я теща  выбежала навстречу  дочери;  они нежно  обнялись и
поцеловались. Теща все повторяла:
   - Моя дочь! Моя дочь! Приехала!
   Добрая  женщина улыбалась,  глядя на меня,  но  не поздоровалась со мной.
Даже то, что она находилась близко от меня, не говоря уже о том, что она мне
улыбалась, было  нарушением строгого правила этикета  черноногих,  о котором
уже говорил: теща и зять никогда  не должны встречаться и разговаривать друг
с другом. Что касается меня,  то  я нарушил это приличие при  первом удобном
случае. Я  подошел  к  теще, когда ей  некуда  было уйти и  она не  могла не
выслушать меня, и сказал ей, что у нас все будет совсем по-иному, так  как у
белых нет такого обычая.
   -  Где бы мы ни оказались, -  продолжал я, - вы должны  приходить к нам и
жить с  нами, когда захотите, а я буду входить туда, где вы находитесь, если
обстоятельства этого потребуют.
   Я уверен,  что  ей  приятно было  это  слышать,  так  же  как и Нэтаки. С
течением времени моя теща привыкла в общем к новому порядку вещей, но всегда
старалась  уклониться от прямого обращения ко мне. Часто,  когда я спрашивал
ее о чем-нибудь, она поворачивалась к дочери и говорила:
   - Скажи ему, что случилось это так и т.д.


ГЛАВА XXIV
   МАГИЧЕСКАЯ СИЛА СКУНСОВОЙ ШКУРЫ

   Мы  остановились  у  Хорькового  Хвоста;  жена  его  разостлала  для  нас
множество  новых  выделанных  шкур  бизона.  Приходили и  уходили гости, нас
позвали в  несколько палаток прийти  покурить.  Во  второй половине  вечера,
когда  кончились  ужины и  хождение в гости, неразлучные Хорьковый  Хвост  и
Говорит  с Бизоном  сидели вместе со  мной, как  бывало много  раз  вечерами
прежде.  Когда  мы собирались вместе, то независимо  от того,  у кого из нас
были мы в гостях, дело не ограничивалось выкуриванием трех трубок и вежливым
прощанием  после  этого. Мы  сидели  вместе  часами,  курили, если хотелось,
разговаривали  или  молчали, по настроению.  Женщины подали  нам пеммикан  с
ягодами, очень вкусный.
   - Друг,  - сказал Говорит  с  Бизоном,  когда мы поели,  набили  трубки и
закурили, - у меня есть для тебя подарок.
   - А, я всегда рад подарку.
   - Да, - продолжал он, - а я от этого подарка рад буду избавиться. Я хочу,
чтобы  ты забрал его  завтра  утром,  пока  ичего не  случилось  такого, что
помешает  тебе  вообще получить  его. Это шкура скунса. Слушай,  я  расскажу
тебе,  какие неприятности  я перенес из-за этой шкуры. Сперва  расскажу, как
она ко мне попала.
   Однажды утром жена сказала мне, чтобы я убил несколько горных баранов; ей
нужны  были шкуры на платье. Я сказал, что этих животных трудно добыть и что
ей следовало бы сшить платье из шкур антилоп, из которых при хорошей выделке
тоже получается отличная мягкая кожа. Нет,  она заявила,  что шкура антилопы
не годится: она  неровная,  на шее толста, на  брюхе слишком тонка.  Годятся
только шкуры  горных баранов, потому что они как раз такие, как нужно, нигде
не толще и не тоньше, чем следует. Я попытался вывернуться, заявив, что если
они  ей уж  так  нужны, то я попрошу ее отправиться со  мной на охоту, чтобы
помочь  мне укладывать добычу. Я думал: когда я скажу  это, она решит, что и
шкуры антилоп сгодятся. Я ошибся.
   - Разумеется, я поеду с тобой, - ответила она, - Поедем завтра утром.
   Я решил сделать вид, что болен. Но проснувшись  утром,  я совсем забыл об
охоте, встал, умылся  и основательно поел. Когда  я вспомнил об охоте,  было
уже поздно притворяться!  Нельзя  же заставить  ее поверить, что  муж болен,
когда он просил ее два раза поджарить мяса. Мы выехали и отъехали на лошадях
насколько  можно  было  далеко  вверх  по  северному  склону  западной  горы
Суитграсс.  Затем,  привязав  лошадей,  пошли  дальше  пешком.   Приходилось
взбираться  на довольно крутой  склон.  Местами сосны росли так  густо,  что
приходилось с трудом пробираться между ними. Мой товарищ  по охоте все время
отставал. "Идем, идем", - повторял  я, а  она откликалась: "Подожди, подожди
меня!" Когда она  нагоняла меня, то дышала, как лошадь после скачек,  и с ее
подбородка  буквально  капал  пот.  "Приятное  занятие  -  охота  на  горных
баранов",  - сказал  я.  И  она  ответила:  "Правда. Смотри  как  мы  высоко
забрались, как далеко нам видны прерии к северу отсюда".
   После  этого  я  уже  больше  не  дразнил  ее;  она  держалась  стойко  и
карабкалась изо всех  сил. Я пошел медленнее, и она шла за мной по пятам. Мы
приблизились  к  вершине.  Ты видел вершину горы  - это  таинственное место.
Когда Старик создал мир, то раскрасил помещенные  им здесь  скалы в красивые
цвета, красный, коричневый, желтый и белый. Одни говорят, что это счастливое
место для охоты, другие,  что если здесь подстрелишь какое-нибудь  животное,
то с тобой случится несчастье. Взбираясь на гору, я думал об этом; наконец я
остановился  и  заговорил  с  женой.  Я  сказал,  что  нам,  пожалуй,  лучше
вернуться, так  как если  я  убью  здесь  барана, то с нами  может случиться
несчастье. Но она только смеялась и говорила, что я поглупел.
   - Ладно, - возразил  я, -  раз уж  тебе непременно  хочется смеяться,  то
смейся, но прикрывай рот рукой, иначе ты распугаешь всех животных на горе.
   Мы продолжали взбираться на гору и немного спустя приблизились к вершине.
Глядя на нее  из-за  сосен,  я  увидел  группу горных  баранов  -  не меньше
двадцати, все самки и детеныши и только один двухлетний самец. Я тщательно в
него прицелился  - он  стоял  очень  близко боком ко мне  - и так  как рядом
оказался сук, то  я опер  на него ружье. Я прицелился очень хорошо,  прямо в
сердце, и выстрелил. Не знаю, куда полетела пуля, но в барана она не попала,
так  как мы  не нашли шерсти или крови  ни  там, где он стоял,  ни дальше по
следу.  После   выстрела  дым  повис  передо  мной  облачком,  а  когда  оно
рассеялось, я увидел, как  животные скрылись в лесу ниже по склону. Я  очень
удивился, что даже не попал в барана, хотя целился долго и тщательно.
   - Должно быть,  ты  его  ранил, - сказала  жена,  - пойдем.  Вероятно, мы
найдем его мертвым, где-нибудь далеко.
   Мы пошли по следу, вниз в лес. Идти  по  следу было легко, так как копыта
этого барана оставляли отпечатки, расставленные шире, чем у остальных. Но мы
не видели никаких признаков того, что он ранен. Я и жена снова взобрались на
вершину и  сели на  краю голых скал, под низкой сосной. Я думал, что,  может
быть, подойдут еще горные бараны, если мы подождем здесь немного. Но  они не
появлялись,  хотя  мы  просидели  в  ожидании  далеко  за  полдень.  Мы  уже
собирались  уходить,  когда  появился крупный  скунс.  Он  пробирался  между
камней, принюхивался,  втягивая носом  воздух, иногда взбирался  на  большой
камень,  чтобы осмотреться. Скунс был очень  красив, шерсть  его блестела на
солнце.  Вскоре  он  приблизился,  и,  когда  снова взобрался на  камень,  я
застрелил  его. Он  свалился с  камня  и  почти не  дергался. Я  велел  жене
осторожно  снять с него шкуру.  Я знал,  что  шкура тебе понадобится,  чтобы
присоединить ее к тем,  которые  ты  добыл прошлой зимой.  Жена сказала, что
выделает ее так,  чтобы шкура вышла очень мягкой, и мы ее тебе подарим.  Вот
тут-то и начались неприятности. Нож соскользнул,  и жена порезала себе руку,
не успев снять шкуру и наполовину; пришлось мне заканчивать работу. Потом мы
отправились домой. Когда мы дошли до наших лошадей, я привязал шкуру сзади к
седлу и сел верхом. Лошадь  стояла  носом против ветра, но  когда я повернул
ее, она впервые почуяла запах  скунса и  так испугалась, что взбесилась. Она
захрапела  и  сделала большой скачок вниз по  склону;  когда  она  коснулась
земли,  то я  от  толчка упал  спиной  прямо  на кучу камней.  Я  думал, что
сломался пополам. Лошадь продолжала нестись скачками, брыкаясь и всхрапывая,
налетела прямо  на кучу  больших камней,  попала  передней ногой между них и
сломала ее. Как только я отдышался и смог ходить, и жена отыскала мое ружье,
я вынужден был спуститься и пристрелить лошадь.  Домой  мы вернулись поздно,
потому что ехали вдвоем на  другой лошади, на которую пришлось еще навьючить
мое седло  и прочие вещи. Одно мы  теперь знали: убить какое-нибудь животное
на цветных скалах значило навлечь на себя несчастье. Возможно, если бы я еще
убил и самок горных баранов,  то действительно сломал бы  себе  спину, когда
лошадь меня сбросила.
   Только  через  несколько  дней  я  оправился  от  ушибов,  полученных при
падении.  Жена моя не  могла выделать  шкуру скунса  из-за пореза  на руке и
поручила это одной вдове. На следующий день старуха принесла шкуру обратно.
   -  Возьмите  ее, -  сказала  она,  -  мне  всю  ночь  было  нехорошо; мне
приснилось, что прибежал скунс и пытается укусить меня. У этой  шкуры дурная
сила. Я ее не буду дубить.
   Ты  знаешь  старую Женщину Бобра?  Да?  Так вот, мы отдали  шкуру ей. Она
сказала,  что  не боится  скунсов, что  ее магия сильнее скунсовой,  забрала
шкуру к  себе в  палатку и взялась за работу: счистила мясо, намазала  шкуру
печенью  и мозгами,  скатала  и  отложила  на два-три дня.  Когда шкура  как
следует  пропиталась  смесью,  Женщина  Бобр  очистила  ее  и стала  сушить,
перекинув через шнур  из сухожилий, и тут Женщина  Бобр внезапно на короткое
время упала мертвой [в обморок]. Когда старуха вернулась к жизни, рот ее был
перекошен на одну  сторону,  и она  едва могла говорить. В  таком  состоянии
Женщина Бобр пробыла почти четыре ночи. Разумеется, шкура  вернулась к  нам.
Порез на  руке у жены зажил, она принялась за работу и окончила дубление без
всяких приключений.
   Позавчера мы  отправились  сюда. Жена уложила  шкуру с другими вещами  на
лошадь, которая несла шкуры покрова палатки. Вечером, когда мы располагались
лагерем на ночь, оказалось,  что  шкура исчезла.  Все  остальное,  что  жена
уложила  в этот вьюк, оказалось  на  месте,  пропала только  шкура. Пока  мы
рассуждали, как  это могло случиться,  подъехал  какой-то молодой  человек и
швырнул нам шкуру.
   - Я нашел ее на тропе, - сказал он.
   Ты  видишь,  у этой шкуры большая  дурная магическая сила. Я говорил, что
собираюсь подарить шкуру тебе, и вот я дарю  ее. Я также сообщил тебе, какое
зло она причинила. Я не  буду  осуждать тебя, если ты бросишь шкуру в  огонь
или как-нибудь иначе с ней разделаешься. Прошу тебя только  избавить  нас от
нее".
   Конечно, я  взял шкуру.  Впоследствии она  пошла  для изготовления  очень
красивого мехового ковра:  середину его занимала  медвежья шкура, а кайму  -
шкуры шести скунсов.
   Наутро,  задолго до  того, как начали разбирать  палатки, мы с Нэтаки уже
сидели  в седле и направлялись домой. Ночью было очень тепло.  Вскоре  после
нашего  отъезда  из лагеря  с севера задул слабый  ветер,  холодный и сырой,
несший  сильный запах горящей травы.  Мы  хорошо  знали,  что  это означает:
запах, напоминающий запах дыма, всегда предвещает бурю с севера.
   - Делающий холод - близко, - сказала Нэтаки, - поспешим!
   Оглянувшись, мы увидели, что  холмы Суитграсс-Хиллс  окутаны густым белым
туманом, который разливался к югу с невероятной быстротой.  Скоро нас настиг
и окружил  такой  густой туман, что мы не могли видеть на  сто ярдов вперед.
Пот на лошадях моментально замерз. Воздух  наполнился  мельчайшими частицами
изморози.  Уши щипало, и мы  завязали их платками. Бесполезно было  пытаться
разглядеть  дорогу  к реке. Мы  отпустили поводья и  продолжали ехать. Домой
приехали еще до полудня. Ветер все усиливался, туман  исчез, но вместо  него
повалил снег. Настала зима.
   Вскоре  начали поступать бизоньи  шкуры первого  сорта. У нас теперь было
много дела; мы выменивали  шкуры на товары  и  спиртное. Мы пользовались при
торговле для удобства медными марками; каждая марка заменяла доллар. Индеец,
принесший шкуры бизона на  продажу, важно  входил в лавку; за  ним следовала
его жена или несколько жен, несших шкуры. Как  правило, он стоял в некотором
отдалении,  молчаливый  и прямой, завернувшись в  плащ или одеяло,  частично
закрывавшее его лицо, пока мы рассматривали шкуры и отсчитывали марки.
   Если только он не нуждался в ружье или другой  дорогой веши в  этом роде,
он обычно давал женам часть своей выручки, а  остальное  тратил сам, покупая
то, что ему понравится: табак обязательно, обычно и спиртное.
   Когда  начинало  темнеть,  торговля  затихала.  Большинство  предпочитало
приходить менять свои  меха и шкуры бизонов по утрам. Я не знавал ни  одного
торговца, который бы не имел  особых, пользовавшихся преимуществами, друзей,
и мы не  составляли  исключения из  этого  правила.  Друзья  эти, иногда  по
нескольку   человек,  приходили  и  сидели  с  нами  по  вечерам,  курили  и
рассказывали разные истории. Мы с интересом слушали их рассказы и любопытные
суждения о различных вещах.


ГЛАВА XXV
   КОНЕЦ ОЛЕНЕНКА

   Бывали дни, когда дул теплый чинук  и нас прямо тянуло из форта в прерию.
Нэтаки и я седлали лошадей и уезжали далеко; мы возвращались домой  голодные
и усталые, готовые сразу после ужина  лечь и крепко спать всю  долгую зимнюю
ночь.
   Как-то в погожий день мы катались верхом и около  двух или трех часов дня
выехали  к  реке в пяти-шести  милях  от  форта и направились домой вниз  по
долине. Проезжая  по тропе  через тополевую рощу, мы  встретили моего врага,
Олененка,  отправлявшегося за бобрами, так как к седлу у него было привязано
несколько  капканов. Проезжая  мимо нас, он бросил игривый взгляд на Нэтаки,
которая ехала впереди и свирепо  покосился на меня. Должен признаться, что я
раза два  пригнулся к седлу, делая вид, что поправляю ремень стремени,  но в
действительности  тайком  из-под  руки  посмотрел  назад.  Я  боялся  его  и
почувствовал облегчение, увидев, что  он исчез  за  поворотом  тропинки,  ни
разу, насколько я мог судить, не оглянувшись на нас.
   Проехав  через рощу,  мы  пересекли  открытую  низину,  за  ней  лесок  и
оказались в  широкой голой  долине. Когда  мы отъехали на  150-200  ярдов от
последней рощи, позади нас грянул выстрел;  слева от меня просвистела пуля и
далеко  впереди ударилась в землю, подняв пыль. Нэтаки вскрикнула, хлестнула
лошадь и крикнула мне, чтобы я ехал  с ней.  Остальную часть пути до дома мы
проделали очень быстро.
   Когда раздался выстрел, я оглянулся и увидел редкое облачко дыма  впереди
ивовой заросли, но  человека  не  было видно. Стрелял, конечно, Олененок. Он
сделал как раз  то, что  всегда предсказывал - напал на меня сзади. Пытаться
выманить его из рощи было бы безумием.
   Нэтаки  почти  не  могла говорить  от  ужаса  и гнева.  Я тоже сердился и
поклялся, что убью Олененка  при  первой  встрече.  Ягода спокойно  выслушал
меня,  но  ничего не сказал; говорил  он только  после ужина, когда  все  мы
успокоились.
   - Видишь ли,  -  начал он,  -  у  этого типа  в лагере  есть  влиятельные
родственники, и  хотя  они отлично знают, что его следует  убить, они тем не
менее обязаны будут мстить за его смерть.
   - Так что же? Я не должен ничего делать, и в один прекрасный день он меня
подстрелит из засады, как кролика?
   - Нет,  -  ответил он,  -  мы должны убить его, но  сделать это надо так,
чтобы  нас  не заподозрили.  Потерпи  пока,  и  мы найдем  способ,  как  это
устроить.
   С  того дня  Олененок больше не приезжал в  форт. Если что-нибудь  бывало
нужно, он посылал кого-нибудь за покупкой. Когда мы с Нэтаки отправлялись на
прогулку, то выезжали  в прерию, избегая лощин и леса  в  долине. Иногда  по
вечерам  мы  с Ягодой пытались  придумать какой-нибудь способ раз и навсегда
избавиться от  моего  врага, но ничего  из этого  не выходило. Если бы я мог
подстеречь его  или выстрелить  ему в спину, как он пытался застрелить меня,
то  я  сделал бы  это  с  радостью: нужно всегда  бороться с чертом  его  же
оружием.
   Однажды в начале марта Олененок пропал из лагеря. Накануне утром он уехал
с другими охотниками  в  прерию, на север от реки,  чтобы настрелять дичи на
мясо.  Охотники потом разделились, но  в конце дня некоторые  из них видели,
как  Олененок  свежевал  бизона  на  холме.  Ночью  лошадь  его вернулась  и
присоединилась к  своему  табуну;  она была оседлана, поводья волочились  по
земле. Родственники Олененка отправились на поиски, продолжавшиеся несколько
дней. Его нашли наконец далеко от туши бизона, которую он разрезал на куски,
сняв  с  нее  шкуру.  Он  лежал в  лощине  с  проломленной головой.  Жены  и
родственницы Олененка  похоронили  его, и  не  очень  горевали  по  нем.  Он
обращался  с женами жестоко и  они  радовались, что избавились от него. Мясо
убитого  бизона Олененок тщательно разделал  и приготовил к навьючиванию  на
лошадь. Думали, что  Олененок отъехал  от  разделанной туши, чтобы убить еще
какое-нибудь животное, и лошадь сбросила его или, может быть, упала вместе с
ним и лягнула его, пытаясь подняться.
   Нэтаки и я обрадовались, узнав о его смерти. Она услышала об этом первая,
прибежала ко мне взволнованная с горящими глазами и крепко обняла меня.
   -  Радуйся,  - кричала она, - наш враг  умер. Нашли  его  тело;  мы можем
теперь ездить, куда захотим, без страха.
   Однажды вечером к нам  в гости пришел мой старый друг, которого я называл
здесь по-разному, то Медвежья Голова, то Скунс (он принял  первое  имя после
удачного сражения). Он оставался у нас долго, когда уже  все остальные ушли,
и молча курил, чем-то очень озабоченный. И Ягода и я заметили это.
   - Вероятно, ему нужно  новое ружье, - сказал я, а может быть,  одеяло или
новое платье для жены. Что бы ему ни требовалось, я подарю ему это сам.
   Нам уже хотелось спать. Ягода налил стопку и подал ему.
   - Ну-ка, - сказал он, - расскажи нам, о чем ты задумался?
   - Я убил его, - ответил он, - я убил его, отнес его  тело в  лощину и там
бросил.
   Вот так известие! Мы сразу поняли, о ком он говорит; конечно, речь шла об
Олененке. "Ах!" - воскликнули мы оба и замолкли, ожидая продолжения.
   - Я подъехал  к тому месту, где  он увязывал мясо, и слез с лошади, чтобы
подтянуть подпругу. Мы стали разговаривать, и он рассказал мне,  что стрелял
в тебя.
   - Не знаю,  - сказал он, - как это я промахнулся, я целился тщательно. Но
это еще  не конец. Я еще убью белого, а его  жена будет моей женой, хоть она
меня и ненавидит.
   Услышав  это, я взбесился. "Убей его, - шептало  мне  что-то, - убей его,
иначе  он  убьет твоего  друга, который  был  так  добр к  тебе".  Он  стоял
нагнувшись, увязывая последние куски мяса. Я поднял ружье и ударил его прямо
по макушке. Он упал вперед, и тень его отлетела. Я рад, что сделал это.
   Он поднялся и собрался уходить.
   - Друг, - сказал я,  взяв его руку и крепко пожимая ее, - все мое - твое.
Что мне тебе подарить?
   -  Ничего, -  ответил он, - ничего.  Я не беден. Но  если я  когда-нибудь
окажусь в беде, то приду к тебе и попрошу помочь мне.
   Он вышел. Мы заперли за ним дверь и заложили засовы.
   - Будь я проклят, если  я когда-нибудь слыхал, чтобы  индеец сделал такое
ради белого! - воскликнул Ягода. - Вот такого друга стоит иметь.
   По  понятным соображениям мы держали про себя все, что узнали,  хотя  мне
стоило немалого  труда удержаться  от  рассказа об  этом.  Только  много лет
спустя  я  наконец  рассказал  историю  убийства Олененка  Нэтаки,  а  когда
наступило такое время, что  нашему другу  понадобилась действительно помощь,
он ее получил.
   В эту зиму у нас работал  Длинноволосый Джим, погонщик быков, мужчина лет
сорока.  Он отрастил  волосы не меньше  двух  футов  длиной; они  спускались
темными  очень красивыми крупными  волнами  на спину и на  плечи.  В  пути с
обозом или работая на открытом воздухе на ветру он носил волосы заплетенными
в косу, но в  лагере он просто схватывал их шелковой повязкой вокруг головы.
Джим очень гордился своими волосами, всегда тщательно мыл и расчесывал их.
   Джим,  как  он рассказывал,  совершил несколько поездок  в Санта-Фе и  по
трансконтинентальному пути, а в Монтану