   и   необщительные,
притворявшиеся, что они - сама добродетель, завладели  волей  этого  принца.
При посредничестве графа Монтрезора, {49} который, не в  меру  усердствуя  в
подражании Сент-Ибару и Варикарвилю, ни в  чем  не  отступал  от  их  образа
действий и взглядов, они установили между Месье и графом Суассонским  тесное
единение для совместной борьбы с Кардиналом.
     Как бы внушителен ни был этот союз Месье с графом, он все  же  оказался
чересчур слабым,  чтобы  одними  интригами  пошатнуть  положение  Кардинала.
Поэтому обратились к другим средствам  и  решили  убить  его,  когда  смогут
сделать  это  с  полной  уверенностью  в   успехе.   Такой   случай   вскоре
представился. Однажды король держал совет в небольшом  замке  на  расстоянии
одного лье от Амьена, и  там  присутствовали  Месье,  граф  и  Кардинал.  По
окончании совещания, торопясь возвратиться в  Амьен,  король  отбыл  первым,
тогда как Кардинала и обоих принцев на полчаса  или  чуть  дольше  задержали
некоторые  дела.  Сент-Ибар,  Монтрезор  и   Варикарвиль   стали   побуждать
упомянутых принцев  поторопиться  с  осуществлением  задуманного,  но  из-за
робости Месье и нерешительности графа эта возможность была упущена. Кардинал
догадался о грозящей ему опасности: на  его  лице  отразилось  смятение;  он
покинул Месье и графа и  поспешно  уехал.  Я  находился  при  этом  и,  хотя
решительно ничего не знал об их замысле, задал себе недоуменный вопрос,  как
мог Кардинал, при всей его предусмотрительности и трусости, отдаться на волю
своих врагов и как они, несмотря на страстное  желание  разделаться  с  ним,
упустили столь верную и столь трудно достижимую возможность.
     Продвижение испанцев вскоре было остановлено.  Король  отвоевал  Корби,
{50} и кампания завершилась гораздо успешнее, чем началась. Мне не разрешили
остаться на зиму при дворе, и я был вынужден уехать к отцу, жившему у себя в
поместье и все еще находившемуся в строгой опале. {51}
     Г-жа де Шеврез, как я сказал,  была  выслана  в  Тур.  Королева  хорошо
отозвалась ей обо мне, и она выразила желание  повидаться  со  мной.  Вскоре
между нами завязалась очень тесная дружба. Эта близость стала  для  меня  не
менее злополучной, чем для всех  тех,  с  кем  герцогиня  бывала  близка.  Я
оказался посредником между  королевою  и  г-жой  де  Шеврез.  Мне  позволяли
посещать армию, не позволяя оставаться при дворе,  и  при  поездках  туда  и
обратно я нередко получал опасные поручения от той и другой.
     Опала моего отца наконец кончилась, и я  вместе  с  ним  возвратился  в
окружение короля, и притом в то самое время, когда королеву стали  винить  в
тайных сношениях с маркизом Мирабелем, испанским  послом.  На  эти  сношения
посмотрели как на государственную измену, и королева почувствовала себя  как
бы подследственной, чего еще никогда не испытывала.  Некоторые  из  ее  слуг
были арестованы, шкатулки с бумагами отобраны; Канцлер {52} допросил ее, как
простую подсудимую; предполагалось наточить ее и Гипре, расторгнуть ее  брак
с королем, дав ей развод. В этой крайности, покинутая всеми, лишенная всякой
опоры и решаясь довериться лишь м-ль де Отфор  и  мне,  она  попросила  меня
тайно увезти их обеих и препроводить в Брюссель. {53} Какие бы  трудности  и
опасности ни видел я в таком плане, могу смело сказать, что за всю мою жизнь
ничто не доставило мне большей радости. Я был в том  возрасте,  когда  жадно
рвутся к делам необыкновенным и поразительным, и  находил,  что  нет  ничего
заманчивее, как похитить королеву  у  короля,  ее  мужа,  и  одновременно  у
кардинале Ришелье, который постоянно преследовал ее своей ревностью, а также
отнять