нажды ночью медведи исчезли и больше  их  никто не видел. Одинокий
Ходок  был безутешен; много дней  он ходил на поиски и звал их,  но  тщетно.
Говорят,  что  медведя-гризли нельзя приручить, но эти два  гризли во всяком
случае  казались  достаточно ручными; по-видимому, они по-настоящему  любили
своего хозяина,  который кормил их  сам. Их никогда не привязывали,  и когда
наш  лагерь  переходил  на  новые места, они  шли следом  за волокушами  его
семейства вместе с собаками. Спали  они всегда там, где я их впервые увидел,
- по обе стороны от входа.
   Есть ли среди  нас,  охотников нашего  времени, исследователей-любителей,
хоть  один,  кто не  радовался бы,  найдя спрятанное далеко  в глубине  леса
озерко  или же скрытый  в недоступных твердынях гор ледник, когда он  твердо
знает,  что  их не  видел еще ни  один белый, или же, взобравшись  на еще не
покоренный и безымянный пик, сам давал бы  ему имя,  какое захочет,  которое
впоследствии   принимают  все  и  печатают   на   картах  правительственного
картографической бюро? Представьте же себе,  что должен был чувствовать юный
Просыпающийся Волк,  спускаясь  на юг по широким  прериям в  тени гигантских
гор, расположенных между Саскачеваном и Миссури; юноша знал,  что он  первый
представитель своей расы, который видит все это.  Его наслаждение  было  еще
глубже от того, что он путешествовал с совершенно первобытным народом, среди
которого  многие еще  пользовались  каменными наконечниками стрел и  копий и
каменными ножами; с  народом, языка и  обычаев которого  не понимал ни  один
белый, а он, Просыпающийся Волк, должен был со временем изучить. Ах, если бы
нам выпало это счастье! Мы опоздали родиться!
   Монро  часто  вспоминал об этом  первом путешествии с пикуни, как о самом
счастливом  времени своей жизни. Передвигаясь небольшими  переходами, иногда
обходя подножия  гор, а  затем снова пересекая в сорока-пятидесяти милях  от
них широкие  прерии,  индейцы пришли ко времени листопада  к реке Груды Скал
(называемой белыми  река Сан). Здесь они пробыли три месяца, а остаток  зимы
провели на Желтой реке (Джудит). Пикуни  пересекли путь, которым шли Льюис и
Кларк, и снова оказались в обширной  области, по которой не проходил еще  ни
один белый. С  наступлением  весны  они  двинулись еще дальше на  юг  к реке
Масселшелл, потом вниз по ней до слияния ее с Миссури, пересекли эту большую
реку  и  продолжали кочевать  в  западном  направлении  вдоль  подножия  гор
Литтл-Роки,  а  оттуда мимо гор Бэр-По до реки Марайас и ее  притоков. Давно
уже было решено, что до лета черноногие не вернутся в  Маунтин-Форт. Ружья и
пистолеты были уже бесполезны, так как  были расстреляны до  последнего  все
заряды пороха и пули. Но какое это имело значение? Разве у них не было луков
и больших пучков стрел? Что в конце концов из товаров  белого  торговца было
абсолютно необходимо для их  благополучия и  счастья?  Ничего. Даже табак не
был  им нужен, потому что весной  они посадили на берегах  Джудит на большом
участке свой собственный На-вак-о-сис, урожай которого соберут в свое время.
   Один за другим предметы одежды молодого Просыпающегося Волка износились и
были  выброшены.  Женщины  его  палатки выделывали  шкуры  оленей  и  горных
баранов; Одинокий Ходок сам кроил и шил  из  них рубашки и леггинсы, которые
Просыпающийся  Волк стал носить взамен выброшенного. Женщинам не дозволялось
шить мужскую одежду. Вскоре он был полностью одет в индейскую одежду, вплоть
до пояса и набедренной  повязки; его волосы отросли так, что спадали волнами
ему на плечи. Он  начал подумывать о том, чтобы заплести их в косы. Ап-а-ки,
робкая  молодая дочь  вождя,  шила ему  обувь  -  летние  тонкие мокасины на
сыромятной подошве, красиво вышитые окрашенными иглами иглошерста;  зимние -
из  толстой, мягкой,  теплой  шкуры бизона. Как-то  он рассказал мне историю
этой  девушки  и  своего  маленького  романа.  Монро  был человек  умеренных
привычек  во  всем, но в тот  новогодний  вечер  он выпил столько  хорошего,
горячего, приправленного пряностями шотландского  виски,  что  обнажил  свои
сокровенные мысли,  а я не сомневаюсь, что это были в основном мысли о давно
уже умершей любимой.
   "Я не мог  не  обратить на нее внимания, - сказал он, - в первый же вечер
моего пребывания в палатке ее отца. Она была года на три моложе меня, но уже
сформировавшаяся девушка, высокого  роста, тоненькая, но с хорошей  фигурой,
красивым  лицом  и прекрасными глазами, с  длинными волосами,  с быстрыми  и
изящными движениями; на  нее было приятно смотреть. Я привык глядеть на нее,
когда думал,  что  никто этого не замечает; скоро я убедился, что мне больше
нравится оставаться в палатке, где я мог по крайней мере быть  близко к ней,
чем отправляться  на  охоту или  в  разведку  с мужчинами. Меня  все  больше
радовало  наступление  вечера,  когда  я  мог  занять свое место  в  палатке
напротив нее Так проходили дни, недели, месяцы.  Я учился языку пикуни легко
и быстро, но я никогда  не заговаривал с ней, а она со мной, потому что, как
вы  знаете,  черноногие  считают  неприличным,   чтобы   юноши   и   девушки
разговаривали друг с другом.
   Однажды  вечером  в палатку пришел человек, начавший расхваливать  одного
юношу, с  которым я часто  охотился.  Он  говорил  о храбрости  юноши, о его
доброте, богатстве и  кончил тем, что  этот молодой человек дарит  Одинокому
Ходоку тридцать лошадей  и  желает поставить собственную  палатку  вместе  с
Ап-а-ки.  Я взглянул  на  девушку и перехватил  ее взгляд;  что  это был  за
взгляд! В нем  выражались одновременно страх, отчаяние и  еще  что-то; я  не
смел верить себе, что правильно истолковываю  это что-то. Вождь заговорил. -
Скажи своему другу, - сказал он, - что все, что ты о нем говоришь, правда. Я
знаю,  что  он  настоящий мужчина, хороший,  добрый,  храбрый,  великодушный
молодой человек, но, несмотря на все это, я не могу отдать ему свою дочь.
   Снова  я  взглянул на  Ап-а-ки, а она на  меня. Теперь  она улыбалась,  в
глазах  ее светилось  счастье  и  то самое особенное  выражение,  которое  я
заметил перед  этим. Но хотя  она улыбалась,  я  не мог улыбнуться, так  как
слова Одинокого Ходока  убили во мне  всякую надежду,  какую я мог питать на
то, что когда-нибудь она станет моей. Я слышал, как он отказался от тридцати
лошадей.  На  что же  мог надеяться я,  когда мне не  принадлежала  даже  та
лошадь, на которой я ездил? Я, получавший на службе только 20 фунтов  в год,
из  которых еще  нужно  вычесть  стоимость  разных  покупаемых  мною  вещей.
Разумеется, девушка эта не для меня. И  что хуже  всего, в  ее глазах, когда
она глядела  на  меня, было  это особенное выражение;  как я ни был  молод и
неопытен в  отношениях с женщинами, я понял, что она любит меня, как и я ее.
Я страдал.
   После этого вечера Ап-а-ки уже не опускала глаз, когда я  ловил ее взгляд
на себе, а отвечала  мне открытым, бесстрашным, любящим  взглядом.  Мы знали
теперь,  что  любим  друг друга.  Время  шло.  Однажды вечером она  вошла  в
палатку, когда я выходил из нее, и  наши руки встретились в пожатии. Так  мы
стояли  мгновение,  нежно,  но крепко  сжимая друг другу  руки. Я дрожал.  Я
чувствовал, как дрожат  мускулы  ее руки.  Кто-то крикнул:  "Опустите полог;
палатка  полна дыма". Я  вышел шатаясь и  сел  на землю. Несколько  часов  я
просидел  так, пытаясь придумать какой-нибудь способ добиться  осуществления
своего  желания,  но не мог составить никакого пригодного  плана действий и,
чувствуя себя глубоко  несчастным,  лег  спать.  Немного позже,  может  быть
недели две спустя, я встретил ее на тропинке; она  несла домой вязанку дров.
Мы остановились и мгновение молча смотрели друг на  друга; затем  я произнес
ее имя. Дрова с  треском посыпались на землю; мы обнялись и поцеловались, не
обращая внимания на то, что кто-нибудь, может быть, нас видит.
   - Я не могу  больше  этого выносить, -  сказал  я наконец. - Идем сейчас,
сейчас же, к твоему отцу, и я поговорю с ним.
   - Да, -  прошептала  она,  - да. Соберемся  с духом  и пойдем к  нему. Он
всегда был добр ко мне, может быть, он будет сейчас великодушен.
   Позабыв о вязанке дров, мы взялись за руки и пошли. Мы остановились перед
Одиноким Ходоком  на теневой стороне  палатки, где  он  сидел  и  курил свою
длинную трубку.
   - У меня  нет тридцати лошадей, - сказал я, - нет даже одной, но я  люблю
твою дочь, и она любит меня. Прошу тебя, отдай ее за меня.
   Вождь улыбнулся.
   -  А почему, как ты думаешь, я  отказался от  тридцати лошадей? - спросил
он, и раньше, чем  я успел ответить, продолжал. - Потому что  я хотел, чтобы
моим зятем был ты. Я хочу  белого зятя,  потому что он хитрее,  много мудрее
индейца, а  мне нужен советчик. Мы не слепы,  я и  мои женщины. Мы уже давно
видели, что этот день приближается, ждали, что ты заговоришь. Это произошло;
теперь остается сказать только: будь добр к ней.
   В тот же день для нас поставили небольшую палатку  и положили в нее шкуры
бизонов,  кожаные сумки  с сушеным мясом  и  ягодами,  дали нам один из двух
своих  медных чайников,  дубленые кожи,  вьючные седла,  веревки - все,  что
должно  иметься в палатке. Далеко не  последним делом было то, что  Одинокий
Ходок  сказал  мне, чтобы  я  выбрал  себе тридцать лошадей  из его большого
стада. Вечером мы поселились в своем доме и были счастливы".
   Старик прервал свой рассказ и сидел, молча вспоминая прежние дни.
   - Я знаю, что  вы чувствовали, - сказал я, - потому  что мы испытывали то
же самое.
   - Знаю, - продолжал  он, - видя мир, довольство и счастье в этой палатке,
я не мог удержаться, чтобы не рассказать вам о днях своей юности.
   Когда  он ушел, я пересказал Нэтаки все, что он говорил. Это произвело на
нее большое  впечатление, так как, когда  я кончил, на ее глазах были слезы.
Она все повторяла: "Как мне его жаль! Как он одинок!"
   На другой день  вечером,  когда он вошел  и  сел на свое  обычное  место,
Нэтаки подошла к нему и поцеловала его поцеловала дважды:
   - Я целую вас, - сказала она прерывающимся голосом, - потому что мой  муж
передал  мне все, что  вы  ему  рассказали вчера вечером; потому что,.. - но
больше она ничего не смогла сказать.
   Просыпающийся  Волк наклонил голову; я  видел, как вздымается его  грудь,
как  слезы скатываются  по его  гладко выбритым щекам.  Кажется, и у  меня в
горле был какой-то комок. Но вот он выпрямился, нежно положил руки на голову
маленькой женщины и сказал:
   - Молю бога, чтобы он  дал вам долгую жизнь и чтобы вы были всегда так же
счастливы, как сейчас.
   Монро пробыл на  службе Компании Гудзонова залива много  лет; у него была
большая  семья: мальчики  и девочки;  большинство  из  них  живы  и  сейчас.
Старшему, Джону,  около семидесяти  пяти лет, но он еще настолько молод, что
каждую  осень  взбирается на  Скалистые  горы  вблизи своего  дома,  убивает
несколько  горных  баранов  и вапити, ловит  капканом бобров.  Старый  Монро
никогда не бывал больше в родительском доме; не видел своих родителей с того
дня, когда расстался  с ними на пристани в Монреале. Он собирался как-нибудь
поехать к  ним ненадолго погостить, но все откладывал  поездку, потом пришли
письма  двухлетней давности, сообщавшие, что и мать,  и  отец умерли. Пришло
также письмо  от  адвоката,  который  писал,  что  родители  завещали  Монро
значительное  состояние  и  он должен  приехать  в Монреаль  и подписать ряд
документов, чтобы  вступить  во  владение. В это  время  начальник  фактории
Маунтин-Форт  уезжал в  Англию в  отпуск. По  простоте своей Монро доверчиво
выдал ему полномочие на ведение этого дела. Начальник  фактории не вернулся,
и  в силу  документов, им подписанных, Монро утратил наследство. Но это  его
мало  беспокоило. Разве у  него не было  палатки, семьи,  хороших лошадей  и
обширной  земли,  буквально  кишевшей дикими животными,  по которой  он  мог
странствовать? Чего еще можно желать?
   Расставшись с  Компанией Гудзонова  залива,  Монро  временами работал  на
Американскую пушную компанию, а большей частью странствовал как "независимый
траппер" от Саскачевана до Йеллоустона и от Скалистых гор до озера Виннипег.
Истоки южного  Саскачевана были  его  излюбленными  охотничьими угодьями.  В
начале  50-х годов  он привел  в  эти  места знаменитого иезуитского  патера
Де-Смета; у красивых  озер, расположенных  к югу  от горы  Чиф-Маунтин,  они
воздвигли громадный деревянный крест и назвали оба  эти  водных пространства
озерами  Сент-Мэри. На  следующую зиму, после того как сыновья Монро Джон  и
Франсуа  женились, вся семья  в трех палатках стояла лагерем в этих  местах.
Однажды ночью на них напал большой военный отряд ассинибойнов. Дочери Лиззи,
Амелия  и Мэри умели стрелять, все  вместе храбро сопротивлялись  нападению.
Незадолго рассвета они прогнали индейцев, потерявших пять человек. Одного из
них  застрелила  Лиззи,  как   раз  когда  он   собирался   вытащить  жерди,
загораживавшие выход из загона для лошадей.
   В  эту  зиму они  убили свыше трехсот волков и,  кроме того, добыли  меха
бобров, куниц и  скунсов. Их  устройство для  ловли  волков  было  настолько
оригинально и в то же время просто, что стоит о нем рассказать.
   На берегах  выходного  протока  озер  Монро  построили  длинный  сарай  с
основанием  размером  двенадцать на  шестнадцать футов; стенки  сарая  имели
большой  уклон внутрь и подымались  вверх до высоты  в  семь футов; на верху
пирамиды было устроено отверстие шириной примерно в два с  половиной  фута и
длиной в восемь футов. В этот  сарай забрасывались  целиком  олени, четверти
бизоньих туш, всякое бывшее под рукой мясо. Волки, чуя  запах крови и мяса и
видя его ясно через промежутки в четыре-шесть дюймов между бревнами, в конце
концов взбирались наверх  и спрыгивали вниз  через отверстие.  Но выпрыгнуть
назад они уже  не могли, и  утро заставало их в  сарае, где  они  беспокойно
кружились, совершенно сбитые с толку. Порох и  пули были драгоценностью в те
времена;  поэтому  трапперы  убивали  волков  из  лука  стрелами  и,  открыв
устроенную в  одном конце дверь, давали  попавшим в  сарай с волками койотам
уйти.  Трупы убитых волков, сняв шкуры, выбрасывали тотчас же в  реку, чтобы
по близости не оставалось ничего подозрительного для зверей.
   Милый старый  Просыпающийся Волк! Он вечно оплакивал  упадок индейцев,  в
частности пикуни.
   - Посмотрели бы вы на них,  какие они были давным-давно, -  говорил он, -
какой это был  гордый  и смелый народ. А сейчас,  - это проклятое виски! Нет
больше великих вождей, знахари утратили свое могущество.
   Читатель помнит, что старик был католиком. Но я знаю - он глубоко верил в
то,  что составляло  религию черноногих; считал, что  молитвы  и тайные чары
знахарей имеют силу. Он часто  вспоминал  о страшном могуществе человека  по
имени Старое Солнце.
   "Был один человек,  - рассказывал  он, - который, несомненно, беседовал с
богами  и  владел отчасти их таинственным могуществом.  Иногда темной ночью,
когда  все затихнет  и  успокоится,  он  приглашал нескольких  из нас в свою
палатку.  Когда  все рассаживались, жены  его  засыпали огонь золой и внутри
палатки становилось так же темно, как  снаружи. Он начинал молиться. Сначала
Солнцу,  верховной силе,  потом  Ай-со-пвом-стан  -  создателю ветров, затем
Сис-тсе-ком  - грому и Пу-пом - молнии. Он молился,  призывая  их  прийти  и
исполнить  его волю; и сначала полы палатки начинали  колебаться от  первого
дуновения  приближающегося  ветра, затем  ветер  становился  постепенно  все
сильнее, пока наконец палатка не начинала шататься под его порывами, шесты -
гнуться  и скрипеть.  Начинал  греметь  гром,  еле  слышный,  отдаленный,  и
вспыхивали  слабые  зарницы;  гроза   все  приближалась,  пока  не  начинало
казаться, что она у  нас  над  головами. Раскаты грома оглушали нас, вспышки
молний ослепляли, все мы сидели, оцепенев от страха. Тогда этот удивительный
человек приказывал  грозе уйти,  ветер  стихал,  гром  и молния удалялись  с
ворчанием и вспышками  все дальше,  пока мы не переставали  слышать и видеть
их".
   Старик твердо верил, что все это он слышал и видел. Ни я, ни вы не сможем
объяснить  этого.  Разве  что  хитрый старый  волшебник гипнотизировал  свою
аудиторию.


ГЛАВА XVII
   ДРУЖЕСКОЕ ПОСЕЩЕНИЕ НАС ПЛЕМЕНЕМ КРОУ

   В те времена, о которых я пишу, черноногие не были  поражены, как сейчас,
различными  формами  туберкулеза.  Отдельные  случаи  этой  болезни  все  же
наблюдались. Жена Четырех  Рогов, молодого человека из клана Короткие Шкуры,
была  больна туберкулезом, и ей становилось все хуже и хуже. Так как палатка
этой молодой  пары стояла совсем  близко от нашей, мы, естественно, часто их
видели. Четыре Рога был очень высокий, хорошо сложенный мужчина лет двадцати
восьми - тридцати, с приятными чертами лица; его жена была  красивая, чистая
и аккуратная  женщина,  но  болезненное  исхудание  сильно сказалось  на  ее
когда-то хорошей  фигуре. Муж  славился как знаменитый  участник  набегов  и
неутомимый  охотник.  Взятые у  врагов  и  заботливо  выведенные  им  лошади
составляли большой табун. В его палатке всегда лежали кипы отличных бизоньих
шкур и мехов для обмена на все, что понадобится или приглянется его жене. Не
было ничего, чего бы  он для нее  пожалел;  она была для него всем, как и он
для нее.
   Когда  она заболела,  он пригласил лекаря и заплатил  ему за  визит тремя
лошадьми.  Однако  лекарства и  молитвы не принесли  облегчения; попробовали
позвать другого лекаря, дали ему  в уплату пять  лошадей, но и он  не помог.
Один за другим все лекари племени перебывали у пациента, но теперь конец был
уже близок. Отличный табун  лошадей уменьшился до какой-нибудь дюжины. Шкуры
бизонов, меха, дорогие  одеяла, украшения - все было отдано лекарям.  Как-то
поздно вечером в нашу палатку вбежал посланный.
   - Четыре Рога, - сказал он, - зовет вас. Он просит вас обоих поспешить.
   Мы застали  бедную  женщину задыхающейся. Четыре Рога  сидел около нее на
ложе,  закрыв  лицо  руками.   Старая   женщина,  накинув  плащ  на  голову,
подкладывала дрова в огонь. Я налил в  стакан большую порцию виски и добавил
в него сахару и горячей воды. Нэтаки подала стакан страдалице. От  виски она
оживилась.  Вскоре  ей стало  легче дышать;  тогда  она  сказала  мне  очень
медленно, с перерывами:
   - Никогда, за всю свою  жизнь я не сделала ничего дурного. Я не лгала, не
крала, не делала того, что навлекает  позор на родителей женщины и на нее. И
все  же боги  покинули меня и смерть моя  близка. У вас,  как и у нас,  есть
боги. Я слыхала о них. Творец, его сын и мать сына. Прошу тебя, помолись им.
Может быть, они смилостивятся и вернут мне здоровье.
   Боюсь, я не  смогу объяснить, что  я  почувствовал, услышав  эту  простую
просьбу. Я  хотел  бы  удовлетворить  ее, но знал,  что  не  могу. Как может
молиться тот, кто сам не верует. Я мысленно искал  какого-нибудь повода  для
отказа; искал, что  сказать,  как объяснить,  что я не способен молиться.  Я
поднял глаза и увидел, что  Нэтаки серьезно, внимательно смотрит на меня. Мы
с ней не раз говорили о  религии, о религии  белых,  и она знала, что во все
это я не верю. Тем не менее я видел, что она ждет от меня выполнения просьбы
умирающей. Я  сделал отрицательный  жест: нет. Тотчас же она пододвинулась к
страдалице и сказала:
   -  Я  помолюсь за  тебя этим богам.  Давно,  когда я была  девочкой, один
Черный Плащ [католический священник - прим. перев.] и мой дядя научили меня.
   И  она начала  "Ап-ай-сту-токи, кин-а-ан-он" и т.д. Это было "Отче  наш".
Какой-то исполненный рвения иезуит, возможно  сам отец Де-Смет, перевел  эту
молитву на язык черноногих, и хорошо перевел.
   Но как раз когда кончилась молитва, изо рта женщины хлынула темная струя,
последнее смертельное кровотечение.
   - Пусть то, что убивает  тебя, - закричал Четыре Рога,  - убьет и меня! Я
скоро последую за