страны.  Увидев
впереди  стадо  антилоп  или  бизонов,  мы, если  можно было, объезжали его,
поднимаясь  по лощине в прерии; нам  не  хотелось,  чтобы  животные в панике
разбегались перед нами, давая этим знать, может быть, близкому врагу о нашем
присутствии и о том куда мы направляемся.
   Мы покинули лагерь не раньше восьми или девяти часов, много позже отъезда
охотников на бизонов,  и к полудню были уже далеко в верховьях Драй-Форка  в
двенадцати-четырнадцати милях от лагеря. К западу и востоку тянулся  длинный
залесенный гребень; зелень  прерывалась скалами песчаника. Мы направились  к
ним  вверх  по  лощине.  Доехав  до подножия гребня,  мы привязали лошадей к
колышкам и,  взобравшись на гребень, сели, чтобы осмотреть местность. Я взял
с собой жареный филей антилопы  и, развязав мешочек, разложил еду на плоском
камне.
   - Возьми себе тоже, - сказал я.
   Хорьковый Хвост отрицательно покачал головой.
   - Что ты? - спросил я, -  не хочешь есть? Возьми себе половину. Я  брал и
на тебя.
   "Неразумно,  - ответил  он, - есть  в разведке,  на охоте или когда едешь
куда-нибудь в сторону от  лагеря. Нужно  наесться  как  следует утром, когда
встанешь, - съесть  очень много. Затем  седлай лошадь и выезжай.  Чувствуешь
себя крепким, едешь и едешь. Скажем, ты  охотишься, может быть, неудачно, но
ты не теряешь бодрости; ты все едешь, твердо веря, что тебе еще повезет, что
ты  скоро встретишь группу антилоп или бизонов или какую-нибудь дичь. Солнце
поднимается все выше и выше, доходит до середины, начинает опускаться в свою
палатку за краем [краем  света]. У тебя к седлу привязана пища,  ты говоришь
себе: "Я голоден, остановлюсь и поем".
   На  вершине  какого-нибудь гребня  или  холма  ты  слезаешь с  лошади  и,
полулежа, отдыхая на земле, начинаешь есть; а тем временем твои ясные зоркие
глаза  исследуют  прерию  и долины  или кустарники и  склоны гор,  отыскивая
что-нибудь  живое.  Конечно,  ты очень  голоден.  Еда  во рту  кажется  тебе
вкусной, желудок твой требует, чтобы ты его наполнил, и ты продолжаешь есть,
пока не  исчезнет последний  кусочек. И тогда,  хайя! Какая наступает в тебе
перемена! Тело твое вдруг расслабляется, глаза больше не пытаются проникнуть
вдаль, веки опускаются.  Земля кажется  такой удобной, Это мягкое ложе. Тебя
клонит ко сну. Только с большим усилием  ты удерживаешься, чтобы не заснуть.
Так ты лежишь, а солнце все опускается,  все опускается к своей  палатке, ты
знаешь, что следовало бы встать, что нужно сесть на лошадь  и ехать, пока не
увидишь, что там, за тем высоким длинным  гребнем, но еда сделала свое дело,
и  ты лжешь самому  себе, говоря:  "Не думаю,  чтобы там за  гребнем я нашел
дичь.  Отдохну   здесь  немного,  а  потом  отправлюсь  домой.  Наверное,  я
что-нибудь убью  на обратном пути". Так ты полулежишь разленившийся, сонный,
как насытившийся медведь, а к вечеру встаешь и отправляешься домой, не найдя
по дороге никакой дичи. Ты возвращаешься  в свою палатку, твои видят  что ты
не  привез  ни мяса, ни шкур. Твои женщины, ничего не  говоря,  расседлывают
лошадь; ты входишь  и  садишься на свое  ложе; тебе  стыдно  и ты  начинаешь
врать, рассказываешь, как далеко ты ездил, как опустела  вся округа и как ты
дивишься, куда могла деться вся дичь".
   -  Нет,  друг,  мне филея не надо. Ешь, если хочешь сам. Дай-ка  мне твою
подзорную трубу, я осмотрю местность.
   Все,  что говорил Хорьковый Хвост, была  правда. Разве я не испытывал уже
не раз  расслабленность, сонливость, вызванную полуденным завтраком? Я решил
никогда больше  не брать с собой еду, отправляясь в однодневную поездку.  Но
этот раз не в счет. Я съел больше половины жаркого, присоединился к товарищу
покурить и заснул.
   Хорьковый  Хвост должен был несколько  раз толкнуть меня в  бок, пока ему
удалось разбудить меня. Я сел и протер глаза. Горло у меня пересохло; во рту
был  противный вкус - все  из-за полуденного завтрака  и сна.  Я увидел, что
солнце уж прошло полпути, опускаясь к далеким  синим вершинам Скалистых гор.
Долго же я спал!  Мой друг внимательно смотрел в трубу на что-то к западу от
нас и бормотал себе под нос.
   - Что ты видишь? - спросил я, лениво зевая, и потянулся за  его трубкой и
кисетом.
   - Не может быть, - ответил он, - чтобы  я действительно  видел то, что  я
вижу.  И  все  же  я  уверен,  что  ни глаза,  ни  подзорная  труба меня  не
обманывают. Я  вижу женщину, одинокую женщину, которая идет  пешком по верху
гребня прямо на нас.
   - Дай посмотреть, - воскликнул я, бросив трубку, и взяв подзорную трубу -
ты уверен, что это тебе не снится?
   - Посмотри сам, - ответил он, - она на третьем бугре отсюда.
   Я  навел  подзорную  трубу на указанный им  бугор. Действительно,  по его
зеленому   склону,  легко   шагая,  спускалась  женщина.  Она  остановилась,
повернулась  и, заслонив рукой глаза  от солнца, посмотрела на юг, потом  на
север, наконец назад в ту сторону,  откуда пришла. Я заметил,  что она несла
на  спине  небольшой  узелок и держалась прямо; у нее была тоненькая фигура.
Очевидно, молодая  женщина. Но  почему она  здесь и  идет пешком по обширной
прерии, громадность  и безмолвие которой должны наводить  ужас на одинокую и
беззащитную женщину.
   - Что ты об этом думаешь? - спросил я.
   - Я  ничего  не думаю,  - ответил Хорьковый Хвост, - бесполезно  пытаться
объяснить  такое  странное явление. Она  идет  сюда.  Мы  встретимся,  и она
расскажет нам, что все это значит.
   Женщина скрылась  из виду во впадине за  вторым  бугром гребня,  но скоро
появилась наверху бугра и, продолжая  идти  вперед,  спустилась  в следующую
впадину. Поднявшись  на вершину  бугра,  на склоне которого  мы  сидели, она
сразу увидела нас и остановилась. Поколебавшись мгновение, она снова пошла к
нам своей  непринужденной, легкой,  грациозной  походкой. Боюсь, что оба  мы
бесцеремонно  и  холодно  уставились  на  нее,  но в  манере ее,  когда  она
подходила  прямо к нам, не было  ни страха, ни неуверенности.  Первое, что я
увидел,  были  красивые  глаза:  большие, ясные,  ласковые, честные глаза; в
следующее мгновение я увидел, что у нее чрезвычайно красивое лицо, блестящие
длинные волосы, аккуратно заплетенные, стройная фигура. Она подошла вплотную
к нам и сказала:
   - Как?
   - Как, как? - ответили мы.
   Она  сняла  свой узелок, села  и начала говорить  на  непонятном  для нас
языке. Мы прервали ее знаками и сказали, что не понимаем ее речи.
   - Это женщина из племени снейк  (Змея), - сказал Хорьковый Хвост. Я знаю,
что она из этого племени по покрою и рисунку ее мокасин.
   Хотел бы я  знать, к  какому племени  принадлежал,  в какую эпоху жил тот
человек, которому  пришла мысль создать язык жестов, при помощи которого все
племена  прерий от Саскачевана до Мексики могут разговаривать между собой  и
сообщать все,  чего  не  может произнести их язык. Вот мы сидели и не  могли
понять   ни  слова  из  языка  этой  женщины,  но  благодаря   удивительному
изобретению кого-то из древних, незнание языка не имело для нас значения.
   - Кто ты? - спросил Хорьковый Хвост, - и откуда ты идешь?
   - Я -  снейк,  - ответила  женщина знаками,  -  и  иду я из  лагеря  моею
племени, издалека с юга.
   Она остановилась, и мы  объяснили знаками, что понимаем. Несколько секунд
она сидела и думала, наморщив лоб и вытянув губы. Затем продолжала:
   - Три  зимы тому назад я стала  женой Двух Медведей. Он был очень красив,
очень храбр, у него было доброе сердце. Я любила его, он любил меня, мы были
счастливы.
   Она  снова  замолчала;  по  ее  щекам  катились слезы. Она  несколько раз
смахнула их и с усилием продолжала:
   - Мы были очень счастливы, потому  что  он  никогда не сердился. Никто  в
нашей палатке никогда не слышал недовольных  речей. Это  была палатка пиров,
песен и смеха.  Каждый день  мы молились Солнцу, просили  у него продолжения
счастья, долгой жизни.
   Три  месяца  тому  назад,  за два  месяца  до  этого, который  уже  почти
кончился,  произошло  то,  о  чем я  рассказываю,  Зима  уже прошла,  начала
появляться трава и листья. Однажды утром, проснувшись, я увидела, что я одна
в  палатке. Мой вождь встал, когда  я  спала и ушел. Он взял ружье, седло  и
веревку, из этого я поняла, что  он  отправился на охоту.  Я  была рада. "Он
принесет домой мясо, - сказала  я, - какое-нибудь  жирное мясо, и мы устроим
пир". Я  набрала дров, принесла воды,  а  затем села ждать  его возвращения.
Весь день я сидела  в палатке, ожидая его; шила мокасины, прислушивалась, не
раздастся ли топот его охотничьей лошади.  Солнце зашло, и я развела большой
огонь. "Теперь уже он скоро придет", - сказала я.
   Но нет, он все не шел, и я начала беспокоиться. До глубокой ночи я сидела
и ждала, и страх все сильнее и сильнее сжимал мое сердце. Скоро жители нашей
деревни  легли спать. Я встала и пошла в палатку  моего  отца.  Но  не могла
заснуть. Когда наступило  утро, мужчины выехали на поиски моего вождя.  Весь
день  они искали в прерии, в  лесу, на берегах реки, но не  нашли ни его, ни
каких-либо  следов  его ни  его  лошади.  Три  дня  они  разъезжали по  всем
направлениям  и  затем  прекратили поиски. "Он  умер,  -  сказали они, -  он
утонул, или его убил медведь, или же какой-нибудь враг. Должно быть, это был
враг, иначе его лошадь вернулась в свой табун".
   Но  я думала, что он жив;  я не могла  поверить  в  его  смерть. Моя мать
говорила мне, чтобы  я отрезала свои волосы, но я не  хотела. Я  сказала ей:
"Он  жив.  Когда он вернется, то  разгневается, если увидит,  что  нет  моих
длинных волос, потому  что  он  их  любит,  Много  раз  он сам расчесывал  и
заплетал их".
   Шли дни, а я все ждала, ждала, смотрела, не идет ли он.  Я начала думать,
что он, может быть, умер, и тут однажды ночью мой сон вселил в меня надежду.
На следующую ночь и на следующую за ней я видела тот же сон, а на четвертую,
когда  мой  сон привидился  мне  снова и сказал мне то же, я поняла, что это
правда,  что он  жив. "Далеко на севере,  - сказал мне мой  сон, - на реке в
прериях твой  вождь лежит раненый и больной  в  лагере  жителей прерий. Иди,
отыщи его  и  помоги ему выздороветь.  Он  грустит в одиночестве,  он  зовет
тебя".
   Я собралась и однажды вечером,  когда все уснули, отправилась в путь: это
был единственный способ  уйти. Если бы отец и  мать знали, что я  собиралась
сделать,  они  бы меня  задержали. Я взяла с  собой  еды, шило  и сухожилия,
большой запас кожи для мокасин. Когда моя провизия кончилась, я стала ловить
силками белок,  зайцев, выкапывала корни; я не голодала. Но путь был долгий,
очень долгий, и я боялась медведей, бродивших по ночам. Они не причинили мне
вреда.  Мой  дух сна,  должно  быть, не давал им  обидеть меня. Лагерь этот,
сказал мне дух сна, там, откуда видны горы. После многих дней пути я вышла к
Большой реке и еще много дней  шла вниз по ней, пока не увидела  дома белых,
но лагеря, который искала, не  нашла. Повернув  на север и дойдя  до  первой
реки, я двинулась вдоль нее к  горам, но и там не нашла людей. Тогда я снова
пошла  на север  и  шла, пока  не  вышла  к этой  маленькой  речке, и  здесь
встретила вас. Скажите мне, не в вашем ли лагере мой вождь?
   Вы говорите,  сумасшедшая? Ну,  это зависит  от  точки зрения. Есть  люди
верящие   в  "рай,  обещанный  пророками".  Некоторые,   например,  верят  в
откровение, будто бы явленное некоему Джозефу Смиту; другие веруют в Аллаха;
некоторые в исцеление болезней верой во Христа; у других разные иные религии
и верования. Если  все они сумасшедшие,  то и эта индианка была сумасшедшая,
так как верила в сон, ни на секунду не сомневаясь, что следуя его указаниям,
она найдет своего дорогого, пропавшего мужа. Для  большинства индейцев сон -
это действительность. Они верят, что во сне общаются с духами, верят, что их
тени-души, временно  освободившись от тела, странствуют далеко  и переживают
разные приключения. Если, например, черноногому  приснится зеленая трава, то
он абсолютно уверен, что доживет до следующей весны.
   Мы, конечно, были вынуждены сказать страннице, что ее пропавшего мужа нет
в нашем лагере. Хорьковый Хвост сообщил ей также, что у нас гостят несколько
северных  черноногих  и людей  племени блад, и  посоветовал пойти с  нами  и
расспросить их. Она охотно  согласилась на это, и  мы отправились домой. Мой
друг  ехал  на норовистой  маленькой  кобыле  на которой нельзя было  сидеть
вдвоем; я был вынужден посадить  женщину позади себя, и мы вызвали сенсацию,
когда около захода солнца въехали в лагерь.
   Хорьковый  Хвост согласился приютить ее в своей палатке; я надеялся,  что
ссажу ее поблизости, не замеченный хозяйкой одного  дома, стоявшего  немного
дальше.  Но не  тут-то было. Я издалека увидел Нэтаки; она стояла и смотрела
на  нас,  на красивую  молодую  женщину,  сидящую верхом  позади меня крепко
обхватив руками мою талию. Когда я подъехал  к своей  палатке, никто меня не
встретил; впервые мне позволено было  расседлать самому свою лошадь. Я вошел
в палатку и сел. Нэтаки жарила мясо; она  не заговорила со мной и не подняла
глаз. Молча она подала мне воду, мыло,  полотенце и гребень. Когда я умылся,
Нэтаки поставила  передо мной миску супу, мясо, и тут она посмотрела на меня
грустным  укоризненным взглядом. Я глупо и растерянно ухмыльнулся, хотя я ни
в  чем не  был  виноват, но как-то не мог  ответить на ее  взгляд и поскорей
занялся едой. Жена  моя убежала в другой конец палатки, покрыла голову шалью
и  расплакалась.  Раньше мне казалось, что  я голоден, но почему то еда была
невкусная. Я немного поел, нервничая, затем вышел в  отправился к Хорьковому
Хвосту.
   - Пошли свою мать в мою палатку, - сказал я, - и пусть она  все расскажет
Нэтаки.
   - Ага! - засмеялся он, - молодые поссорились, да? Девочка ревнует? Ладно,
мы это живо уладим; и он попросил мать пойти к нам.
   Часа  через  два,  когда  я пошел домой, Нэтаки встретила меня  радостной
улыбкой, настояла на  том,  чтобы я поужинал второй раз и подарила мне  пару
роскошных мокасин, которые она тайно шила, чтобы принарядить меня.
   -  Бедная женщина снейк, - сказала она,  когда мы уже засыпали, - как мне
ее жалко. Завтра я подарю ей лошадь.


ГЛАВА XIV
   ЖЕНЩИНА СНЕЙК ИЩЕТ СВОЕГО МУЖА

   Нэтаки  гордилась принадлежавшим ей  маленьким  табуном лошадей, частично
родившихся от кобыл,  которых в разное  время  дарили ей  родственники.  Она
любила говорить об  этих  лошадях, описывая цвет, возраст  и приметы каждой.
Безлошадный  черноногий  был мишенью  упреков  и предметом  жалости.  Лошади
составляли богатство племени, и владелец  большого табуна занимал положение,
которое можно сравнить только с положением миллионера у нас. Были  отдельные
индейцы, которым  принадлежало от ста до  трехсот-четырехсот лошадей. Если у
владельца не было сыновей, то он  брал какого-нибудь  мальчика сироту, чтобы
пасти табун и водить лошадей  два или три раза в день на  водопой. Владельцы
любили часами сидеть в  прерии  или на холмах,  чтобы  быть  среди табуна  и
наслаждаться видом лошадей, щиплющих сочную  траву. Когда кто-нибудь умирал,
основная  часть его собственности делилась между мужскими родственниками; их
бывало  так  много, что  редко  случалось кому-либо наследовать значительное
число лошадей. Тому, кто  мог считать своих лошадей сотнями, они доставались
во  время частых набегов на  соседние племена,  в лагеря которых  нужно было
прокрадываться ночью, в  рукопашных схватках во многих боях. Не удивительно,
что  такой  человек  гордится  своими  лошадьми, самим  собой  и  что  народ
относится к нему с уважением.
   Табуном Нэтаки  ведал  ее дядя, Рыбья Шкура, у  которого тоже  было много
лошадей. Когда на  другой день,  после  того  как  мы  нашли женщину  снейк,
лошадей Нэтаки выгнали на  пастбище, она выбрала  сытую, толстобрюхую  пегую
лошадь, выпросила  у  одной  из теток старое женское седло, положила его  на
лошадь  и отвела ее к палатке  Хорькового Хвоста. Она передала женщине снейк
концы  поводьев. Сначала  та не понимала, что означает  этот жест. Но  когда
Нэтаки знаками  объяснила ей, что  лошадь будет ее, что это подарок, она так
радовалась, что приятно было на нее смотреть. Обе женщины очень подружились,
и некоторое время женщина снейк жила с нами. "Я отдыхаю, - говорила она, - и
расспрашиваю посетителей из других племен. Если я вскоре ничего не услышу  о
своем вожде, то снова отправлюсь на поиски.
   Но ей не было суждено  исполнить свое намерение. Однажды, когда Нэтаки  и
она собирали в лесу дрова, мимо них прошел направлявшийся в наш лагерь отряд
племени блад. Она  побежала за ними со  всех ног. Нэтаки последовала за ней,
думая, что бедная женщина лишилась  разума. Гости слезли с лошадей и вошли в
палатку  нашего  вождя. Женщина снейк, взволнованная, дрожащая, указывала на
чернопегую  лошадь, одну из  тех,  на которых приехали  гости, и говорила на
языке жестов:
   - Я знаю ее, лошадь моего вождя. Спросите этого человека, где он ее взял.
   Нэтаки  вошла в  палатку и  передала просьбу  одной из женщин,  а та, как
только  в разговоре  наступила  пауза,  повторила  просьбу  Большому  Озеру.
Конечно, все ее слышали, и один из гостей сказал:
   - Пегая лошадь моя, я захватил ее.
   - Введите эту женщину сюда, - приказал Большое Озере и рассказал гостям о
том, как мы нашли ее одну в прерии, про ее сон и поиски мужа.
   Она вошла, горя нетерпением, позабыв о врожденной женской  робости, туда,
где сидело много вождей и старейшин.
   - Кто, - быстро показывала она жестами, - кто ехал на пегой лошади?
   - Я, - ответил жестами блад, - в чем дело?
   -  Это моя лошадь, лошадь моего мужа, та, на  которой  он выехал  из дому
однажды утром, три месяца тому назад. Что с моим мужем? Видел ли ты его? Как
его лошадь попала к тебе?
   Блад поколебался мгновение, затем ответил:
   -  Мы  были  в  военном  походе, далеко  к югу  от  Много  дающей  земли.
[Местность вблизи  Хелины  (штат  Монтана).  Этот  город,  кстати,  носит  у
черноногих то же имя. Край  был  богат дичью  и ягодами, откуда его название
кво-токвюси-сакэм (много - дающая - земля) - Прим. авт.]  Как-то на рассвете
на нас напал  человек верхом на  пегой  лошади, и я убил  его. Лошадь я взял
себе.
   Когда  он  жестами  отвечал  ей, женщина вдруг  заметила  ем  ожерелье из
медвежьих когтей. Указывая на него, она задохнулась ужасным, полным отчаяния
рыданием и выбежала вон из палатки. Она пробежала, плача, через лагерь, села
на краю леса, накрыла голову плащом и начала причитать по убитому.
   Слыхал ли читатель когда-нибудь, как женщина из  прерии оплакивает потерю
любимых, как она  в отчаянии, с разбитым сердцем часами повторяет его или ее
имя,  снова  и снова? Нет  ничего на  свете  горестнее,  сильнее передающего
чувство  человека, которого  смерть лишила  любимого  ребенка, родственника,
товарища. Я  могу сравнить с этим одно - стон  горюющей  голубки. Этот  плач
воплощает все  чувства, все мысли  совершенно одинокой, покинутой. Я  где-то
читал или  слышал, будто бы индеец, сегодня потерявший кого-нибудь, забывает
об этом назавтра. К черноногим и  манданам это  никак не относится. Не раз я
слышал, как черноногие  горюют о  человеке, умершем много  лет  тому  назад.
Манданы  заботились об останках  покойников.  Каждая семья хоронила своих на
кладбище,  располагая могилы маленьким  кругом,  и  оставшиеся в живых часто
отправлялись  туда, чтобы положить  там самую  лучшую  еду  и  поговорить  с
черепами дорогих  покойников в точности так, как если  бы  они были  живы во
плоти.  Не годится  англосаксу  кичиться постоянством  своих привязанностей;
этому он может еще поучиться у  презираемых им краснокожих. У  индейцев  - я
говорю об упомянутых выше двух племенах  - никогда не бывало разводов, кроме
случаев, когда они были вызваны супружеской изменой, да и такие разводы были
редки. Никогда  также индейцы  не мучат и  не  бросают своих детей. Родители
индейцы безграничн