где шла игра; затем возвращалась и рассказывала нам, как идет игра.
   - Еще  одну лошадь проиграл, - говорила она, - уходят наши лошади одна за
другой.
   Один раз она принесла известие, что Куница одну отыграл.
   - Но он ее  проиграет  в следующую  партию,  - сказала она в заключение с
безнадежным выражением и расплакалась.
   - Да  пойди  же  туда и прекрати это, - умоляла  меня  Нэтаки.  -  Сделай
что-нибудь, скажи им что-нибудь, чтобы покончить с игрой.
   Я пошел, совершенно не представляя себе, как поступить,  Убежденный,  что
иду  по бесполезному делу, но все-таки  пошел.  В палатке было полно, но мне
очистили  проход,  и  я  нашел  свободное  место в  самой  глубине  палатки,
поблизости от игроков. Заметив меня, Куница  нахмурился  и покачал  головой,
как бы говоря "оставь меня в покое". И действительно,  в присутствии толпы я
чувствовал  себя бессильным: я  понимал, что не  могу ни уговаривать его, ни
советовать ему прекратить игру и уйти домой.
   Сбоку около  Скользнувшей Стрелы  лежала  кучка  маленьких  выкрашенных в
красное   цилиндрических   палочек,  служивших   фишками;   каждая   палочка
соответствовала одной  выигранной им лошади. Я посмотрел на кучку  перед его
противником  и  насчитал  еще семь палочек. Значит, у Куницы  осталось всего
семь лошадей.
   -  Сейчас сыграем на  две головы, - сказал  он и выбросил  на землю между
собой и противником две палочки. Тот положил рядом столько же, и Куница взял
кости, одну красную и другую с черными поясками. Они затянули песню; зрители
присоединились к  ним,  отбивая  такт на краю ложа. Манипулируя  косточками,
Куница  ловко  перебрасывал их из одной  руки в другую, то туда, то сюда, то
туда,  то  сюда, затем  засунул  руку  под  плащ,  закрывавший  его  колени,
перекидывая косточки под ним.  Когда  песня кончилась, он  внезапно протянул
оба  кулака  своему противнику, глядя ему не моргая в  глаза.  Подняв сжатую
правую руку с вытянутым указательным пальцем, Скользнувшая Стрела хлопнул ею
по  ладони своей левой руки; указательный палец его был направлен  на  левый
кулак Куницы. Тот неохотно разжал его, все увидели кость с черными поясками.
Он проиграл, и теперь у  него оставалось только пять лошадей. Он взял фишки,
сосчитал, потом пересчитал итал их, разделил на кучки, в две и три, по две и
одну, потом, соединив все вместе, сказал:
   - Последние. Я ставлю пять лошадей.
   Скользнувшая Стрела улыбнулся жестокой, зловещей улыбкой; его злые глазки
засверкали.  Глаза  сидели необычайно близко на его узком, как лезвие  ножа,
лице, большой,  очень  тонкий  нос загибался, как совиный  клюв, над  узкими
губами. Лицо его всегда напоминало мне картинку, которую видишь на  банках с
ветчиной с острыми приправами. [По-английски "готовить с острыми приправами"
звучит так же, как "черт". Отсюда соответствующая картинка на банке. - Прим.
перев.] Скользнувшая Стрела ничего не сказал в ответ на повышение ставки, но
быстро выложил пять фишек и взял кости. Снова зазвучала песня; набрав полную
грудь воздуха,  он  запел громче  всех,  скрещивая  и  разнимая, поднимая  и
опуская  руки с выставленными крючком указательными пальцами. Он потер  руки
одну о другую,  разжал  их,  и мы увидели кость с черными поясками,  которая
переходила  с одной  ладони  на другую  с  такой быстротой,  что наблюдавшие
путались, уверенные,  что  кость  осталась  в  той  руке,  где  ее видели  в
последний  раз, и тут же обнаруживая, что он  как-то перебросил ее в другую.
Вот эта-то  уловка и обманула Куницу; как только  песня кончилась, он указал
на правую руку игрока, и из нее полетела в его сторону проигрышная косточка.
   -  Что же, - сказал он, - у меня еще есть ружье,  палатка, седло, военный
наряд, одеяла и шкуры бизона. Я ставлю все это против десяти лошадей.
   -  Идет  десять лошадей,  -  согласился  Скользнувшая Стрела,  выкладывая
десять  фишек,   и  снова   начал   манипулировать   косточками  под   звуки
возобновившейся песни.
   Но  на этот раз пели  не  так громко. Кое-кто не пел совсем, может  быть,
потому  что  последняя необычная  ставка вызывала слишком острый интерес,  а
может быть, желая выказать свое неодобрение, а те, кто пел, делали это не от
души.  И  как  обычно,  Скользнувшая  Стрела выиграл,  выиграл  и рассмеялся
громким  злым смехом. Куница  вздрогнул, как  от  холода,  и  запахнул плащ,
собираясь уходить.
   -  Приходи ко мне завтра, - сказал он, - и  я передам тебе все, лошадей и
все остальное.
   - Подожди!  -  воскликнул  Скользнувшая Стрела, вставая с  места. - Я дам
тебе еще один шанс. Я дам тебе шанс отыграть обратно все,  что ты потерял, Я
ставлю все, что я у тебя выиграл, против твоей жены.
   Все присутствующие в изумлении прикрыли рот рукой: послышались  возгласы,
выражавшие  глубокий  искренний  ужас  и неодобрение. "Собака!" -  проворчал
кто-то. "Дай ему по голове!"  - крикнул другой. "Выброси его вон!" - кричали
кругом.
   Но Скользнувшая Стрела  не  обращал внимания на крики. Он сидел, небрежно
собирая  и  пересчитывая фишки,  с той  жестокой улыбкой  на  лице,  со злым
огоньком в глазах. Куница опять вздрогнул, встал и направился кругом палатки
к  выходу. Там он остановился и стоял неподвижно, как в  трансе.  Неужели он
может даже подумать об этом предложении? Я тоже встал и подошел к нему.
   - Идем ко мне, - сказал я, - идем в мою палатку. Твоя жена ждет тебя там.
   - Да, да, иди! - говорили другие, - иди к нему.
   Но он стряхнул мою руку со своего плеча и быстро вернулся на свое место.
   - Начинай! - крикнул он своему противнику. - Сыграем. Сыграем на нее, - и
полушепотом добавил: - на нее и еще на кое-что.
   Может  быть,  Скользнувшая  Стрела не слышал  окончания  фразы, а если  и
слышал, то не показал этого. Он подобрал кости  и затянул песню, но никто не
присоединился к пению, даже Куница не  пел. Глядя на  ряды угрюмых,  мрачных
лиц, уставившихся  на него, Скользнувшая  Стрела стал запинаться, но кое-как
допел до  конца  и протянул вперед сжатые  кулаки.  На  мгновение  наступила
напряженная тишина. Груди  вздымались, глаза сверкали: если бы желание могло
убить. Скользнувшая  Стрела  умер бы  на месте.  Я  сам,  несмотря  на  свое
воспитание,  испытывал почти непреодолимое желание броситься на Скользнувшую
Стрелу, вцепиться  пальцами  ему в  горло, задушить  его.  Несколько человек
приподнялось  с места,  и я видел, как руки крепко  сжимают  рукоятки ножей.
Куница  смотрел  ему  прямо  в  глаза,  так долго  и  с  таким  значительным
выражением,  что  напряжение стало почти невыносимым. Два  раза  он поднимал
руку, чтобы показать, какую сторону он выбирает, и два раза не мог решиться.
Наконец он указал на левый кулак и получил - немеченную косточку.
   Несколько человек зрителей вскочили на ноги; раздались крики:  "Убей его,
убей его!". Люди обнажали ножи.  Тяжелый  Верх потянулся за своим карабином.
Но  Куница жестом  потребовал, чтобы все  сели на свои места; выражение  его
лица было настолько спокойно, грозно и решительно, что толпа повиновалась.
   - Приходи  завтра, - сказал  он  выигравшему, -  и ты  получишь  все, что
выиграл.
   - Нет, - ответил Скользнувшая  Стрела упрямо, - нет,  не завтра. Я возьму
палатку, шкуры, одеяла и женщину сейчас, лошадей завтра.
   - Тогда идем, пусть будет по-твоему.
   Непонятно почему мы позволили им выйти из палатки в ночную темноту. Никто
не последовал за ними, никто  не  произнес ни слова. Все мы чувствовали, что
что-то должно случиться. Но кое-кто  из стоявших и прислушивавшихся  снаружи
все же  пошли за игроками,  и конец этой истории разыгрался при  свидетелях.
Жаворонок  стояла  во  время  игры  за  палаткой, слышала,  как ее назначили
последней ставкой,  слышала,  чего потребовал  победитель, и убежала  домой.
Немного  спустя,  почти  так  же  быстро туда отправился  и Куница;  за  ним
следовал человек, выигравший все. Они вошли в палатку, вслед  за ними  зашло
два-три человека.
   - Вот она! - воскликнул Куница, указывая на ложе котором лежала  женщина,
с головой накрытая шкурой бизона.
   -  Вот она, - продолжал он, - но ты не прикоснешься к ней. Я убью тебя, я
принесу тебя в жертву здесь, при ней.
   Слова эти  и  страшное выражение его лица  так  парализовали Скользнувшую
Стрелу, что он не пытался защищаться, а закричал:
   - Пощади, пощади меня! - и опустился  на землю раньше чем Куница бросился
на него и несколько раз глубоко вонзил нож в его шею и грудь.
   Мы,  сидевшие в палатке  и  ожидавшие сами не зная  чего,  услыхали крики
умирающего  и бросились  вон,  сорвав на  бегу  шкуры покрова палатки  с  ее
колышков.  Когда я  прибежал на место, все уже  было  кончено.  Скользнувшая
Стрела  лежал мертвый рядом с очагом.  Куница стоял  над  ним, глядя на свою
работу с довольным детским выражением лица.
   - Да,  конечно,  - говорил он тихо,  задумчиво, - я  теперь вспоминаю, он
желал  ее, он всегда желал ее,  мою маленькую  жену. А я  убил  его. Смотри,
маленькая,  он мертв, окончательно мертв. Ты можешь больше не бояться ходить
к  реке  по  воду   или  в  лес  за  дровами.  Вставай,  посмотри  сама,  он
действительно умер.
   Но Жаворонок не шевелилась; наклонившись над ней, он отбросил покрывавшую
ее шкуру и издал  душераздирающий вопль. Она  тоже  была  мертва. Накрывшись
плащом, она стиснула  нож обеими руками и всадила  его прямо себе  в сердце.
Руки Жаворонка еще  крепко  сжимали  рукоять,  и  на мертвом  лице  осталось
выражение муки и ужаса. Зрелище это, по-видимому,  вернуло сознание Кунице -
я не сомневаюсь, что он несколько дней был безумен.
   -  Это  моя вина, -  повторял  он, - моя вина! Моя вина! Но  ты не уйдешь
одна. Я все же с тобой.
   Раньше  чем кто-нибудь успел  помешать  ему,  он  погрузил  нож,  который
продолжал  еще держать, в  свою грудь и упал рядом с  женой; кровь хлынула у
него изо рта. Ужасное зрелище!  Я часто вижу его во сне и просыпаюсь, дрожа,
мокрый  от  пота. Мы,  мужчины, выбежали вон; нам  нечего было здесь делать.
Пришли  женщины  и убрали  тела для похорон. Наутро их  унесли и привязали к
веткам в их  воздушных могилах.  В тот же день мы  перешли с этого  места на
восток,  к  следующей  речке.  После  этого  в лагере  надолго  прекратились
азартные  игры;  этим  весь  лагерь как  бы соблюдал траур  по двум молодым,
которых  мы  потеряли.  К счастью  или  к несчастью  - это  зависит от точки
зрения,  - язык черноногих  чрезвычайно беден словами для проклятий; но  те,
какими он располагает, мы часто  использовали, проклиная память Скользнувшей
Стрелы.


ГЛАВА XXX
   ТОРГОВЛЯ, ОХОТА И НАПАДЕНИЕ ВОЕННОГО ОТРЯДА

   Торговля наша процветала. Ягода почти постоянно  находился в разъездах, и
мне представлялось мало случаев поохотиться. Бывали дни, когда я видел стадо
бизонов, несущееся быстрым галопом вдали по прерии, преследуемое охотниками;
иногда  какой-нибудь   друг  заходил  к  нам  в  палатку  и  рассказывал  об
увлекательной погоне, - в  такие  времена жизнь  в лагере становилась мне  в
тягость, я жаждал возможности уходить и приходить, когда захочется.
   - Завтра ты будешь торговать, - объявил  я однажды вечером  Нэтаки, - а я
поеду на охоту.  Я должен прокатиться верхом. Я ослабел от того, что день за
днем просиживаю в палатке.
   -  Поезжай, -  ответила она.  - Почему  ты мне раньше и этом не сказал? Я
могу торговать не хуже тебя. Я точно знаю, сколько за что нужно брать.
   На другой день  я, как и намечал, отправился на охоту. Нас ехало шестеро,
включая  Большое  Перо  и  его  племянника, очень  смышленого,  красивого  и
приятного юношу по имени Мокасин. На земле лежал  снег слоем в восемь-десять
дюймов;  было  холодно. Плотные низкие  тучи ползли на  юг, закрывая солнце;
снег  то шел, то переставал; временами он падал так густо, что  мы  не могли
различить предметы в ста ярдах впереди. Мы  отъехали четыре или пять  миль к
востоку, ничего не увидев, кроме нескольких одиноких самцов бизонов; затем в
наступившем затишье стала на время обозримой обширная местность. Мы видели с
полдюжины бизоньих стад, одно из них  в несколько сот голов паслось не далее
полумили впереди нас,  по  ту  сторону широкой  лощины, от которой  отходила
лощинка к тому  месту, где мы находились. Мы сидели тихо на лошадях, пока не
пошел снова снег, скрывший от нас всю округу.  Тогда мы спустились в боковую
лощинку, проехали по ней, пересекли  большую  долину и выбрались на  холм на
той стороне. Когда мы поднялись на  верх склона, то оказались прямо  посреди
стада, и тут уже каждый должен был действовать сам за себя.  Преследование в
буране  засыпанных  снегом  бизонов  проходило  как  в  тумане:  мы  скакали
наполовину ослепленные коловшими лицо тучами  снега,  который бизоны швыряли
нам в глаза острыми копытами. Я скакал как придется, между невидимыми норами
сусликов  и  барсуков и стрелял в добычу наугад. Глухие выстрелы  ружей моих
товарищей  звучали  как  издалека,  мои собственные  казались  больше  всего
похожими на хлопки игрушечного пистолета, но все же, еще не разрядив обойму,
я видел, как три жертвы остановились, зашатались и упали. Ясно было, что моя
доля  дичи  уже убита; я остановил  свою разгоряченную лошадь. У других дело
шло еще лучше, чем у меня, и  мы  в  течение нескольких часов свежевали туши
убитых  бизонов и  резали  мясо для укладки  на  лошадей. Мы  не  собирались
навьючивать их; жены охотников должны были ехать за мясом на следующий день,
и  Большое Перо обещал позаботиться о том,  чтобы забрали и мою долю, за что
ему полагалась одна шкура и часть мяса.
   Было уже больше двух часов, когда мы  тронулись в  обратный путь  к дому,
привязав  к  седлам  языки  и  другие  отборные  части  туши  бизона.  Ветер
переменился; он  дул с западо-северо-запада все  сильнее и  гнал перед собой
тучи снега.  Мы отъехали не больше мили, прикрывая лица руками и одеялами  и
предоставив  лошадям  самим отыскивать дорогу,  как  вдруг  кто-то закричал:
"Военный отряд  впереди!  Вон они бегут!" И правда, ярдах в двухстах впереди
пять человек  бежали  изо всех  сил,  чтобы скрыться  в близлежащей  лощине.
Мокасин был впереди и, как только заметил бежавших, стал нахлестывать плетью
свою лошадь.  Дядя  крикнул,  чтобы  он подождал и соблюдал осторожность, но
Мокасин  не обратил на это внимания. Задолго до того, как мы его нагнали, он
бросился за военным отрядом, стреляя из карабина, и мы увидели, как один  из
людей упал. Они тоже стали  стрелять в юношу;  мы видели,  что  они заряжают
ружья через  дуло. Мокасин уже почти настиг четырех  убегающих,  когда  тот,
который упал, приподнялся  и в  тот  момент, как  Мокасин поравнялся с  ним,
разрядил  свой  пистолет  в  юношу.  Мокасин  припал  к  седлу,  на  секунду
задержался в нем, затем  свалился мешком  на  Землю.  Лошадь его повернула и
помчалась назад к нам.
   Большое Перо  подскакал  к тому месту, где лежал Мокасин,  слез с лошади,
приподнял его, обхватив тело руками. Остальные  живо расправились с  военным
отрядом.  Один  или  двое  успели перезарядить ружья  и  выстрелить,  но  не
причинили вреда. Один за другим  люди  военного  отряда  упали, изрешеченные
пулями  из наших  скорострельных  Генри и  винчестеров.  Конечно,  это  были
ассинибойны,  бродившие,  как  обычно,  зимой  в снег  и холод.  Сейчас  они
получили  по заслугам. Мои товарищи пикуни на этот раз вели себя тихо: после
удачного боя, они не издали ни одного победного возгласа. Они слишком тяжело
переживали  ранение  Мокасина;  наскоро  оскальпировав  убитых  и  забрав их
оружие, они  собрались вокруг  юноши в немом сочувствии. Ясно было, что он в
последний  раз проскакал на лошади и выпустил свой последний заряд. Несмотря
на холод, на его бледном лице  выступили капли  пота, и он корчился от боли.
Пуля попала  ему  в  живот.  Лошадь  Мокасина поймали, она стояла неподалеку
вместе с другими.
   - Помогите  мне сесть  в  седло, - сказал  он слабым  голосом, - я должен
добраться  домой.  Я хочу повидать  перед  смертью  свою  жену  и  маленькую
девочку. Я должен повидать их. Помогите мне подняться.
   Старик Большое Перо плакал. Он вырастил юношу и заменил ему отца.
   - Я ничего не могу, ничего, - повторял он, рыдая. - Посадите его в седло.
Пусть кто-нибудь поедет вперед и расскажет, что произошло.
   - Нет, - сказал раненый,  - пусть никто  не едет вперед. Они и  так скоро
все узнают. Я тяжело ранен, я знаю, но я доживу до своей палатки.
   Мы усадили его в седло; поместившийся сзади человек поддерживал оседавшее
тело. Другой вел лошадь. Так мы снова двинулись по направлению к дому.
   Дважды  Мокасин  терял сознание,  и  мы  останавливались  в  какой-нибудь
защищенной от  ветра лощине, расстилали одеяла,  укладывали его  и растирали
лоб снегом;  когда он  приходил  в  себя, ему давали есть  снег.  Его мучила
жажда, он все время просил  воды, воды. Дорога казалась  бесконечно длинной,
наступившая  ночь  еще усиливала мрачные мысли нашего отряда.  Мы выехали на
охоту  в  таком  бодром  настроении, охотились  так успешно,  и вот  в  одно
мгновение  нас  посетила  смерть,  наше  возвращение  домой  превратилось  в
похоронное шествие; угасала жизнь, полная счастья и любви. Так всегда бывало
в прериях: вечно случалось неожиданное.
   Мы вернулись в сумерки и  въехали гуськом  в палаточный  лагерь. Собрался
народ, спрашивали, что случилось. Несколько человек побежало вперед, разнося
печальную новость.  Мы  еще не подъехали к  палатке Мокасина, как  жена  его
выбежала  нам навстречу, горько рыдая, умоляя нас быть внимательными,  нести
его как можно  осторожнее.  Его положили на  ложе, она  склонилась  над ним,
прижала к своей к  груди стала горячо целовать и молить Солнце сохранить ему
жизнь. Я  вышел и отправился в свою палатку. Нэтаки  встретила меня у входа.
Она  тоже  плакала. Мокасин  приходился  ей  дальним  родственником.  Она  с
беспокойством смотрела на меня, отыскивая следы крови  на моей одежде; крови
было предостаточно - бизоньей.
   -  Ой, - выдохнула она, - тебя тоже ранили? Скорее покажи где? Я  позову,
чтоб тебя посмотрели.
   - Да  ничего  нет,  - сказал я, -  ничего,  кроме крови  убитой  дичи.  Я
совершенно здоров.
   - Но тебя могли убить, - говорила она, - могли убить. Ты больше не будешь
охотиться в этой местности, здесь кругом военные отряды. Не твое дело ездить
на  охоту. Ты  торговец  и будешь  сидеть  со мной  здесь, где жизнь твоя  в
безопасности.
   Бедняга  Мокасин  умер меньше  чем  через час  после  нашего возвращения.
Сердце  разрывалось,  когда  мы  слушали  причитания  жены и  родственников.
Грустное   это  было  время   для  всех;   мы  задумывались  о  ненадежности
существования. Двое самых  хороших, самых любимых людей племени  ушли от нас
за  такой  короткий срок,  таким  неожиданным образом.  Мы  закупили  не все
выдубленные  в эту зиму бизоньи  шкуры. В  лагерь  иногда наезжали  торговцы
виски и в обмен большое количество очень скверных спиртных напитков получили
часть  шкур. Пикуни часто ездили продавать шкуры в Форт-Бентон.  Все-таки мы
закупили 2200 шкур бизонa, не говоря уже о шкурах оленей, вапити, о бобрах и
другой пушнине. Мы  были вполне довольны.  К первому апреля мы уже вернулись
домой,  в форт  Конрад, и  Ягода сразу стал вспахивать нашу  большую  долину
своими  бычьими  упряжками.  Вечерами  он   изводил  много  листов   бумаги,
высчитывая доходы от посевов овса при урожае в шесть-десять бушелей с акра и
от разведения свиней, считая по шестнадцать поросят от каждой матки дважды в
год, а  может  быть,  трижды  - я уже не помню. Во всяком случае,  все  было
хорошо и получалось  надежно... на бумаге. Мы  купили еще несколько  плугов,
заказали в Штатах  беркширских свиней, прорыли  канаву, чтобы  взять воду из
рукава реки Марайас - Драй-Форк. Да, мы собирались всерьез стать фермерами.
   На дальнем конце  долины, где Драй-Форк сливается с Марайас, наши женщины
развели  маленький  огородик  и  построили  летний  шалаш,  крытый   ветвями
кус