чувствовал  себя
счастливее всего, когда бывал в набегах на неприятелей, убивал их, угонял их
лошадей.  Я  разбогател. Мои  жены  родили  мне  четырех красавцев  сыновей.
Палатка  моя всегда была полна хорошей  пищи, отличных  мехов. Мальчики  мои
выросли, и как  я ими  гордился! Они были так сильны, ловки, отлично  ездили
верхом, были хорошими стрелками. И они были так  ласковы со мной и  со своим
матерями.
   "Больше ты  не  охоться, - приказывали  они, - ты стареешь. Сиди здесь  у
очага в палатке, кури  и  мечтай, а мы  о тебе позаботимся". Я  был доволен,
благодарен  им. Я предвидел много счастливых зим впереди, когда я состарюсь.
Хайя!  Один за другим мои красавцы  сыновья отправлялись на войну, и один за
другим не возвращались. Двух из моих жен тоже убили враги.  Еще одна умерла,
а та, которая жива, стара и слаба. Я слеп и беспомощен; оба мы зависим в еде
и одежде от своих друзей;  им мы обязаны местом у очага в палатке. Поистине,
это очень тяжелое положение. Но не будь войны  - ай! Не будь войны, я жил бы
сейчас в собственной палатке со своими детьми, внуками и  женщинами,  все мы
были бы счастливы и довольны. То, что произошло, повторится. Вы, выступавшие
против мира, подумайте  как  следует и возьмите свои слова обратно. То,  что
война сделала со мной, она, наверное, сделает и со многими из вас".
   Когда старик кончил, почти все в  палатке закричали в знак одобрения "а!"
"а!" (да). Затем Большое Озеро сказал несколько слов.
   - Я собирался произнести речь за мир,  - сказал он, - но наш слепой  друг
высказал  все  это  лучше,  чем мог бы  сказать я.  Его слова  - мои  слова.
Послушаем нашего друга, вождя-торговца.
   -  Я скажу, как и ты, - поддержал его Ягода,  - речь старика - моя  речь.
Лучше лагерь мира и изобилия, чем горе вдов и сирот. Давайте заключим мир.
   - Пусть  будет мир!  - сказал Большое Озеро. -  Только  шестеро выступали
против  мира, подавляющее  большинство  за  то,  чтобы  был  мир... Я  скажу
посланным кроу, что мы  встретим их  племя в Форт-Бентоне в месяц ягоды-ирги
[канадская рябина] и там заключим дружбу. Я сказал. Идите.
   Мы разошлись  в  разные  стороны. Я  пошел  в  свою палатку,  где  застал
Пожирателя Камней,  беседовавшего  с Нэтаки. Я  сразу увидел, что она чем-то
взволнована. Как  только я  рассказал  нашему  другу о  решении совета,  она
начала:
   - Слушай,  что мы  обнаружили.  Его  мать, -  она  указала на  Пожирателя
Камней,  -  двоюродная  сестра  моей  матери,  моя  родственница.   Он   мне
родственник.  Как странно,  он  пришел  в  нашу  палатку  как  чужой,  а  мы
установили, что он нашей крови, из нашей семьи. И ты говоришь, что мы должны
встретиться с кроу, когда созреет ирга. Как я рада, как рада! Как будет рада
моя  мать увидеть  ту, которую мы считали умершей. Мы  будем добры к ней. Мы
заставим ее забыть все, что она выстрадала.
   Я протянул руку, и мы с Пожирателем Камней обменялись рукопожатием.
   - Друг и родственник, - сказал я, - я рад этому известию.
   И  я  действительно был рад. Мне очень  нравился  этот  молодой  человек,
рассказавший  нам так бесхитростно и просто о  своих  страданиях и унижениях
среди, можно сказать, совсем  чужих людей.  Ведь дети от брака между членами
разных  племен и народов  почти всегда считаются  родными материнской,  а не
отцовской родней.
   В честь  гостей Общество Друзей устроило  танцы  - танцы  племени Носящих
Пробор,  или  сиу;  это  было великолепное  грандиозное  зрелище.  Чтобы  не
отстать,  кроу решили исполнить  один из своих  особых танцев, называвшийся,
кажется,  танец Собачьего  Пира.  Но  как  только  о  нем  упомянули, пикуни
внезапно  утратили к  танцам всякий  интерес. Не потому, что  они не  хотели
смотреть этот  танец; им очень этого хотелось. Все дело  было в собаке.  Для
пикуни собака священное животное, которое нельзя  убивать и - пуще  всего  -
употреблять в  пищу.  Опасаясь гнева богов, никто из пикуни не смел подарить
гостям собаку,  зная, что  ее убьют и съедят. Я разрешил эту проблему, купив
собаку у одной старухи, перед которой сделал  вид, что  мне нужен сторожевой
пес,  а затем отдал собаку кроу.  Это  была большая, толстая,  очень  старая
собака, почти беззубая, полуслепая и мохнатая, как волк. Кроу отвели ее вниз
в лес у реки; когда я снова увидел  собаку, она висела на  дереве, очищенная
от шерсти и выскобленная; ее белая кожа блестела, как  кожа свиньи в мясной.
На следующий  день  им  понадобился котел,  чтобы варить  собаку;  никто  не
решался  предоставить  им  для  этого котел. Снова я пришел им  на  выручку,
"одолжил"  у  Ягоды  две  пустых  пяти-галлоновых   банки  из-под  спирта  и
пожертвовал их. В этих банках кроу превосходно приготовили собачье мясо.
   У  этих  кроу  были, пожалуй, самые  красивые из  виденных  мною  военные
наряды.   Каждое  орлиное   хвостовое  перо  в   их  головных  уборах   было
совершенством, а спускающаяся вниз часть  убора свисала  до пят и волочилась
по  земле.  Их  рубашки  и леггинсы были  изящно  обшиты по краю бахромой из
хорька, прядей волос со скальпов и  замши и украшены так  же, как их пояса и
мокасины, вышитыми рисунками из  превосходно уложенных игл  иглошерста ярких
цветов. Дымящиеся банки  с собачьим мясом принесли на ровное  открытое место
между  лагерем  и рекой и  поставили  около разведенного  здесь  перед  этим
костра. Два кроу забили в барабан; танец начался, огромная толпа собралась в
большой круг,  чтобы посмотреть на танцы. Никто  не хотел подходить близко к
банкам с запретной  пищей.  Насколько  я  помню спустя  столько  лет, песня,
сопровождавшая танец, была  совсем не похожа на  песни черноногих, но фигура
танца - прыжок вперед  на одной ноге, потом на другой, со слегка наклоненным
вперед корпусом,  - походила на  фигуры танца  Носящих Пробор. Танцуя,  кроу
двигались взад  и  вперед,  то  направо,  то  опять  налево через  небольшие
промежутки времени совершая полный круг  около костра и банок, с протянутыми
руками, как бы благословляя пищу. Обойдя в танце круг, они отдыхали и курили
в это  время  трубки. Затем танец  повторялся.  Представление длилось  около
часа,  затем  участники  его отодвинули  банки  от  костра  и  приготовились
насладиться их содержимым. Не прошло и двух минут, как все до единого пикуни
покинули площадку. Нескольких женщин стошнило от одной мысли о еде запретной
пищи.
   Пробыв с нами еще  два-три дня, кроу стали готовиться к уходу; им самим и
для  их вождя  надавали много подарков.  Они  унесли  с собой  фунтов десять
табаку в знак того, что пикуни принимают их шаги к заключению мира, и, кроме
того, красивую  трубку  из  черного  камня  - подарок их  главному вождю  от
Большого Озера. Им дали также много лошадей, хорошие одеяла, кожаные сумки с
отборным сушеным мясом и наполненные пеммиканом кожи. Нэтаки велела пригнать
свой маленький табун.
   - Мои  лошади -  твои лошади, - сказала  она мне, - дай Пожирателю Камней
вот эту вороную четырехлетку.
   Я исполнил ее требование. Затем она собрала кое-что для его матери: новое
одеяло, синее шерстяное платье, разные краски  и безделушки, наконец большой
запас еды  в  дорогу.  Пожиратель  Камней,  покидая нас, едва  мог вымолвить
слово, Наконец ему удалось выговорить:
   - Дни, проведенные здесь с вами, были счастливыми днями. Я уезжаю от вас,
мои милые щедрые родственники, во скоро  я опять встречусь с вами уже вместе
с матерью. Она будет плакать от радости, когда  услышит то, что вы ей велели
передать, и получит эти прекрасные подарки.
   И  они уехали  по  долине, через скованную льдом  реку, а  мы вернулись к
своим обычным делам.


ГЛАВА XVIII
   НАБЕГ КРОУ

   Сильный ветер-чинук в конце февраля очистил реку ото льда. Немного снега,
оставшегося  в лощинах,  скоро растаяло. После этого холодная  погода уже не
возвращалась, и в марте на речных долинах зазеленела трава.
   Жизнь в  лагере текла  вообще спокойно.  Однажды ночью ассинибойны украли
сорок лошадей: нагнать их не удалось, хотя большой отряд шел по их следам на
восток до самого холма  Хэри-Кэп. Наутро после кражи мы обнаружили  в центре
нашего лагеря их победный знак - длинную стрелу с привязанным к ней  большим
скальпом, воткнутую в землю. Наши  были  очень этим огорчены. Фактически это
было  послание нам от  врага примерно следующего содержания:  "Мы дарим  вам
скальп, который мы сорвали с головы члена вашего племени. Мы захватили у вас
лошадей.  Мы  -  ассинибойны"  (племя можно  было опознать  по  своеобразной
отделке стрелы).
   "Мы  им о  себе  напомним,  как только наступит  лето", -  говорила  наша
молодежь. Черноногие редко отправлялись в набеги в холодное время. Наоборот,
ассинибойнские  военные  отряды,  по-видимому,  предпочитали  самые  суровые
зимние месяцы для совершения экспедиций. Ассинибойны очень трусливый народ и
понимали,  что они меньше  рискуют быть обнаженными и оказаться вынужденными
сражаться  в  такое  время,  когда   враг  выходит  из  дому,  только  чтобы
поохотиться по соседству с лагерем.
   Я никогда не забуду другого утра, когда несколько мгновений казалось, что
мы все  стоим лицом к лицу с ужасной смертью. Накануне  вечером в  двух  или
трех  милях в сторону  от  реки  было  обнаружено  огромное  стадо  бизонов,
настолько  большое, что  говорили, будто  долина Кау-Крик и холмы  в  обе ее
стороны, насколько  хватал глаз, кажутся черными  от этих  животных.  Вскоре
после  восхода солнца много охотников,  за  которыми следом ехали женщины на
лошадях тащивших волокуши, отправились, чтобы устроить погоню нa это стадо и
добыть мяса.
   Приблизительно через  час охотники на своих обученных лошадях врезались в
стадо и  разделили  его  так, что тысяча голов,  или  даже больше, бросилась
прямо  вниз  по долине в сторону лагеря. За этой частью  стада и направилась
погоня, потому что чем ближе к  лагерю происходит убой  животных,  тем легче
убрать мясо. Испуганные животные убегали вниз по долине, упорно преследуемые
охотниками.  Мы, находившиеся в лагере, услышали гром копыт стада и  увидели
тучу поднятой  бизонами пыли еще раньше, чем завидели их самих. Наши палатки
стояли на  нижнем конце  долины,  между  рекой  и  крутым, голым,  скалистым
гребнем к востоку от нее. Все население - мужчины, женщины и дети - выбежало
из лагеря, чтобы  посмотреть  на погоню; такая возможность представляется не
каждый день. Право, было гораздо  интереснее видеть вблизи такую погоню, чем
участвовать  в ней. Когда садишься  верхом на охотничью лошадь и попадаешь в
гущу  стада,  то видишь  только тех бизонов, за которыми  гонишься,  которых
застрелил  или  пытался  застрелить.  Нет  времени  и  возможности  осознать
что-нибудь, кроме этого. Но зритель  наблюдающий погоню, видит очень многое.
Прежде всего на него производит сильное впечатление мощь громадных, мохнатых
своеобразных животных, бешено проносящихся мимо него с громоподобным топотом
и  треском  сталкивающихся  рогов,  заставляя  землю  содрогаться,   как  от
землетрясения. А затем он видит охотников с развевающимися по ветру длинными
волосами; охотники направляют своих  обученных лошадей  то  туда,  то сюда в
гуще стада, намечая то жирную  корову, то отборного молодого бычка, стреляют
из ружей или, перегнувшись, всаживают стрелу глубоко в самые уязвимые  места
громадного  животного; он видит,  как  прерию, по которой пронеслись бизоны,
усеивают  убитые  животные,  как  другие,   опустив   голову,  покачиваются,
шатаются, в то время как жизнь  уходит с потоками крови, струящимися изо рта
и ноздрей пока наконец не рухнут на землю, обмякшей безжизненной грудой. Да,
это было зрелище! Вот что мы видели в то утро стоя у своих палаток. Никто не
выражал  возгласами  одобрения  охотникам, не  было ни разговоров, ни смеха.
Момент был слишком торжественный.  Мы видели разгул смерти; огромные сильные
животные, полные неистощимой энергии,  внезапно пораженные,  превращались  в
бесчувственные  груды мяса, кожи. Как  это  ни парадоксально, но  черноногие
почитали бизонов,  говорили  о них с благоговением, считали  магическим  или
священным то самое животное, которое убивали  для еды, шкура которого давала
им кров и одежду.
   Табун  лошадей на водопое  у реки испугался  шума  приближающегося стада.
Лошади выскочили по  берегу наверх  и помчались по  долине, задрав  головы и
хвосты,  прямо навстречу стаду; оно повернуло к востоку, пересекло  речку  и
понеслось  по  нашему  берегу.  Скалистый  гребень,  замыкавший  долину, был
слишком крут, чтобы бизоны могли на  него вскарабкаться,  и они  побежали по
ровной низине прямо на  наши палатки. Какая поднялась суматоха! Люди в ужасе
метались, укрываясь то за одной, то за другой палаткой.
   Визжали женщины, плакали дети, мужчины выкрикивали советы и распоряжения.
Я  схватил  за руку  Нэтаки, побежал  с ней к одному  из  фургонов  Ягоды  и
подсадил ее  наверх. Мгновенно  фургоны Ягоды  и  Гнедого  Коня  наполнились
народом, другие залезли под фургоны и толпились рядами позади  них. Те,  кто
оказался  поблизости от  гребня, вскарабкались наверх  между скал,  кто  был
около  речки,  попрыгали в  воду,  но  многие  стояли  беспомощно  за своими
палатками в центре лагеря. Вот уже головные бизоны стада достигли ближайшего
края деревни. Они не могли податься назад, так как бегущие сзади нажимали на
них, и  они  продолжали  мчаться  галопом  вперед,  пробегая  по  извилистым
дорожкам между палатками, легко прыгая из  стороны в сторону, чтобы обогнуть
их, злобно лягая их  по пути. Несмотря на свои  большие  размеры и неуклюжий
вид, бизон быстрое и ловкое на бегу животное.
   Я стоял  вместе со  многими  другими под  прикрытием одного из фургонов и
смотрел  на  коричневый  живой  поток,  проносившийся мимо,  извиваясь между
палатками, как река  извивается, огибая островки и отмели в своем русле. Все
до одного были напуганы; мы затаили дыхание в напряженном  ожидании, так как
хорошо понимали, что  любая мелочь - ружейный  выстрел или появление впереди
какого-нибудь подозрительного  предмета -  может вызвать смятение в стаде, а
если  оно  повернет  назад  или собьется  в плотную  массу, то,  несомненно,
затопчет  насмерть  много людей,  перевернет  палатки, непоправимо  разрушит
большую часть лагеря. Нам казалось, что все  это длится  много  времени,  на
самом деле прошло не больше одной-двух минут, пока последний  бизон стада не
миновал  крайние  палатки и не пробежал через реку на противоположный берег.
Никто не пострадал, ни одна палатка  не  была  опрокинута. Но разложенное на
длинных платформах мясо,  множество шкур и мехов разных животных, растянутые
для  сушки на колышках, вбитых  в землю,  либо исчезли, либо были иссечены в
мелкие  куски.  Это было  поистине  такое  переживание, какого  не забудешь;
спасибо, что  мы остались живы. Представляя себе, что бы случилось, если  бы
мы  оказались на  пути  мчавшегося  стада,  я  содрогался. Я  уверен, Нэтаки
выразила мысли всех, когда сказала:
   - Как  велика доброта Солнца, сохранившего нас невредимыми в этой большой
опасности.
   На следующий день я заметил, что деревья и высокие  кусты по берегам реки
ярко расцвечены приношениями людей нашего  племени своему  богу. Они  всегда
брали для приношений свои лучшие вещи, самые красивые и наиболее ценимые ими
украшения и наряды.
   Зима прошла. Ягода и  Гнедой Конь выехали в Форт-Бентон со своими семьями
и последними  грузами, закупленными  в  период зимней  торговли. Они отлично
заработали  и решили  некоторое время пожить в форте. Ягода  заявил, что  он
большие  не будет перевозить грузы на прииски  своим обозом на быках: он или
продаст обоз, или наймет кого-нибудь в начальники обоза.  У пикуни  было еще
много бизоньих шкур первого сорта, волчьих шкур  и других мехов, которые они
собирались продать в форте, но вместо того чтобы отправиться прямо туда, они
решили  пройти кругом,  направляясь на  юг, вверх по  реке Джудит,  оттуда к
северу через Арроу-Крик и вдоль подножия горы Хайвуд. Я  отправился  с ними,
договорившись встретиться с Ягодой в форте и разработать с ним план торговли
на следующий сезон.
   Итак,  теплым  солнечным  днем в конце марта лагерь снялся, и мы, перейдя
реку вброд в широком мелком месте, около  острова Кау-Айленд,  взобрались по
южному склону  долины  и  растянулись  цепочкой по прерии.  Во  время  таких
переходов Нэтаки и я часто отставали  от каравана и ехали на расстоянии мили
или немного дальше влево или вправо  от тропы,  охотясь понемногу в стороне.
Нам ничто не мешало охотиться таким образом, так как добрая матушка Нэтаки и
семья ее дяди брали на себя заботу о наших лошадях, вьючных и запряженных  в
волокуши, и гнали их вместе со своим табуном. А когда мы вечером приезжали в
лагерь, то заставали свое палатку уже поставленной, ложа разостланными; вода
и дрова  были уже  приготовлены, и неутомимая матушка сидела у огня,  ожидая
нас. Иногда Нэтаки ласково выговаривала ей за то, что она все это делает, но
мать неизменно отвечала:
   - Вы, молодые,  должны жить счастливо.  Моя мать  делала  то же для меня,
когда я была недолго замужем.  Наступит  день, когда  вы,  наверное,  будете
делать то же для своей дочери.
   Последнее    замечание   заставляло   мою   маленькую    жену    смущенно
отворачиваться, и она делала вид, что чем-то очень занята.
   Увы! Они думали, что эта беззаботная жизнь будет продолжаться вечно. Даже
мы, белые, не подозревали, как скоро исчезнут бизоны.
   В  то прекрасное утро мы постепенно медленно отъезжали под  углом к тропе
на  запад,  пока не оказались милях в  двух  от нее. Еще дальше в стороне мы
видели тут  и там отдельных охотников, когда  они проезжали  по возвышенному
месту;  временами  показывалась длинная колонна лагеря  на походе. Иногда мы
медлили, позволяя  лошадям пощипывать траву на ходу, затем  снова переводили
их  на галоп  и скакали,  пока не  нагоним остальных. Нэтаки  безостановочно
болтала, сообщая  всякие  лагерные  сплетни,  рассказывая  истории,  задавая
вопросы  о  стране, из которой я прибыл. Ей  хотелось все  знать об  обычаях
белых  женщин, и  хорошее, и  плохое, и когда я рассказывал кое-что из того,
что знал о  поступках  дурных женщин, она приходила в ужас и повторяла много
раз подряд:
   -  Ужасно,  как им  не  стыдно!  Ни  одна  женщина  черноногая так  бы не
поступила!
   Около полудня  мы  подъехали  к верхнему  концу  заросшей соснами лощины,
идущей к далекой Джудит. Здесь в рощице бежал прозрачный холодный ручеек. Мы
напились, потом отвели своих лошадей на вершину склона,  откуда могли хорошо
обозревать окрестности, и позавтракали хлебом и сушеным мясом.  Из-за гребня
напротив  нас выбежала рысцой прерийная  лисица,  сбежала по склону в рощу к
ручейку и скоро появилась на нашей стороне, принюхиваясь,  очевидно,  почуяв
запах еды.
   Лисица подошла, остановившись в тридцати футах, и стала смотреть на нас и
на щипавших траву  лошадей;  потом обошла  кругом и наконец  растянулась  на
брюхе с поднятой головой, внимательно следя за нами и часто нюхая воздух; ее
тонкий, изящно очерченный  нос забавно  шевелился. Очевидно, она  рассуждала
так: "У  этих животных  странного вида есть какая-то еда. Подожду-ка я здесь
немного и  поищу  тут  кругом,  когда они  уйдут". Во  всяком  случае Нэтаки
сказала,  что маленький зверек  думает именно  это, а у меня были  основания
полагать, что в таких вещах она обычно знает, о чем говорит.
   "Рассказывала я  тебе когда-нибудь, -  спросила она, - про  своего деда и
его ручную лисицу? Нет? Ну, так слушай.
   Однажды ночью сон приказал моему деду поймать прерийную лисицу, приручить
ее и быть с ней ласковым. Он долго обдумывал этот сон, советовался с другими
о  его  смысле, но никто,  как и он сам,  не понимал,  что  это  значит.  На
следующую  ночь  сон  сказал  ему то  же,  и  на третью  ночь, и  наконец на
четвертую.  Четыре раза сон приказал ему  сделать  это.  Четыре  - священное
число. Когда он встал  на четвертое  утро,