понимаешь,
прокурор,  знать,  что  советский  правопорядок  обеспечивает  им  все
предусмотренное нашей конституцией  -  права  и  почетные  обязанности
граждан. Конечно, тут не может быть разгильдяйства: бдительность и еще
раз бдительность!  Комитету безопасности не убавится работы  от  того,
что  мы протянем руку всем,  кто за мир,  и примем их на родную землю.
Работникам безопасности нужно держать ушки на макушке.  И тут уж  твое
дело  глядеть:  умело  вылавливать  всю гнусь,  какую враги попытаются
подпустить к нам вместе с хорошими людьми.  Нельзя попусту посылать  к
следователям  людей с печатью подозреваемых или изобличаемых.  Так-то,
прокурор! Круминьш кому-то стоял поперек горла. Сам Круминьш и те, кто
хотел  идти  по  его  пути.  Найдем  же тех,  кому это не нравится,  и
покончим с ними! А тем, кто идет домой, чтобы честно жить и трудиться,
-  дружескую  руку.  "Лабак  ман даудэн драугу не ка даудзи найдинеку.
Драйге граугам року деве,  найденекс зобенишь" - "Лучше много  друзей,
чем  много  врагов;  друг  другу  подает руку,  а враг врагу - меч..."
Старики знали,  что говорят:  мы охотнее протягиваем руку дружбы,  чем
меч...


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

12. ОСТРОВ У ОЗЕРА БАБИТЕ

     Еще недавно у Грачика было такое ощущение,  будто от установления
тождества  отца  Шумана  с  тем,  кого  Грачик  видел на торжественном
богослужении в костеле,  зависел весь дальнейший ход дела. А теперь он
не  знал,  что  с  этим  открытием  делать.  Но так или иначе,  словно
избавившись от занозы, он вздохнул с облегчением и вернулся к изучению
дела. В тот же день он был в С.
     Ход расследования не радовал.  Никто из свидетелей не опознал  на
снимке,  доставленном священником,  милиционера и человека в штатском,
идущих рядом с Круминьшем. Только одной старушке, которую соседи уютно
звали  матушкой  Альбиной,  казалось,  будто она видела такую группу -
Круминьша и его спутников,  - направлявшуюся  к  берегу  реки.  Однако
уверенно сказать,  как было дело, не могла и она. На том и расстались.
И только через час, когда Грачик уже собирал бумаги, намереваясь ехать
в Ригу, матушка Альбина вернулась, запыхавшаяся от поспешной ходьбы.
     Она хорошо  владела  русским  языком,  так  как,  по  ее  словам,
давно-давно, так давно, что Грачика тогда и на свете не было, живала в
Петербурге.
     - В белошвейках.  В белошвейках, каких сейчас и помину нет! Этими
вот руками,  - она протянула Грачику скрюченные ревматизмом пальцы,  -
такое белье делала,  какого нынче и в глаза-то не видят. Да я и сейчас
еще!  - Она хвастливо подмигнула.  - Ежели бы только не  глаза.  Плохи
глаза стали. Дай-ка ты мне еще раз на ту фотографию посмотреть, с теми
тремя. Сдается мне, я кое-что припомнила.
     Грачик подал   ей   фотоснимок  и  лупу.  Матушка  Альбина  долго
рассматривала  лица,  поворачивала  снимок  так  и  этак  и,  наконец,
категорически заявила:
     - Видела и этих троих. А только вот милиционер другой был.
     Заяви это   Альбина   при   первом  осмотре  фотографий,  Грачик,
вероятно,  не усомнился бы  в  ее  показании.  Но  теперь,  когда  она
прибежала  после  часового  отсутствия,  у  него  возникло  сомнение в
добросовестности поправки.  А с подозрением возникло и желание  знать,
кого старушка успела повидать за этот час.  Но,  очевидно, сейчас было
бесполезно пытаться что-либо узнать. Он распрощался с Альбиной и уехал
в Ригу.
     Взвесив все обстоятельства дела,  он  решил  повторить  с  самого
начала весь путь, пройденный до него следствием.
     А откуда  же  было  и  начинать,  как  не  с  того  острова,  где
обнаружено  тело  Круминьша?  Ружье  и  рюкзак  за спиной могли помочь
Грачику, не привлекая к себе лишнего внимания, обследовать остров.

     Пароходишко "Звайгзне",  предряхлый и такой  обшарпанный,  словно
его  не  красили сто лет,  медленно поднимался против быстрого течения
Лиелупе. По правому борту прошли последние поселения Рижского взморья.
Против  Дубулты  река сделала поворот,  и болотная низменность правого
берега сменилась темной стеною леса.  Скоро  вдали  засветились  яркие
огни бумажного комбината в С.
     Грачик вынул из кармана схему,  сделанную для  него  в  уголовном
розыске.  Он,  кажется,  знал  ее  уже  наизусть и мог бы сам с полной
точностью нарисовать место происшествия.  И все-таки еще и еще раз  он
просматривал  стрелки  и  приметы,  чтобы без ошибки определить нужную
группу  деревьев  и  найти  "сосну  Круминьша",  отмеченную   зарубкой
оперативного работника рижского розыска.
     При осмотре  места  происшествия  Грачику   не   на   кого   было
рассчитывать:  по утверждению рижской милиции обитаемы были только две
мызы на дальнем от места преступления северо-западном краю  острова  и
одна  полуразрушенная  мыза в середине острова.  Завтра,  едва встанет
солнце,  Грачик начнет осмотр острова.  Был  уже  поздний  час,  когда
"Звайгзне"  заерзал  своим,  потертым  бортом  о  пристань  у Северной
протоки, соединяющей Лиелупе с озером Бабите.
     Бабите?..
     Почему это название знакомо Грачику?
     Да, ведь Кручинин,  планируя идиллическое плавание на пресловутом
"Луче", собирался тут поохотиться!
     Грачик был  тут  именно  на охоте.  Как и во всякой другой охоте,
успех зависел от того,  какие следы охотник обнаружит на острове.  Вот
где  понадобится  острота  глаза,  опыт  следователя,  настойчивость и
тонкость восприятия едва уловимых мелочей,  вопреки  воле  преступника
остающихся на его пути к месту преступления и при бегстве от него.
     Теоретически Грачик ясно представлял себе путь правонарушителя от
замысла  к  свершению.  Это было вороватое движение по извилинам узкой
тропы,  пролегающей между  пропастью  сомнений  и  миражем  успеха.  А
обратный  путь  преступника  от  места преступления Грачик представлял
себе в виде бегства в кромешной тьме страха перед возмездием.
     В том, что преступник-убийца существовал в деле Круминьша, Грачик
почти не сомневался.  Но личность убийцы в данном случае  интересовала
Грачика  не  в  качестве  главного трофея расследования.  Самым важным
трофеем охоты,  ради которой Грачик шел теперь в сумерках с рюкзаком и
ружьем  за  плечами,  была истина.  Истина была предметом борьбы между
врагами,  стремившимися скрыть ее от советского  народа,  и  Грачиком,
обязанным  ее  обнаружить.  Истина  была  трофеем этой борьбы.  Важным
трофеем.  Не только потому, что ее открытие отдавало в руки правосудия
преступника-убийцу  и  это  приводило  его  к  заслуженному наказанию.
Важнее было то, что открытие истины отдавало на суд народа его врагов,
стоявших  за  спиною  физического  убийцы  Круминьша.  Это  были враги
латвийского народа,  СССР,  враги всех миролюбивых людей земного шара.
Логически  рассуждая,  Грачик  приходил к тому,  что преступление,  по
следам которого он должен был пройти,  было хотя и очень маленькой, но
неотъемлемой   частью   тайной   войны  против  СССР,  частицей  плана
разжигания неприязни против лагеря демократии.  В самом деле,  к  чему
стремились  вдохновители  убийства Круминьша?  К тому,  чтобы помешать
прибалтам,  заблудившимся в проволочных  загонах  для  "перемещенных",
найти   дорогу   на   родную  землю.  Найти  теперь  и  показать  миру
преступников  значило  пригвоздить  к   позорному   столбу   подлинных
изменников  родины,  врагов  мира  -  главарей  эмиграции.  Погоня  за
преступниками,  ради которой Грачик вошел сейчас под сумеречные  своды
прибрежного бора,  была не чем иным,  как активной борьбой за мир. Это
была война с войной.  Грачик,  как солдат, шагал с мешком за спиной, с
ружьем   на   плече,   устремив   настороженный   взгляд  на  неохотно
расступавшуюся перед ним  полутьму  леса.  Сошедшиеся  плотным  строем
высокие  сосны  уступают ему дорогу нехотя,  хватают его за плечи,  за
лицо,  иногда больным ударом пытаются остановить  или  даже  заставить
повернуть  вспять.  Неужели  же  лес  против  него,  против того дела,
которому он служит, против правды, которую он ищет? Нет, Грачик не мог
воспринимать  встающие на его пути препятствия как враждебность.  Ведь
то был свой,  родной лес,  почему-то  не  желавший,  чтобы  человек  с
тяжелым мешком за плечами прошел сквозь него к реке.  Быть может, он с
дружеской грубоватостью великана предупреждал об опасности?
     Ночь быстро опускалась на землю.  Сквозь вершины леса уже не было
видно недавних отсветов заката. Сами вершины эти растворились в черной
вышине.  Небо  легло  на  лес  и  густою  чернотой просачивалось между
стволами к подножьям деревьев.

13. ЖЕНЩИНА СО СТАРОЙ МЫЗЫ

     На берегу широкой протоки,  ведущей от главного русла  Лиелупе  к
озеру Бабите,  царила кромешная тьма. Грачик с трудом отыскал перевоз.
Дом паромщика оказался пустым,  хотя дверь его и была отворена.  Паром
стоял привязанный цепью к свае. Грачик присел на пенек. "Не устроиться
ли на ночь в доме,  - подумал он,  - или  лечь  прямо  на  берегу  под
защитой деревьев?"
     Его вывел из задумчивости хруст веток под чьими-то  шагами.  Шаги
медленно приближались.  Они казались неуверенными,  словно человек шел
спотыкаясь и поминутно останавливался.  Грачик всмотрелся  в  темноту,
откуда  слышался  этот шум.  В промежутках между деревьями,  еще более
темных,  нежели стволы  прибрежных  берез,  показался  неясный  силуэт
человека.  Когда очертания его стали определеннее,  Грачик понял,  что
это - женщина.  Она медленно подвигалась от дерева к  дереву.  Грачику
показалось,  что  она придерживается за стволы.  Теперь было отчетливо
слышно прерывистое дыхание,  словно путница не могла отдышаться  после
быстрой  ходьбы  или  тяжелой  работы.  Не  замечая  Грачика,  женщина
приблизилась к дому перевозчика и что-то проговорила по-латышски.  Она
несколько  раз стукнула в створку распахнутой двери,  подождала и,  не
получив  ответа,  так  же  пошатываясь,  пошла  к  берегу   и   что-то
прокричала.  К  кому  она  обращалась,  Грачик не видел.  Но вот опять
раздался ее протяжный призыв:
     - Лудзу,  лудзу!- и через минуту снова:  - Лудзу, лудзу! (Лудзу -
пожалуйста (по-латышски).)
     Это звучало необычайно жалобно.  Грачик подумал,  что выкрикнутые
ею перед тем  несколько  слов  должны  были  быть  очень  убедительны:
вероятно,  просьба перевезти ее на ту сторону протоки. Вот опять такое
же жалобное "лудзу,  лудзу!" огласило погруженную во тьму  окрестность
реки и,  дробясь долгим эхом,  понеслось над ее поверхностью:  "Лудзу,
лудзу!"
     Грачик вышел  из скрывавшей его тени и,  приблизившись к женщине,
спросил,  чего она хочет.  Несколько мгновений она  глядела  на  него,
словно бы не понимая вопроса, потом с трудом ответила:
     - Хочу туда...  - и показала на  противоположный  берег  протоки.
Грачику показалось,  что она с трудом подняла руку для этого указания,
и рука ее тотчас упала.
     Грачик напрасно вглядывался в темноту,  пытаясь разобрать, к кому
взывает женщина.  Он собирался уже присоединить свой голос к ее  зову,
но тут послышался стук весел в уключинах и журчанье воды,  рассекаемой
носом лодки.  Через несколько минут Грачик следом за  женщиной  сел  в
подошедшую лодку. Сильными ударами весел гребец удерживал лодку против
быстрого течения,  сносившего лодку к озеру.  Женщина молчала. Она вся
сжалась  на  корме.  Голова  ее,  словно в отчаянии охваченная руками,
почти лежала на коленях.  Грачик не мог оставаться равнодушным к  горю
женщины,  очевидно настолько тяжелому, что она не владела собой. Глядя
на смутную массу темного берега,  к которому они приближались,  Грачик
представил себе, как эта несчастная пойдет сейчас куда-то совсем одна,
с трудом передвигая плохо слушающиеся - то ли от усталости,  то ли  от
недомогания - ноги.
     Днище лодки зашуршало по  песку  отмели.  Грачик  протянул  руку,
чтобы помочь спутнице выйти. Она тяжело оперлась на его руку и дохнула
ему в лицо  запахом  винного  перегара.  Это  было  так  неожиданно  и
отвратительно,   что  Грачик,  помимо  воли,  отдернул  руку.  Женщина
покачнулась и упала на колени в мокрый песок.  Грачику стало  неловко.
Преодолевая  отвращение,  он  снова  протянул  ей руку и заставил себя
вывести женщину на крутой взгорок  берега.  Подниматься  было  трудно.
Ноги  увязали  в осыпавшемся мягком песке.  С каждым шагом женщина все
тяжелее опиралась о руку Грачика, почти повисла на ней.
     На гребне  береговой  дюны было так же темно,  как внизу.  Идя за
женщиной,  Грачик то и дело оступался или спотыкался о корни деревьев.
Быть  может,  под  действием свежего ветра на реке или потому,  что ей
удалось взять себя в руки,  но  теперь  его  спутница  двигалась  куда
уверенней.  По-видимому,  она хорошо знала дорогу в глубь острова.  По
сторонам не было видно  никаких  других  дорог  или  тропок.  Они  шли
довольно  долго.  Все  вокруг выглядело бездонной чернотой бездной без
начала и конца. Наконец, на фоне неба, едва отсвечивающего от таких же
темных  вершин  леса,  стали  видны  очертания  высокой  крыши.  Через
несколько десятков шагов путники вышли на  небольшую  прогалину  между
опушкой леса и живой изгородью из сирени,  окружавшей двухэтажный дом.
Он казался необитаемым.  Но женщина уверенно толкнула дверь, и скоро в
окошке  забрезжил  слабый свет.  Еще через минуту на пороге показалась
она сама и коротко бросила в темноту, где стоял Грачик:
     - Лудзу!
     Это слово звучало теперь совсем по-иному, нежели на берегу.
     По кровле  уже стучал дождь,  и после некоторого колебания Грачик
вошел в дом.  Здесь при свете керосиновой лампы Грачик рассмотрел свою
спутницу:  мелкие,  ничем  не  примечательные  черты лица,  нездоровая
одутловатость под глазами, ни ярких красок, ни броских примет. Светлые
волосы были острижены, как у большинства местных женщин, - коротко, со
следами  завивки  на  концах.  Сбросив  плащ,   женщина   осталась   в
простеньком сером костюме и в клетчатой бумажной блузке. Теперь в этом
костюме и  в  большом  спортивном  кепи,  сдвинутом  на  затылок,  она
показалась  Грачику несколько более привлекательной.  Она сняла кепи и
небрежно отбросила  его  прочь.  В  жесте  было  столько  залихватской
уверенности,  что  Грачик с интересом проследил полет кепи:  оно упало
точно на середину комода.  При этом Грачик не мог не обратить внимания
на  своеобразный  покрой  шапки,  на  ее "спортивность",  подчеркнутую
большими клапанами для ушей.  Такие  кепи  Грачик  видывал  только  на
картинках   иностранных   журналов.  И  материал  кепи  был  необычен:
нарочитая грубость ткани сочеталась с элегантностью.
     Пока женщина  оправляла  перед  зеркалом  волосы,  Грачик оглядел
комнату.  Здесь также не было ничего приметного.  Обстановка скромная,
почти бедная. Выделялось одно только зеркало, по-видимому очень старое
и дорогое,  в резной золоченой раме.  На  подзеркальнике  -  несколько
баночек  и  коробка  из-под  пудры,  без  крышки,  с  торчащим  наружу
непомерно большим и замусоленным пушком.
     Тут Грачик  заметил,  что  в  зеркале  хозяйка  дома  не  столько
рассматривает  свое  отражение,  сколько  изучает  наружность   гостя.
Покончив с прической,  она порывисто повернулась.  При этом она локтем
сбила с подзеркальника тюбик с кремом. Грачик поспешил его поднять, но
женщина,  словно  в  испуге,  отняла  тюбик  и сунула его за коробку с
пудрой. Если бы не эта торопливость, Грачик, вероятно, и не обратил бы
внимания на этот тюбик. Но тут его внимание задержалось именно на нем.
Грачик заметил яркие красные  полосы  поперек  тюбика  и  даже  прочел
название крема:  "Nivea".  Грачик понюхал свои пальцы: от них приторно
пахло кремом.
     Между тем  женщина сказала по-русски,  не очень чисто выговаривая
слова:
     - Вы  будете  пить  чай?  -  Тут странная усмешка пробежала по ее
губам, и она добавила: - А может быть, не чай?
     Эта усмешка,  в  сочетании  с  вопросом,  в тоне которого Грачику
послышалось  что-то  нечистое,  снова   возбудила   в   нем   давешнюю
брезгливость, и он отказался от чая.
     Нащупав в темных сенях приставленное к стене ружье, он направился
к выходу.
     - Большой дождь, - сказала хозяйка и толчком ноги отворила дверь.
     Из-за порога  потянуло  неприветливой  сыростью  леса,  и  в сени
ворвались  косые  струи  дождя.  На  миг  Грачик  приостановился,  но,
почувствовав прикосновение плеча подошедшей хозяйки, решительно шагнул
в темноту.  Он был готов к тому,  что всю ночь придется продрогнуть  в
мокром платье. Но еще прежде, чем неожиданно грянувший дождь успел как
следует смочить куртку Грачика,  ливень перешел в мелкий дождь и скоро
прекратился совсем. Над лесом чернело ясное, вызвездившее небо. Где-то
очень далеко  сверкнула  зарница.  Всходил  месяц.  Его  слабый  блеск
проникал  сквозь  вершины  сосен,  и на посветлевших лесных прогалинах
наметились тени.
     Грачик давно  сошел  с  дороги,  по которой давеча брел следом за
женщиной.  Он пробирался теперь на север, где, по его расчетам, должна
была  быть  Лиелупе.  Скоро он действительно достиг берега,  но это не
было главное русло реки,  а лишь продолжение той же протоки. Берег был
обрывистый,  высокий и,  судя по тому,  как он светился в слабых лучах
низкого месяца,  песчаный.  Далеко под ногами лежало зеркало  затихшей
воды.  Притих  и  лес.  Только  падали время от времени скопившиеся на
ветвях капли.  Они мягко  шуршали,  словно  кто-то  осторожно  ворошил
устилавший  землю  ковер  старой  хвои.  Грачик долго стоял и глядел в
воду.  Чем полней он впитывал тишину спокойной реки и уснувшего  леса,
тем  более  странной  и  страшной,  несовместимой  с  радостью  жизни,
казалась ему причина собственного пребывания здесь.  Над головою - это
небо,  вокруг  этот  лес,  на  далеком  берегу - огоньки промышленного
комбината, а тут... Тут - он для того, чтобы пройти по следам молодого
человека, окончившего жизнь в петле...
     Самоубийство... Отвратительное  слово!  От   него   веет   чем-то
отжившим,  чужим,  враждебным.  Каким  трудным и запутанным должен был
быть  путь  Круминьша,  чтобы  привести  его  к  такому  концу!  Какой
ненавистью  к  жизни,  граничащей с отвращением к самому себе,  должна
была быть отравлена его душа, чтобы заставить наложить на себя руки...
Самоубийство?..  Да,  формально  так.  Какие  у  Грачика  основания не
доверять тому,  что написано в  предсмертном  письме  Круминьша?  Ведь
повторная  графическая экспертиза не нашла изъянов в почерке.  Правда,
рука автора была неустановившейся - случай, когда почерк в характерных
своих  штрихах часто меняется.  Он мог зависеть от душевного состояния
субъекта,  от степени покоя или торопливости,  с  которыми  он  пишет,
подчас    даже    от    времени    суток:   утреннее   письмо   такого
повышенно-нервного человека может быть непохоже на вечернее. О наличии
тут  подобного  случая  говорили  те  немногие образцы,  какие удалось
раздобыть  следствию.  Особенно  показательна  была  записная   книжка
Круминьша  - нечто вроде лаконичного дневника,  начатого и брошенного.
Одни записи в нем были графически совсем непохожи на другие.
     Привычка хвататься за сомнение в подлинности документа заставляла
Грачика прислушиваться к каждому замечанию специалистов.  Он  старался
присутствовать,  когда  эксперты  занимались  этим  письмом.  Он жадно
следил за выражением их лиц, за покачиванием головы, за каждым жестом,
который мог бы выдать ему их сомнения или уверенность. Словно сами они
были  подследственными.  Заставляя  эксперта  по  два   и   три   раза
возвращаться к одному и тому же месту,  переходя от одного специалиста
к другому,  прибегнув  ко  всем  известным  криминалистике  физическим
способам  исследования,  Грачик  наконец  вынудил  экспертизу снять ее
прежнее заключение об отсутствии данных о фальсификации письма. Мнения
экспертов   разошлись:  подложность  стала  так  же  вероятна,  как  и
подлинность.  С точки зрения Грачика,  это было шагом вперед,  так