тавить такое маленькое отверстие.
   Это было для меня ново. Я хорошо помнил, что несколько раз стрелял именно
в этого воина,  но никогда не думал, что моя пуля  его настигла. Я  не знал,
радоваться ли  мне  или огорчаться по этому поводу,  но  наконец решил,  что
лучше радоваться, так как он убил  бы меня, если бы только смог. Я обдумывал
этот вопрос,  вспоминая мельчайшие  события того  памятного дня,  но  хозяин
палатки нарушил мою задумчивость:
   - Я спрашиваю, почему ты не возьмешь себе жену? Ответь.
   - Да за меня никто не пойдет, - ответил я. - Разве этого недостаточно?
   - Кьяй-йо! - воскликнула мадам Хорьковый Хвост, прикрыв рот ладонью - так
черноногие выражают  удивление  или  изумление.  - Кьяй-йо!  Что за довод! Я
хорошо знаю, что нет девушки в лагере, которая не хотела бы стать его женой.
Да  не будь этого  лентяя,  - при этом она ласково стиснула руку  Хорькового
Хвоста, - если бы он куда-нибудь уехал и  больше не вернулся, я  добилась бы
своего - уговорила  тебя взять меня. Я бы ходила за тобой следом, пока ты не
согласился.
   -  Макаканисци!  -  воскликнул  я. Это легкомысленное разговорное  словцо
выражает сомнение в правдивости собеседника.
   - Сам  ты макаканисци,  - возразила  она. - Как ты думаешь,  почему  тебя
приглашают  на  все эти ассинибойнские танцы, где  девушки разодеты  в  свои
лучшие  платья и стараются накрыть  тебя своими плащами?  Почему, по-твоему,
они надевают все самое  лучшее и ходят на торговый  пункт со своими матерями
или  родственницами по всякому поводу? Не  знаешь? Так я тебе скажу:  каждая
ходит в надежде,  что  ты обратишь на нее внимание и пошлешь  к ее родителям
своего друга сделать от твоего имени предложение.
   - Это правда, - сказал Хорьковый Хвост.
   - Да, правда, - подтвердили Говорит с Бизоном и его жена.
   Я рассмеялся, пожалуй,  немного деланно и переменил тему разговора, начав
расспрашивать, куда направляется военный отряд, выход которого  намечался на
завтра. Тем не  менее  я много думал  об этом  разговоре. Всю  долгую зиму я
чувствовал  некоторую зависть  к  моим добрым друзьям Ягоде и  Гнедому Коню,
которые  были,  по-видимому,  так  счастливы  со  своими  женами.  Ни одного
сердитого слова, всегда добрая дружба и явная  любовь друг к другу. Видя все
это, я не  раз говорил самому себе: "Нехорошо мужчине быть одному". Кажется,
это цитата из библии, или нет - из Шекспира? Во всяком случае, это правда. У
черноногих     есть     почти     такое     же     изречение:     "Мат-а-кви
тэм-эн-и-ни-по-ке-ми-о-син" - "нет счастья без женщины".
   После этого вечера я стал внимательнее присматриваться к разным девушкам,
которых  встречал  в  лагере  или  на  торговом   пункте,  и  говорил  себе:
"Интересно, какая бы из нее  вышла жена? Аккуратна ли она, хороший ли  у нее
нрав, добродетельна ли она?" Но я все время помнил, что не  имею права взять
себе жену  из этих девушек. Я не  собирался оставаться долго  на Западе. Моя
семья  никогда  не  простила  бы  мне  брак  с  одной  из  них.  Родные  мои
принадлежали  к старому гордому пуританскому  роду; я представлял  себе, как
они в ужасе всплеснут руками при одном намеке на такой брак.
   Читатель заметил,  что до сих пор  я в своем рассказе часто заменял слово
"жена" словом "женщина". Белый житель прерии всегда говорил о своей половине
"моя женщина". Так говорили и черноногие:  "Нет-о-ке-ман"  - "моя  женщина".
Никто из белых жителей прерии не вступал в законный брак, разве что  считать
законным браком  индейский  способ  брать себе жену,  давая за нее выкуп  из
стольких-то лошадей или товарами. Во-первых, во всей  стране не было никого,
кто  мог  бы  совершить  венчание,  если  не  считать   случайных   бродячих
священников-иезуитов.  А  потом,  белым   жителям  прерии,  почти  всем  без
исключения, было наплевать на отношение закона к этому делу. Закона не было.
Они не  были также верующими: веления церкви ничего для них  не значили. Они
брали себе индианок; если женщина оказывалась хорошей и верной - то, значит,
все  в  порядке;  если нет  -  они расставались. При этом  ни на секунду  не
задумывались о возможных осложнениях и возлагаемых на  себя обязанностях. Их
символ веры был прост: "Ешь, пей  и  веселись - сегодня мы  живы,  а  завтра
помрем".
   "Нет, - говорил я себе много раз, - нет, так не годится. Охоться, ходи на
войну, делай что угодно, но не бери себе жены и осенью возвращайся к своим".
Такую линию поведения я себе наметил, и хотел ее держаться. Но...
   Как-то утром Женщина Кроу и я сидели под тенью навеса, устроенного ею  из
двух  волокуш и  нескольких  бизоньих  шкур.  Как обычно,  она  была  занята
вышиванием  мокасин  разноцветными  иглами  иглошерста,  а  я  основательной
чисткой своего ружья перед охотой на антилоп.  Мимо нас прошли две  женщины,
направляясь  в лавку  с тремя  или четырьмя  бизоньими шкурами,  одна из них
девушка  лет   шестнадцати  или  семнадцати,   не  то  чтобы   красивая,  но
славненькая,  довольно высокая  и  хорошо  сложенная. У  нее  были  красивые
большие,  ласковые и  выразительные глаза, превосходные белые  ровные зубы и
густые  волосы, заплетенные в  косы, спускавшиеся почти до земли, В ней было
что-то очень привлекательное.
   - Кто это? - спросил я у Женщины Кроу. - Кто эта девушка?
   - Ты  не знаешь ее? Она  часто здесь бывает - это двоюродная  сестра жены
Ягоды.
   Я отправился на охоту,  но она оказалась не  очень интересной.  Все время
мне вспоминалась эта двоюродная сестра. Вечером я поговорил о  ней с Ягодой.
Он сказал, что отец ее умер, мать ее была знахаркой и славилась непреклонной
честностью и добротой.
   - Хочу взять к себе эту девушку, - сказал я, - что ты об этом думаешь?
   - Посмотрим, - ответил Ягода, - я поговорю со своей старухой.
   Прошло несколько  дней, и  никто из  нас не упоминал об этом деле.  Потом
как-то  днем миссис Ягода сказала мне, что я могу взять к  себе эту девушку,
если только обещаю всегда хорошо  с  ней обращаться и быть с ней ласковым. Я
охотно согласился.
   -  Отлично,  -  сказала миссис  Ягода,  - пойди  в  лавку и выбери  шаль,
материал на платье, белый муслин, - постой, не надо,  я сама выберу все  что
нужно и сошью ей несколько платьев, как у белых женщин, вроде моих.
   - Подожди! - воскликнул я.  - Что я должен уплатить?  Сколько лошадей или
что там требуется?
   -  Мать ее говорит,  что никакого выкупа не  нужно,  что ты только должен
сдержать свое обещание хорошо обращаться с ее дочерью.
   Ничего не требовать в виде выкупа за дочь - было  совсем не в обычае. Как
правило, родителям  посылали много  лошадей, иногда  полсотни и даже больше.
Иногда отец требовал столько-то лошадей; если  количество не  указывалось то
жених давал сколько мог. Нередко  также бывало, что  отец  девушки предлагал
какому-нибудь многообещающему юноше, хорошему охотнику  и  смелому участнику
набегов стать его зятем. В таком случае лошадей давал отец девушки, а иногда
давал в приданое даже палатку и домашнюю обстановку.
   Итак,  мне отдали девушку. Мы оба чувствовали себя неловко, когда однажды
вечером - мы ужинали - она  пришла к нам со  спущенной на лицо шалью. Гнедой
Конь и его жена были у нас; вместе с Ягодой  и его мадам  они стали изводить
нас своими шутками, пока мать Ягоды не положила этому конец. Мы долгое время
испытывали  смущение друг  перед другом, особенно она.  "Да" и "нет",  - вот
почти  все, чего  я мог от нее  добиться. Но комната моя претерпела чудесное
превращение. Все было в полном порядке и совершенно чисто, - одежда моя была
хорошо  выстирана,  а мои  "талисманы"  каждый  день аккуратно  вынимались и
развешивались на треножнике. Я купил себе  перед этим военный головной убор,
щит и разные другие предметы, считаемые у черноногих священными, и никому не
говорил, что не  верю  в их  святость.  Я  требовал,  чтобы  с этими  вещами
обращались с должной торжественностью и полагающимися церемониями.
   Дни проходили, а молодая женщина все более  становилась  для меня тайной.
Мне хотелось знать, Что она думает обо мне и размышляет ли о том, что я могу
о  ней  думать. Я не  мог ни в чем ее  упрекнуть, она всегда была аккуратна,
всегда усердно занималась нашими мелкими домашними делами, заботливо следила
за моими нуждами. Но мне всего этого было мало. Я хотел узнать ее, ее мысли,
ее  взгляды.  Мне  хотелось, чтобы  она  разговаривала  со мной  и  смеялась
рассказывала разные истории, как она это часто делала в доме у  мадам Ягоды,
- я сам это слышал. Но вместо этого, когда я входил, смех застревал у нее на
губах,  она как  будто вся застывала,  уходила в себя.  Перемена  наступила,
когда я меньше всего этого ожидал. Однажды днем в лагере пикуни я узнал, что
составляется военный отряд для набега на кроу. Говорит с Бизоном и Хорьковый
Хвост отправлялись в этот поход и  звали меня с собой. Я охотно согласился и
вернулся на пункт, чтобы приготовиться к походу.
   -  Нэтаки,  - сказал я, вбегая  в  комнату, -  дай  мне с собой  все  мои
мокасины, несколько  пар чистых  носков  и  пеммикану.  Где  мой  коричневый
холщовый мешочек? Куда ты положила мой ружейный чехол? Где?..
   - Куда ты собираешься?
   Это был первый вопрос с ее стороны, заданный мне.
   - Куда? Я отправляюсь в военный поход.  Мои друзья отправляются в поход и
позвали меня с собой...
   Я замолчал, потому что она внезапно встала и повернулась ко мне; глаза ее
блестели.
   -  Ты отправляешься в  военный  поход!  -  воскликнула она,  - Ты, белый,
отправляешься с  шайкой индейцев красться  ночью  по прерии,  чтобы воровать
лошадей  и,  может быть, убивать  каких-то несчастных, живущих в  прериях. И
тебе не стыдно!
   - Ну, вот, - сказал я  довольно неуверенно, - а  я  думал, что  ты будешь
рада. Разве индейцы кроу тебе не враги? Я обещал, и должен отправиться.
   - Это хорошее занятие для индейцев, - продолжала она, - но не для белого.
Ты богат, у  тебя есть все, что  тебе нужно; за бумажки,  за желтую  твердую
породу (золото), которую ты  носишь с собой,  ты можешь купить все, что тебе
потребуется. Тебе должно быть стыдно красться по прерии, как койот. Никто из
твоих никогда этого не делал.
   - Я должен  ехать, - повторял я. - Я обещал. Тогда Нэтаки начала плакать;
она подошла ко мне и схватила за рукав.
   - Не  уезжай, - просила она, - если  ты  поедешь, тебя убьют, я знаю, а я
так люблю тебя.
   Ни разу в жизни я не  был так удивлен; я просто оторопел. Значит, все эти
недели  молчания  объяснялись  просто  свойственной ей  робостью,  покровом,
скрывавшим ее чувства. Я был доволен и горд, узнав,  что она  любит меня, но
под этой мыслью скрывалась другая: нехорошо  я  поступил,  взяв к  себе  эту
девушку,  добившись, что она полюбила меня,  когда скоро должен буду вернуть
ее матери и уехать на родину.
   Я  охотно обещал не  уезжать  с  военным  отрядом; тут Нэтаки,  добившись
своего,  внезапно почувствовала,  что вела  себя слишком смело и  попыталась
снова  принять сдержанный  вид.  Но  мне  не хотелось такого оборота дела. Я
схватил ее руку, усадил рядом с собой и стал доказывать ей, что она неправа;
что смеяться, шутить, быть друзьями и  товарищами лучше, чем проводить дни в
молчании, подавляя естественное чувство.
   С этого времени всегда светило солнце.
   Не знаю, правильно ли я  поступил, занеся все это  на бумагу,  но  думаю,
если бы Нэтаки знала, что здесь написано, она  сказала  бы  с  улыбкой: "Да,
расскажи все. Расскажи все, как было". Потому что,  как вы  увидите, все это
кончилось хорошо, все, кроме самого последнего, настоящего конца.
   Те,  кто  читали  книгу  "Рассказы  из  палаток черноногих",  знают,  что
черноногий  не смеет  встречаться со своей тещей.  Мне кажется, что найдется
немало белых, которые радовались бы такому обычаю в цивилизованном обществе.
У черноногих  мужчина никогда не должен заходить в палатку своей тещи, а она
не должна  входить к нему, когда  он дома. И теще и зятю приходится всячески
исхитряться,   терпеть   всякие  неудобства,   чтобы  избежать   встречи   в
какой-нибудь момент, в каком-нибудь месте. Этот странный обычай  ведет часто
к  смешным  положениям. Однажды я  видел, как высокий важный  вождь упал  на
спину за прилавком, заметив, что в дверях показалась его теща. Я  видел, как
человек  бросился  на землю  у  тропинки  и накрылся плащом;  а один раз мне
пришлось увидеть, как  мужчина спрыгнул с обрыва в  глубокую воду, одетый, в
плаще, когда неожиданно неподалеку показалась его  теща. Однако,  когда дело
касалось белого,  обычай  этот несколько  видоизменялся.  Зная, что  зять не
обращает на  это внимания,  теща появлялась  в комнате  или  палатке, где он
находился, но  не разговаривала с ним.  Мне нравилась моя теща, и я был рад,
когда она заходила. Спустя  некоторое время мне даже удалось добиться, чтобы
она со  мной  разговаривала. Моя теща была хорошая  женщина, с очень твердым
характером, очень прямая, и  дочь  свою  она  воспитала в таком же духе. Обе
друг в  друге души не чаяли;  Нэтаки никогда не надоедало рассказывать  мне,
как много ее  добрая мать для нее сделала, какие советы  ей давала,  сколько
жертв принесла ради своего ребенка.


ГЛАВА X
   Я УБИВАЮ МЕДВЕДЯ

   В  конце апреля мы покинули торговый пункт. Ягода намеревался возобновить
перевозку грузов на золотые прииски, как только начнут прибывать пароходы, и
перевез  семью  в  Форт-Бентон. Туда  же отправился и Гнедой  Конь со  своим
обозом. Блады и черноногие ушли на север, чтобы провести лето на реках Белли
и Саскачеван.  Большая часть черноногих перекочевала на реку Милк и в  район
Суитграсс-Хиллс.  Клан  Короткие Шкуры, с которым  я был связан,  двинулся к
подножию Скалистых гор,  и я отправился с ним. Я  купил  палатку и полдюжины
вьючных  и  упряжных  лошадей для перевозки  нашего  имущества.  У нас  была
переносная духовка, две  сковороды, маленькие  чайники и немного оловянной и
жестяной  посуды,  которой  Нэтаки очень гордилась.  Наш провиантский  запас
состоял из мешка муки, сахара, соли, бобов, кофе, бекона  и сушеных яблок. У
меня было  много табаку и патронов. Мы  были  богаты: весь мир  лежал  перед
нами.  Когда  настало,  время  выступать,  я  попытался  помочь уложить наше
имущество, но Нэтаки сразу остановила меня.
   - И тебе не стыдно? - сказала она, - это моя работа. Отправляйся вперед и
поезжай с вождями. А всем этим займусь я.
   Я  сделал, как  мне  было велено.  С  этого  времени  я  ехал  впереди со
старейшинами  племени или охотился в пути; а  вечерами,  когда я  приезжал в
лагерь, наша палатка уже бывала поставлена, рядом лежала куча сучьев, внутри
горел  яркий огонь, на котором  готовился ужин. Все это делали моя жена и ее
мать. Когда все  уже было в порядке, теща  уходила в палатку своего брата, у
которого она жила, У нас бывало много гостей, и меня постоянно приглашали на
угощение  и  покурить  то  к одному, то  к другому  приятелю.  Нашего запаса
провизии хватило ненадолго, и мы скоро оказались вынужденными питаться одним
мясом.  Все  были  довольны  этим,  кроме меня:  временами мне так  хотелось
яблочного пирога или  хотя бы картошки. Часто мне  снилось, что я счастливый
обладатель конфет.
   Покинув форт, мы двинулись берегом вверх по  реке Марайас, затем вдоль ее
самого северного притока, реки Кат-Банк, пока не  дошли  до сосен у подножия
Скалистых гор. Здесь  водилось множество диких животных. Бизонов и антилоп в
этих местах встречалось немного, но вапити,  оленей, горных баранов и  лосей
было даже больше, чем я  видел к югу от  Миссури. Что  касается медведей, то
вся эта  местность  страдала от  них.  Ни  одна женщина не  отваживалась без
сопровождения  ходить за дровами или жердями для  палаток и  волокуш. Многие
охотники никогда не трогали гризли; медведя считали магическим или священным
животным, многие  верили,  что на самом  деле он  -  человеческое  существо.
Обыкновенное обозначение медведя -  кьяйо, но знахари, владельцы  магических
трубок, обязаны были, говоря о нем, называть его Паксиквойи - липкая пасть.
   Кроме  того,  одни только знахари  могли брать шкуру  медведя  и то  лишь
полоску  для  головной  повязки  или  завертывания  трубки.  Однако  всякому
разрешалось брать когти медведя на  ожерелье  и  другие украшения. Некоторые
индейцы, наиболее склонные к рискованным предприятиям, носили трехрядное или
четырехрядное ожерелье из когтей убитых ими медведей; этими ожерельями очень
гордились.
   Однажды утром  вместе с Мощной  Грудью  я отправился на  водораздел между
реками Кат-Банк  и Милк. Он  сказал мне,  что мы сможем легко проехать через
сосны  на водоразделе  к  подножию безлесной горы, где всегда  бывают горные
бараны. Нам нужно было мясо, а в  это время года горные бараны бывают даже в
лучшем  состоянии, чем  самцы антилопы  в  прерии.  Мы  нашли широкие тропы,
протоптанные дикими  животными в  лесу,  и скоро приблизились  к  опушке  со
стороны гор. Спешившись и привязав лошадей, мы стали осторожно продвигаться;
через минуту  сквозь  переплетающиеся  ветви  сосен нам стала видна довольно
большая  группа  горных баранов  - самцов, идущих по  ракушечнику у подножия
скалы. Я предоставил Мощной Груди первый  выстрел, и он начисто промахнулся.
Прежде  чем  он  успел перезарядить ружье, я сумел уложить  двух баранов  из
своего генри. Оба  были очень крупные, на  боках с тонким слоем сала.  Добыв
таким образом нужное количество мяса, мы навьючили  лошадей и  двинулись по,
направлению к дому. Выезжая из сосен, мы увидели  в четырехстах или пятистах
ярдах от нас крупного  гризли, старательно разрывающего дерн на голом склоне
холма  в  поисках  гофера  или  муравейника.  [Гофер  -  мешетчатая   крыса,
североамериканский грызун.]
   - Убьем его, - воскликнул я.
   - Окйи (идем),  - сказал  Мощная Грудь,  но с  таким выражением,  которое
значило: "Ладно, но это ты предложил, не я".
   Лошади  наши  шли вдоль  опушки леса  вниз к  подошве холма; мой  спутник
молился об успехе, обещая  Солнцу жертву.  У  подножия холма мы повернули  в
глубокую  лощину и ехали по  ней вверх, пока не оказались, по нашему мнению,
совсем  близко от того места, где видели медведя. Здесь лощина кончилась, и,
верно, зверь находился всего ярдах в  пятидесяти от нас.  Он заметил нас так
же  быстро, как  мы  его, присел  на задние  лапы и зашевелил  носом,  нюхая
воздух. Мы выстрелили оба - и с ревом, от которого волосы становились дыбом,
медведь покатился, кусая и  царапая когтями свой бок, там, где в  него вошла
пуля. Затем, вскочив на ноги,  он  ринулся на нас с открытой пастью. Мы  оба
погнали своих лошадей к северу, так как повернуть назад вниз по склону холма
было бы неразумно. Я  раза два выстрелил в зверя как только мог быстрее,  но
безрезультатно.  Тем временем  медведь  одолел разделяющее нас  пространство
поразительно длинными прыжками  и уже почти настиг лошадь  моего спутника. Я
выстрелил еще раз и  опять промахнулся. В этот момент Мощная Грудь вместе со
своим  седлом и мясом  барана отделялся от бегущей лошади: подпруга,  старый
потертый сыромятный ремень, лопнула.
   - Хай-йа, друг!  - крикнул он  умоляюще, взлетая на воздух, еще верхом на
седле.
   С  громким  звуком седло  и  Мощная  Грудь  шлепнулись  в двух  шагах  от
набегающего  медведя.  Изумленный  зверь  с  испуганным ревом круто повернул
назад и побежал к  лесу. Я кинулся  за ним, стреляя  раз  за  разом. Наконец
удачным  выстрелом  мне удалось  перебить  ему  позвоночник.  Тут  уже  было
нетрудно  прикончить его,  спокойно  прицелившись, всадить пулю  у основания
мозга. Когда все кончилось, я вдруг вспомнил, как смешон  был Мощная  Грудь,
когда летел на седле, и как он  с выпученными глазами звал меня на помощь. Я
начал  хохотать  и, казалось, не смогу остановиться. Мой спутник  подошел  и
стоял очень серьезный, поглядывая на меня и на медведя.
   - Не смейся, друг, - сказал он. - Не смейся. Лучше молись доброму Солнцу,
принеси  ему  жертву,  чтобы когда-нибудь,  когда