тратил всякий интерес к тому, что делается в Штатах.
   Вечером мы с Ягодой пошли пройтись в форт  и, конечно,  заглянули в салон
Кено Билля. Как обычно в это время года,  город, если его можно так назвать,
был  полон  народу  - торговцев  и  трапперов,  погонщиков  быков  и  мулов,
золотоискателей,  и индейцев.  Все  ожидали  прибытия пароходов,  давно  уже
вышедших из Сент-Луиса. Они уже скоро должны были прийти. Вокруг всех столов
в  салуне Кено толпилось  столько игроков, что невозможно было протиснуться,
чтобы посмотреть на игру. Сам Кено с двумя помощниками стоял за стойкой, так
как бочки еще не опустели, несмотря на то, что  в зимние месяцы был солидный
спрос  на  их  содержимое. Осталось даже несколько  бутылок пива.  Я  охотно
уплатил за одну из них доллар сорок центов, и Ягода помог мне распить ее.
   По  пути  домой мы  заглянули  на  минутку в Оверлэнд-отель.  Тут,  среди
посетителей, я заметил человека, похожего на проповедника.  Во всяком случае
грудь его синей фланелевой рубашки украшал белый галстук; черный пиджак хотя
скроенный не так, как принято у священнослужителей был все же  полагающегося
цвета. Я подошел к нему и сказал;
   - Извините, сэр, хотелось бы знать, не проповедник ли вы?
   -  Да,  -  ответил  он,  любезно  улыбаясь,  - я  священник  методистской
епископальной церкви. Прошлый год я провел в горах, проповедуя и работая  на
приисках, а сейчас возвращаюсь домой, в Штаты.
   - Так, -  продолжал я, - если вы  пойдете сейчас со мной, то,  думаю, что
для вас найдется работа. Он тотчас же встал и пошел с нами.
   -  Могу ли  я  узнать,  -  спросил  он  по  дороге,  -  какого  характера
обязанность  мне предстоит исполнить?  Крестить или венчать, или  же,  может
быть, речь идет о больном, нуждающемся в кратком утешении?
   -  Венчать,  - ответил я, -  при условии,  конечно,  что  другая  сторона
согласна.
   При этом Ягода бесстыдно захихикал.
   Женщины  весело болтали  и смеялись, когда  мы вошли, но сразу замолчали,
увидев нашего спутника. Они всегда  так себя вели в присутствии посторонних.
Я отозвал Нэтаки в заднюю комнату.
   -  Этот человек, - сказал я ей, - священный (точнее "Солнечный") белый. Я
попросил его освятить наш брак.
   - Как ты  угадал мое желание! - воскликнула она. - Я всегда хотела, чтобы
ты  сделал  это,  но я  боялась,  стеснялась  просить тебя об  этом. Но  это
настоящий священный белый? На нем нет черного платья, нет креста.
   - Он принадлежит к другому обществу, - ответил я,  - этих обществ тысяча,
и каждое утверждает, что только оно истинное. Для нас это неважно. Идем.
   Итак, с  помощью  Ягоды в роли переводчика мы  обвенчались, и проповедник
отправился, унося на память об этом случае золотую монету.
   -  Я  голоден, -  сказал  Ягода, - зажарьте нам  парочку  языков  бизона,
женщины.
   Свадебный пир, как можно назвать  этот  ужин, состоял из  жареных языков,
хлеба, чая и яблочного соуса. И этим тоже мы были вполне довольны.
   - Видишь ли,  - призналась мне позже Нэтаки, - многие белые, женившись на
женщинах нашего племени по его обычаям, смотрят  на них просто как на забаву
и потом бросают  их.  Но те,  которые берут  жен на основании священных слов
священного белого, никогда своих жен не бросают. Я знаю, что ты меня никогда
не бросишь, никогда. Но другие женщины смеются  надо мной,  отпускают на мой
счет шутки, говорят:
   - Сумасшедшая, ты любишь своего мужа, ты дура. Он ведь не женится на тебе
по  обычаю  белых  и  оставит  тебя,   как  только  встретит  другую,  более
хорошенькую женщину.
   А теперь они никогда не смогут так говорить. Никогда.
   Ягода и  я  планировали оставаться в  Форт-Бентоне летом  и  торговать  в
лагерях  на  следующую  зиму. В мае  начали прибывать пароходы  и набережная
наполнилась сутолокой, у  торговцев тоже было  дел по горло, так как индейцы
шли  толпами, чтобы  продать оставшиеся шкуры бизонов и  меха.  Но мы в этой
торговле не участвовали, и через несколько  недель  нам уже  не сиделось  на
месте. Ягода  решил  сделать  несколько рейсов в Хелину  со  своим обозом на
быках,  хотя  ему не было необходимости ехать  самому:  он  нанял начальника
обоза, или, на языке погонщиков быков,  "хозяина  фургонов". Женщины решили,
что им нужно  отправиться за ягодами. пикуни уже давно перешли реку и стояли
лагерем  на  реке  Титон,  всего  в  нескольких  милях  от форта. Мы  хотели
присоединиться  к  ним,  и  Нэтаки  послала  матери  просьбу  пригнать наших
верховых и вьючных лошадей.
   Недели за  две до этого  я как-то  сидел на набережной.  Ко  мне  подошел
какой-то незнакомец и  сел рядом. Мы разговорились. Я сразу увидел,  что это
образованный  и хорошо  воспитанный  человек;  с  первого же  взгляда он мне
понравился. Он  был  высокого  роста,  хорошо  сложен,  с  карими  глазами и
каштановыми волосами. Выражение лица  у него  было  приятное, открытое, хотя
несколько грустное. По-видимому, ничто не вызывало у него восторга. Он редко
улыбался и никогда не смеялся. Часто он  бывал так  погружен в свои  мысли о
чем-то, очень близко его касавшемся - если судить по грустному выражению его
глаз, - что совершенно не замечал  окружающего. Я  позвал его  обедать в наш
маленький дом, и он сразу понравился Ягоде. Он понравился  и нашим женщинам,
обычно державшимся в стороне и очень чопорно в присутствии чужих. Вскоре  он
стал проводить большую часть своего времени у  нас, и весь  наш дом не знал,
чем  бы ему  угодить.  Старая миссис  Ягода специально для  него оборудовала
превосходное ложе  из бизоньих  шкур со спинкой  из  ивовых прутьев. Женщина
Кроу подарила ему красивые мокасины. Нэтаки и жена Ягоды для наших маленьких
ужинов  доставали  самое  лучшее из своих запасов пеммикана, сушеного мяса и
ягод.
   - Послушай, - сказал я однажды Нэтаки. - Я начинаю ревновать тебя к этому
человеку. Вы, женщины, носитесь с ним больше, чем с Ягодой или со мной.
   - Он такой грустный, - ответила она, -  что мы его жалеем. Что его мучит?
Он потерял любимую?
   Я не лучше ее знал, что его  мучит, но было очевидно, что у него какое-то
горе. Мы  никогда его  не расспрашивали, даже не  спросили, как  его  зовут,
откуда он. Этим жители  Запада  отличаются  от  жителей  Востока.  На Западе
никогда не сплетничали, не пытались  разузнать  чужие секреты, не спрашивали
никого  о его  родословной.  Человеку  просто дружески  протягивали  руку  и
поступали  с  ним так, как  хотели  бы, чтобы поступали  с ними самими. Наши
женщины прозвали его Кутайими  - Никогда не Смеется. Так они всегда называли
его,  говоря о нем между  собой. Он долго  не знал этого, а когда  узнал, не
обратил на это внимания. Он сказал Ягоде и мне, что его  фамилия, - впрочем,
для моего рассказа неважно, как его звали. Мы будем называть его Эштоном. Он
сообщил нам также, что  живет  в Бостоне  и что на Запад  он приехал  просто
посмотреть,  как  здесь  живут.  Когда  он узнал,  что  женщины  и я  должны
отправиться  в лагерь, он попросил разрешения поехать с  нами. Мы,  конечно,
были рады. Он купил себе лошадь, седло, одеяло, ружье и разные  другие веши,
необходимые для этого путешествия.
   И вот однажды вечером мы вернулись  в наш лагерь, в  собственную палатку,
которую мать Нэтаки снова поставила  и обставила к нашему возвращению домой.
Со  всех сторон  слышались  песни и  смех,  дробь  барабанов, приглашения на
угощение. Женщины изжарили нам мяса, подали хлеб и чай, и мы с удовольствием
съели этот простой  ужин.  Затем Эштон  и я лежали  на наших мягких ложах  и
курили; говорили мы  мало. Я  был  абсолютно доволен. Мой друг, судя по  его
задумчивому и рассеянному виду, был мысленно опять на Востоке, за две тысячи
миль отсюда.  Женщины  скоро  вымыли  посуду и  вынули свое вышивание иглами
иглошерста или бисером.
   - Бабушка, -  попросил я, - расскажи мне какую-нибудь историю: что-нибудь
из далекого прошлого твоего племени.
   -  Хай! - воскликнула Женщина  Кроу, - вы только послушайте его. Вечно он
требует истории. Чтобы удовлетворить его, нам  скоро придется их выдумывать,
потому что почти все, что мы знаем, он уже слышал.
   -  И  подумай, какой  эгоист, -  сказала Нэтаки,  поглядывая  на  меня  с
шутливым  негодованием, -  все наши  истории он выслушивает, а нам своих  не
рассказывает.
   Я  был  вынужден  признать,  что  моя  маленькая  жена  права,  и  обещал
впоследствии рассказать несколько историй.

   Старая миссис Ягода, подумав немного, начала историю Бессердечной.

   "Случилось это еще  в  те времена, когда моего деда не было на свете, да,
задолго  до него,  потому что  он говорил нам,  что старики,  от которых  он
слышал эту  историю, рассказывали,  что  сами  слышали  ее от  своих  дедов.
История эта поэтому, несомненно, очень древняя.
   Дело было  весной. Народ, рассыпавшись по прерии,  был занят выкапыванием
белого корня ["белое  яблоко" французских трапперов -  proralea esculenta, -
прим. авт.], как вдруг налетела страшная гроза. До дома было далеко, поэтому
занимавшиеся сбором корня,  зная, что все равно вымокнут - побегут ли  домой
или останутся на месте, - просто сели, где стояли, покрылись  своими плащами
и стали ждать, пока пройдет  гроза. Члены одной семьи случайно все оказались
близко друг от друга, когда начался дождь, и все сбились в кучу.
   - Какой холодный дождь, - сказала мать, - я вся дрожу.
   - Да, - сказал отец, - холодно. Сядьте-ка все потеснее вместе.
   Так они сидели, и  вдруг над ними раздался удар грома,  н среди них упала
шаровая молния. С громким шумом она  разорвалась и бросила  их  всех  плашмя
бесчувственных наземь. Они лежали - отец,  мать, два сына  и  дочь, никто не
смел прийти им на помощь,  боясь, что разгневанный бог поразит и подошедших.
Но когда гроза прошла, народ сбежался,  чтобы помочь,  чем можно, пораженным
молнией.
   Сначала думали, что они все мертвы. Действительно, четверо были убиты, но
пятая, дочь, еще дышала. Немного  спустя, она  села и, увидев, что случилось
со всеми  остальными,  начала так горько плакать,  что бывшие  рядом женщины
заплакали вместе с ней, хотя никто из них не был ей родственницей. Отец  был
с  детства  сиротой, мать тоже,  и теперь бедная девушка стала одинокой.  Во
всем лагере у нее не было ни одного родственника.
   Мертвых  похоронили добрые друзья, и  многие из  них звали девушку  пойти
жить к ним, но она отвечала всем отказом.
   -  Ты должна пойти  к  кому-нибудь жить, -  сказал ей  вождь. - Никто  не
слыхал, чтобы молодая  женщина жила самостоятельно. Ты  не можешь жить одна.
Где ты  будешь  добывать себе  пищу? И подумай,  что скажут люди, если  этим
займешься. О тебе скоро начнут говорить дурно.
   - Если обо мне будут дурно говорить, то с этим я ничего не могу поделать,
- сказала девушка, -  они  будут вынуждены со  временем отказаться от  своих
дурных речей. Я решила так поступить и сумею не голодать.
   Девушка продолжала жить в палатке родителей, одна в обществе своих собак.
Женщины лагеря часто навещали ее, давали ей  мясо и другую пищу. Но ни  один
мужчина, ни молодой, ни старый - никогда не входил в ее палатку и не садился
у ее очага. Один или два попробовали прийти в только но одному разу, так как
она прямо  сказала  им,  что  не нуждается в обществе мужчин.  Поэтому юноши
смотрели на нее издали и молили богов  смягчить ее сердце. Она была красивая
молодая  женщина, старательная и неутомимая  труженица. Не удивительно,  что
мужчины  влюблялись  в   нее,  и  не   удивительно,  что  они  прозвали   ее
Бессердечной.
   Один молодой  человек, Высокий  Вапити,  сын главного вождя, полюбил  эту
одинокую девушку  так сильно, что почти  помешался от  страданий и тоски  по
ней. Он ни разу с ней не говорил, так как хорошо  знал, что получит такой же
ответ,  какой она давала другим.  Но он не мог удержаться от того, чтобы  не
ходить  изо дня  в  день  туда,  где она всегда могла  его видеть.  Если она
работала  на  своем клочке  земли, засаженном  бобами и маисом, то он  сидел
поблизости на краю речного берега. Если она уходила в лес за дровами, он шел
гулять в  эту  сторону  и  часто встречался с ней на  тропе,  но она  всегда
проходила мимо, опустив глаза, как будто не видит его. Часто по ночам, когда
весь  лагерь  уже крепко спал, Высокий Вапити выходил крадучись из отцовской
палатки,  брал  кожаное ведро,  раз за разом  наполнял его  водой из реки  и
поливал все грядки на огороде Бессердечной.
   Рискуя жизнью, он один уходил  охотиться в прерии,  где постоянно бродили
сиу.  Утром,  когда  Бессердечная,  проснувшись,  выходила  из  палатки, она
находила  висящие в темном проходе лучшие части  туши  и  шкуру  бизона  или
оленя. Народ толковал  об этом,  гадая, кто это делает. Если девушка  сама и
знала, то совершенно не показывала этого и всегда проходила мимо  юноши, как
будто  и  не подозревала, что такой человек существует на земле. Кое-кто  из
низких и  дурных  людей  подло  намекал, что  неизвестный покровитель  щедро
вознаграждается  за  свои  труды. Но они всегда  встречали отпор, так как  у
девушки было много друзей, убежденных что она очень хорошая.
   На  третье  лето  одинокой  жизни  девушки  племени  манданов  и  арикара
поссорились. Начались  столкновения, отряды  отправлялись  в  походы,  чтобы
красть  друг  у друга  лошадей, убивать  и скальпировать  всех,  кого  могли
захватить на охоте или в пути, вдали от защиты, даваемой деревней. Положение
для народа было  очень тяжелое. Оба племени эти долгое время жили в  дружбе.
Мужчины манданы  женились на женщинах арикара, у многих мужчин арикара  были
жены манданы. Ужасно было видеть, как в лагерь приносят скальпы, может быть,
твоих  родственников. Но что могли сделать женщины? Они  не  имели  голоса в
советах  и  боялись  высказать  то,  что  думали.  Но  не   так  вела   себя
Бессердечная. Каждый день  она ходила по  лагерю, громко  разговаривая, так,
что  мужчины  должны били все слышать, ругала их за  злобность,  справедливо
доказывая, что оба племени так ослабеют, что не смогут сопротивляться общему
врагу - сиу.  Бессердечная подходила даже прямо к вождю и  ругала его, и ему
приходить молча отворачиваться, так как не мог же он вступать в пререкания с
женщиной, да и заставить ее закрыть  рот он тоже не  мог: она была сама себе
хозяйка.
   Однажды  ночью  большой  отряд  арикара   сумел   проделать  отверстие  в
окружавшем деревню тыне.  Они  проникли  через  отверстие  внутрь  и  начали
выводить  лошадей.  Кто-то,  однако,  обнаружил  врага  к   поднял  тревогу.
Разыгралось  большое сражение,  во  время  которого манданы выгнали врага  в
прерию и вниз, в лес у реки. С обеих сторон было несколько убитых; в деревне
и горевали и радовались,
   Арикара отступили  в свою деревню. К вечеру Бессердечная спустилась в лес
за  дровами и в  густой  ивовой рощице нашла одного из  неприятелей,  тяжело
раненного молодого воина. Стрела пронзила ему пах, и он потерял много крови.
Он так ослаб, что едва мог  говорить и  двигаться.  Бессердечная воткнула  в
землю вокруг него много ивовых прутьев, чтобы спрятать его получше.
   - Не бойся, - сказала она ему, - я принесу тебе пить и есть.
   Она поспешила назад в свою  палатку, взяла сушеного мяса  и мех с  водой,
сунула  их под плащ и  вернулась к  раненому. Он напился и  поел принесенной
пищи. Бессердечная  промыла  и  перевязала  рану.  Она снова  покинула  его,
приказав  лежать тихо,  и обещала  вернуться ночью  и  взять его  к  себе  в
палатку, где  она  будет ходить за ним, пока  он  не  поправится.  У себя  в
палатке  она устроила  для  него угол,  отгородив  одну  из постелей большой
шкурой бизона. Она прикрыла, кроме того, частично отверстие для выхода  дыма
и  повесила  шкуру поперек  входа, так  что внутри палатки свету было  мало.
Заходившие  к ней иногда женщины не могли  бы никак заподозрить,  что  здесь
кто-то спрятан,  в особенности  враг, - в палатке,  в которую  три  лета  не
входил ни один мужчина.
   Ночь  была  темная.  Внизу,  в  лесу  у  реки,  совсем  не   было  света.
Бессердечная должна была идти, протянув вперед  руки, чтобы не  натолкнуться
на деревья, но она так хорошо знала эти места, что без труда отыскала ивовую
рощицу и того, кому она пришла помочь.
   - Встань, - сказала  она тихо, - встань и следуй за мной. Молодой человек
попытался подняться, но снова тяжело упал на землю.
   - Я не могу стоять, - сказал он, - нет силы в ногах.
   - Ты не можешь идти! - воскликнула  Бессердечная. - Я не подумала, что ты
не сможешь идти. Что же мне делать? Что делать?
   -  Ты позволишь  мне отнести его за тебя, - сказал кто-то стоявший близко
позади нее, - я отнесу его, куда ты поведешь.
   С криком удивления Бессердечная обернулась. Она не могла видеть в темноте
лицо говорившего, только смутно различала фигуру,  но она узнала  голос. Она
теперь не боялась.
   - Тогда подыми его, - сказала она, - и следуй за мной.
   Она  сама подняла раненого и положила  его  на спину подошедшего, а затем
повела  его  из  лесу,  по  прерии,  через отверстие в  тыне, в котором  она
вытащила одно бревно, и дальше в  свою палатку. Никого кругом не было,  и их
не  видели. Внутри горел огонь, но девушке  не нужен был свет, чтобы узнать,
кто ей помог. Человек этот был Высокий Вапити.
   -  Положим его  сюда,  -  сказала  она, приподымая шкуру, висевшую  перед
приготовленным ложем.
   Они  осторожно  уложили  больного на  ложе. Несколько  мгновений  Высокий
Вапити простоял, глядя на девушку, но она молчала и не глядела на него.
   - Я  ухожу, - сказал  он, - но каждую ночь  я буду приходить с мясом  для
тебя и для твоего любовника.
   Девушка не отвечала, и он ушел. Но как только он ушел,  Бессердечная села
и расплакалась. Больной приподнялся и спросил:
   - Что с тобой? Почему ты плачешь?
   - Разве ты не слышал? - ответила она. - Он сказал, что ты мой любовник.
   - Я знаю тебя, - ответил он, - тебя прозвали Бессердечной, но это ложь. У
тебя есть сердце. Хотел бы я, чтобы оно принадлежало мне.
   -  Не  надо, - крикнула девушка, - не говори  этого. Я буду  заботиться о
тебе, кормить тебя. Я буду ходить за тобой, как родная мать.
   Когда настала ночь, Бессердечная несколько раз выходила в проход палатки,
каждый раз оставалась там все дольше и возвращалась только затем, чтобы дать
больному  воды  или немного поесть.  Наконец, когда она в темноте  сидела  у
входа, пришел Высокий Вапити и, нащупав подходящее место, повесил кусок мяса
так, чтобы собаки не могли его достать.
   Войди, - сказала она ему, - войди и поговори с раненым.
   После этой ночи Высокий Вапити каждую ночь немного сидел у арикара, и они
разговаривали  о вещах,  которыми интересуются мужчины. Пока  арикара жил  в
палатке, Бессердечная никогда не разговаривала с ним, только говорила "ешь",
ставя перед ним еду. День ото  дня раненый становился крепче. Однажды ночью,
после ухода Высокого Вапити, раненый сказал:
   - Я уже в состоянии  отправиться  в путь.  Завтра  ночью двинусь домой. Я
хочу знать, почему ты пожалела меня, почему спасла меня от смерти?
   - Так слушай, - сказала девушка, - я сделала это потому, что война - зло,
потому, что мне тебя  было жалко. Многие женщины здесь и  многие еще в твоей
деревне плачут  потому что  потеряли в этой ссоре своих  любимых. Я  одна из
всех женщин говорила, просила  вождей заключить  с  вами мир. Все  остальные
женщины  радовались  моим словам,  но боялись и не  смели сами  говорить.  Я
говорила и не боялась, потому что нет никого, кто мог бы мне велеть молчать.
Я  помогла  тебе,  теперь и ты  помоги мне, помоги своим женщинам, всем нам.
Когда  ты вернешься домой, расскажи,  что  здесь для тебя сделали, и убеждай
своих заключить мир.
   - Я сделаю это, - сказал арикара, - когда они узнают все, что ты для меня
сделала, вожди  послушают  меня. Я уверен, что они будут рады прекратить эту
войну.
   На  следующую  ночь  Высокий  Вапити,  войдя  в  палатку, застал  арикара
сидящим. Рядом с ним лежало его оружие и мешо