ть необходимую ему форму  милиции.  Для
этого нужно только убить молодого офицера.
     Расставшись с милиционером,  Квэп и Крапива отошли  на  несколько
сотен шагов,  и Квэп изложил Крапиве свой план. Они устроили засаду и,
когда лейтенант проезжал на  починенном  мотоцикле,  сбили  его.  Квэп
задушил  офицера накинутой на шею петлей.  В награду Крапиве достались
деньги и часы лейтенанта.  А самое важное: они овладели его формой. Но
так как дело было по весне, шинель показалась им ненужной, и ее зарыли
в лесу вместе с мотоциклом,  отдельно от  тела  убитого.  Теперь  Квэп
вернулся на это место - ему до зарезу нужна была одежда.  Мягкий песок
без  сопротивления  отдал  Квэпу  хорошо  сохранившуюся  шинель.  Квэп
тщательно   очистил  ее  от  песка  и  долго  разглаживал  ладонями  и
растягивал слежавшиеся  складки,  справедливо  полагая,  что  в  таком
измятом виде одежда привлечет внимание первого же встречного... О том,
чтобы попытаться раздобыть утюг, не могло быть и речи. Поэтому он тер,
жал, тянул до того, что жилы на его шее и лбу налились тугими жгутами.
Наконец,  казалось,  шинель приобрела более или менее  приличный  вид.
Подумав, Квэп срезал с нее погоны и закопал их обратно.
     Очень велик был соблазн воспользоваться лежавшим  тут  же  в  яме
мотоциклом,  но  Квэп  понимал,  что  ехать со старым номером - значит
самому лезть в ворота тюрьмы, а раздобыть новый номер было безнадежной
затеей.  Каждая лопата песка, которая погребала такое хорошее средство
передвижения,  заставляла Квэпа стискивать зубы от досады.  Но  ничего
нельзя  было  поделать.  Шинель  -  и  то  хлеб!  Хорошо,  что она так
сохранилась.  И без погон это будет хорошая  маска  на  вокзалах  и  в
вагоне,  который  в  течение  нескольких  дней  будет его единственным
прибежищем:  придется передвигаться с места на место столько  времени,
на сколько хватит денег, чтобы покупать новые билеты.
     По мере того как шло время и  приближался  час,  назначенный  для
выступления  детского хора,  план бегства Квэпа все сужался.  Он давно
уже не задавался мыслью добраться до Дальнего Востока  или  в  Одессу,
что  прежде казалось таким простым и само собой разумеющимся.  Лишь бы
выбраться из Латвии!  Хоть куда-нибудь от близости к  взрыву,  который
заставит  все  взоры обратиться на Квэпа;  заставит каждого встречного
вглядываться в его черты, приглядываться к его платью.
     Хорошо было бы,  конечно,  иметь теперь и документы, подходящие к
этому костюму,  но  он  сам  сжег  их  в  ту  ночь,  когда  кончили  с
Круминьшем,  и  он уступил милицейский мундир Крапиве,  воображавшему,
будто  это  облегчит  ему  спасение  от  уголовного  розыска.  Усмешка
скривила губы Квэпа при воспоминании о том,  с каким удовольствием его
сообщник наряжался в мундир милиционера и как мусолил и  перемусоливал
деньги,  полученные  от Квэпа в награду за работу.  "Болван" (теперь у
Квэпа не было для него другого имени) не подозревал  о  том,  что  ему
остается  жить  ровно столько времени,  сколько нужно,  чтобы дойти до
берега:  рука Квэпа уже сжимала в кармане пистолет, приготовленный для
убийства опасного свидетеля.
     Хорошо, что в ночь  смерти  Будрайтиса  было  тепло  и  Квэпу  не
захотелось   тащить  за  собою  тяжелую  шинель.  Это  -  рука  самого
провидения.  Всевышний приберег шинель для него.  Квэп  застегнулся  и
зашагал  к опушке,  от которой оставалось не больше трех километров до
станции.  Увлажненный дождями песок был плотен. Он не оставлял пыли на
ногах, и по нему было легко идти.
     Квэп машинально пошарил в карманах шинели  в  поисках  папирос  и
рассмеялся   при  мысли,  что  чувствует  себя  в  ней,  как  в  своей
собственной:  ведь папиросы-то в пиджаке!  Закурил и переложил пачку в
карман шинели.

     Трудно сказать,  как чувствовал бы себя Квэп, если бы знал, что в
этот вечер Уголовный  розыск  города  Риги  доставил  Грачику  кожаную
куртку,  только  днем  проданную  Квэпом.  Купивший ее вор был взят на
месте преступления на рынке,  когда срезал чью-то сумочку.  Дело этого
вора  пошло  своим  чередом,  а  куртку отправили Грачику потому,  что
описание ее было разослано во все органы милиции с приказом  доставить
такую  куртку  в  случае обнаружения.  Беда заключалась в том,  что ее
прежний владелец Дайне не  сумел  указать  сколько-нибудь  характерной
детали, по которой ее можно было бы опознать. Поэтому ему уже вторично
пришлось явиться к Грачику,  чтобы сказать,  не его ли это  куртка.  И
какова же была радость Грачика,  когда предколхоза заявил, что на этот
раз не боится ошибиться: куртка в прошлом принадлежала ему!
     Когда Грачик  рассказал  об этом Кручинину,  тот многозначительно
улыбнулся и, подняв палец, как на уроке, раздельно произнес:
     - У  Квэпа  нет  больше  куртки  -  значит,  он щеголяет в другой
одежде?  - Грачик недовольно пожал  плечами.  Вопрос  звучал  немножко
издевательски:  его  смысл  разумелся сам собою.  Но Кручинин столь же
многозначительно продолжал:  - Запомни:  с  этого  момента  твой  Квэп
разгуливает в шинели милиционера.
     Грачик не выдержал и рассмеялся:
     - Уж не в шинели ли вашего Будрайтиса?
     Кручинин ответил кивком головы: Грачик угадал.
     - Для  Квэпа настало время мобилизовать все возможности спасения.
А что может быть надежнее формы лейтенанта милиции?!
     Кручинин многозначительно поджал губы,  теребя бородку. Грачик не
решился произнести того, что подумал: "Бедный учитель, Будрайтис и его
шинель стали его навязчивой идеей".

81. НА СТАДИОНЕ И В КАФЕ

     Пройти на  территорию  стадиона так,  чтобы ни у кого не возникло
подозрения в добросовестности  ее  намерений;  вложить  в  двое  часов
плитки  шоколада  и  укрепить к ним капсюли взрывателей;  присоединить
усики этих взрывателей к замыкающему электрический ток  приспособлению
в  механизме  часов;  получить  в конторе стадиона отметку о том,  что
новые часы (подарок промысловой кооперации) ею проверены и находятся в
полной исправности;  уйти со стадиона, уничтожить удостоверение артели
"Точный час" и пропуск на стадион, - чтобы перестать быть той, чье имя
стоит  в  этих документах,  и вернуться в свою гостиницу Ингой Селга -
патриотически настроенной репатрианткой.  Такова была простая на  вид,
но довольно сложная задача,  которую предстояло выполнить.  Хотя Инга,
как уверял Квэп,  приехала сюда,  чтобы "пустить  на  ветер"  двадцать
тысяч маленьких большевиков, мысли ее были сейчас прикованы к тем двум
десяткам латышек,  что вместе  с  нею  сидели  в  автобусе  со  своими
кошелками, набитыми овощами и связками цветов. Инга от души завидовала
этим женщинам, не знавшим ничего о том, чем до краев был переполнен ее
мозг.  Они  никогда  не  соприкасались  с вероломством,  в котором она
купалась,  как они в своих домашних заботах;  они не испытывали страха
провала операции,  державшего ее за горло.  Уверенность в безопасности
их самих,  их мужей и детей спасала этих женщин от  потрясения,  какое
испытала  бы  каждая  из  них,  если  бы  только  краем уха слышала об
опасности, угрожающей ее детям на завтрашнем празднике. Но эти женщины
были уверены в том, что их оберегает советская служба безопасности, им
и дела не было ни до портфеля  Инги,  ни  до  завернутых  в  блестящую
фольгу плиток.  Не все ли им равно: шоколад это или что-нибудь другое?
Раз Инга едет в Межипарк с портфелем - значит,  так  нужно.  Если  она
везет  в этом портфеле шоколад - значит,  так и должно быть...  А Инга
глядела на них и думала,  думала... Думала так сосредоточенно о своем,
что едва не пропустила остановку, где ей следовало сойти.
     В Межипарке уже шли приготовления к завтрашнему  торжеству.  Дети
занимались  украшением  трибуны.  В  зале под трибуной началась спевка
хора пионеров.  Едва  ли  кому-нибудь  здесь  было  дело  до  мастера,
ковыряющегося  в электрических часах.  Дети,  сами того не подозревая,
были союзниками Инги. Убедившись в том, что никто за нею не наблюдает,
Инга проворно сделала свое дело:  обе плитки были на месте. Квэп вчера
сказал,  что вместе с председателем  артели  "Точный  час"  приедет  в
Межипарк,  чтобы еще разок бегло взглянуть на плод стольких усилий. Он
еще со смехом добавил:
     - И тогда я могу сказать: "Ныне отпущаеши!.."
     О, Инга хорошо помнила этот смех!..

     Епископ Язеп Ланцанс стал частым гостем в кафе  "Старый  король".
Право же,  у того,  кто готовил там шоколад, были золотые руки! Да еще
эта юная  кельнерша  с  ямочками  на  щеках  и  с  такими  аппетитными
пальчиками!  Глядя  на  нее,  епископ  с  каждым разом все беспокойнее
вертелся на стуле.  Руки его становились  все  холоднее,  и  все  чаще
приходилось  вытирать  их  исподтишка  под  столом,  чтобы они не были
скользкими от пота.  Сколько раз он,  отправляясь в кафе,  давал  себе
слово  предложить этой девушке прогулку вдвоем,  и всякий раз,  стоило
ему взглянуть на белые зубки, сверкавшие из-под накрашенных губ, - вся
его  смелость  пропадала.  Он возвращался домой один,  чтобы предаться
мечтам о юной кельнерше. Теперь лик богоматери в изголовии его постели
больше  не  был  похож  ни  на Изабеллу Розер,  ни на Ингу Селга - при
взгляде на святую деву,  грудью кормящую пухлого  младенца,  неизбежно
вспоминалось  лицо  маленькой  кельнерши  из  кафе "Старый король".  В
сновидениях Ланцанса образ  молоденькой  кельнерши  сменялся  видением
дебелой особы с плафона на потолке кафе.
     В тот день,  когда Ланцанс ждал  в  кафе  прихода  Шилде,  пустая
рюмочка уже стояла перед его прибором. Если бы Шилде не был аккуратен,
то,  может быть,  появилась бы  и  вторая  рюмка.  Нынешний  день  был
особенный.  Ланцанс  испытывал  некоторое  волнение,  и  его  организм
требовал поддержки,  которой не мог дать шоколад. Но Шилде не мог быть
неаккуратен  в такой день:  он встречался с Ланцансом,  чтобы отметить
завершение многих усилий и затрат.  Сложным путем подпольной связи,  -
единственного  ее  хрупкого  канала,  какой  еще  сохранился,  -  было
получено известие от Квэпа:  взрыв подготовлен и произойдет  во  время
слета  юных  пионеров.  Ланцанс  и Шилде сошлись в кафе в день,  когда
должен был произойти этот взрыв в Риге.  Усевшись  напротив  епископа,
Шилде выложил на стол часы.
     - Собственно говоря,  - весело  сказал  он,  -  сегодня  угощение
должно идти за ваш счет.  - И в ответ на удивленный взгляд Ланцанса: -
Да,  да, мой дорогой епископ. Разве я не заслужил небольшого угощения?
Не я ли держу нити замечательной акции,  о которой будет говорить весь
мир?  Не мой ли человек этот Квэп.  Не мой ли человек "Изабелла"?  Она
оказалась отличным товаром.  Вы продешевили.  Да,  да!  Не смотрите на
меня так:  право,  вы могли взять с  меня  дороже  за  двадцать  тысяч
маленьких  коммунистов,  которые  сегодня  придут  к  воротам апостола
Петра.  Почтенному привратнику горних мест предстоит нелегкая  задача,
а?
     - Перестаньте богохульствовать,  Шилде,  - с  укоризною  негромко
проговорил Ланцанс.
     Но Шилде только рассмеялся:
     - В  самом  деле,  представьте себя на его месте:  двадцать тысяч
маленьких большевиков толкутся у ворот рая.  С одной стороны,  они еще
безгрешные  души.  Можно  ли  не  отворить  им?  А  с другой стороны -
большевики.  Пусти их в рай,  и красная  зараза  разольется  по  полям
вечного блаженства! Как же быть?
     Шилде мимоходом,  словно невзначай,  сказал,  что  обстоятельства
вынудили  его  дать  Квэпу разрешение после взрыва вернуться восвояси.
Конечно,  кружным путем.  Может быть,  на юг, а может быть, даже через
дальневосточную границу. Это известие испугало Ланцанса:
     - А ваше обещание?!
     - Что делать!..  - Шилде пожал плечами. - Да вы не огорчайтесь, я
все же уверен, что вы отслужите по нему заупокойную мессу.
     Ланцанс нахмурился:  ему  придется  оправдываться перед генералом
Ордена,  если Квэп попадет в руки советских властей и начнет  болтать.
Хорошо  еще,  что  удалось  наладить  дело с уничтожением Инги.  Среди
семинаристов,  собранных в Риге на учебную сессию, удалось завербовать
одного  юного  фанатика.  Он  не  совсем  в  уме:  небольшая обработка
отцов-иезуитов,  и малый пойдет на что угодно. Но Ланцанс не собирался
открывать это Шилде.  Тот не знал, что в минуту, когда он опрокидывает
очередную рюмку кюммеля,  губы епископа беззвучно  шепчут  заупокойную
молитву по Инге Селга, проданной Шилде под кличкой Изабеллы.

82. К ВЯЩЕЙ СЛАВЕ ГОСПОДНЕЙ!

     Как ни  могущественен  был  Орден  иезуитов  и как ни свободно он
распоряжался  силами  неба,  -  даже  он  не  мог  дать  брату   Язепу
возможности видеть происходящее на другом конце Европы,  в Риге,  в те
самые часы, когда он беседовал с Шилде.
     Настал тот переходный,  пожалуй,  самый тихий час,  когда пустеют
улицы латвийской  столицы.  Деловая  и  торговая  жизнь  города  давно
закончилась.  Отдыхающие  рижане  - в театрах,  в кафе,  в гостях.  До
разъезда из театров далеко.  В центре, у входов в кино толпится народ,
а  в  тихой улице у изъеденной веками паперти костела нет даже обычных
дневных ее обитателей - голубей.  Темно и  тихо  в  храме.  Слабенькая
лампочка  одиноко  светится  над  конторкой  церковного  старосты.  Ее
мерцания не хватает на то,  чтобы осветить исповедальню,  спрятанную в
боковом   притворе.   Только   слабый   отзвук   осторожного   говора,
превращенного сводами храма в неразборчивое шипение, свидетельствует о
том,  что  там  кто-то  есть.  Патер-иезуит  и склонившийся у окошечка
исповедальни юноша говорят шепотом, хотя здесь и некому их подслушать.
Юноша   -   худой,  высокий,  с  желтым  лицом,  обтянутым  нездоровой
мертвенной кожей,  и с огромными лихорадочно горящими глазами фанатика
или полупомешанного - порывисто потянулся к патеру:
     - Отец!  - в испуге прошептал  он,  -  а  заповедь  господня  "Не
убий"?!
     Иезуит опустил  руку  на  плечо  юноши  и  силой   заставил   его
опуститься на колени.  В тишине храма было слышно, как стукнули о край
окошечка четки, болтающиеся на запястье патера.
     - Властью, данной мне...
     - Мне  обещано  разрешение  самого  Рима!  -   в   порыве   плохо
скрываемого страха снова перебил его юноша.
     Брови патера  сошлись  над  большим  хрящеватым   носом,   и   он
настойчиво повторил злым шепотом:
     - Властью,  данной мне от господа  нашего  Иисуса  Христа,  и  по
повелению  святейшего отца нашего папы ты свободен от клятвы верности,
принесенной властям земным.  Тою же апостольской властью разрешаю тебя
от  заповеди господней и отпускаю грех пролития крови отступницы,  ибо
то не есть грех. Святой отец сказал: "Убий коммуниста!"
     - Но...  Она  католичка!..  -  со  страданием  в голосе прошептал
юноша.
     - Она отступница!  - повторил патер,  как приговор инквизиции.  -
Иди и свершай!  То будет подвиг во славу пречистой  невесты  христовой
истинной  церкви  римской,  к  радости  матери нашей присноблаженной и
пренепорочной девы Марии.
     Пальцы патера  коснулись  склоненной  головы юноши,  дрожавшей от
сдерживаемого рыдания. Юноша опустил руку в карман пальто и потом, как
бы  в раздумье,  протянул ее священнику:  на ладони чернел "браунинг".
Патер поспешно накрыл своей рукой оружие:
     - Благослови... - услышал он едва различимые слова юноши.
     Рука юноши заметно дрожала. Патер сжал ее и, не выпуская из своих
цепких   пальцев,   наскоро   пробормотал   молитву.   Осеняя  крестом
потеплевшую сталь оружия, пробормотал:
     - Во имя отца и сына... к вящей славе господней!
     Он повернулся и,  отрезая юноше возможность заговорить,  исчез  в
тени бокового притвора.  Некоторое время в храме царила тишина.  Потом
послышался тяжкий вздох,  похожий на  подавленное  рыдание,  и  что-то
похожее на лязг судорожно сжатых зубов.
     Юноша поднялся  с  колен.  Его  худая  фигура  в   узком   пальто
отбрасывала длинную колеблющуюся тень.  Он стоял, глядя на распятие за
алтарем.  Серебряное тело Христа призрачно светилось на черном  дереве
креста.  Юноша  долго  стоял и смотрел.  Повернулся и медленно побрел,
уронив голову на грудь.  Его  тень  удлинялась,  ломалась,  все  более
причудливо одна за другою пересекала белые колонны,  пока не слилась с
мраком, в который был погружен притвор.
     Выйдя на паперть,  юноша, прежде чем затворить за собою маленькую
дверцу во вратах храма, еще раз обернулся к алтарю. Едва мерцали вдали
огоньки  настольных свечей,  блуждала по стене тень креста за алтарем.
Рука юноши,  поднявшаяся было для крестного знамения, так и повисла на
высоте плеча. Он, словно через силу, перешагнул порог и, нахлобучив на
самые уши шляпу с широкими  плоскими  полями,  спустился  по  ступеням
паперти. Он двигался так, как ходят лунатики и приговоренные к смерти.

     Неподалеку от бульвара над входом маленького буфета горел фонарь.
Он раскачивался под ударами осеннего ветра, и было слышно, как скрипит
железо петли и крючок. Иногда фонарь поворачивался так, что свет падал
на  бульвар,  и  тогда  каштаны  загорались  в  нем  ярким   пламенем.
Вспыхивали в темноте и погасали медленно опадающие листья. На бульваре
было тихо.  Изредка стукал о скамейку сбитый ветром каштан,  вырывался
на волю всхлип одинокого аккордеона, когда отворялась дверь кафе.
     Вот она распахнулась, и в рамке освещенного входа появился силуэт
мужчины.  В  длинном  узком  пальто и в плоской широкополой шляпе,  он
показался  Грачику  зловеще  старомодным,  худым  и   высоким.   Через
мгновение фигура исчезла,  погрузившись в темноту,  и вынырнула из нее
только около Грачика. Уже было совсем миновав его, человек остановился
и нагнулся к самому его лицу:
     - Не найдется ли у вас спички?
     Голос этого  человека был молод,  но очень глух и вздрагивал так,
словно его обладателя бил озноб.  Грачик попытался зажечь  спичку,  но
ветер задувал их одну за другой. Испуганно пробормотав что-то, человек
поспешно исчез в темноте  аллеи.  Грачик  сосчитал  до  пятидесяти  и,
решив, что теперь этот человек не может его заметить, встал и пошел за
ним.  Шел не спеша,  забавляясь  звонкою  перекличкой,  какую  затеяли
подкованные  каблуки  незнакомца  с  гранитными  брусками мостовой,  и
стараясь шагать в такт его шагам,  чтобы  не  нагнать  его,  но  и  не
потерять едва заметную тень.  Шаги человека были хорошо слышны, иногда
причудливо множась в гулком пространстве тесно сошедшихся домов. Мысли
Грачика  вертелись  вокруг  приятных  вещей.  Предстоящий  арест этого
выслеженного вражеского посланца означал  удачное  завершение  поисков
недостававшего Грачику материала для изобличения преступников,  еще не
взятых,  но которые будут взяты и, конечно, станут отрицать свою связь
с  антисоветским  эмигрантским  зарубежьем и с Католическим действием.
Грачик был уверен,  что,  как они и сговорились, Кручинин ждет черного
посланца  Рима  на  месте разоблаченной явки заговорщиков и,  наверно,
зажег уже лампочку над крыльцом.  Стертые ступени крыльца уже  не  раз
заставляли Грачика спотыкаться из-за их нелепой неодинаковости. Словно
в давние времена,  когда рука каменотесов вырубала эти  грубые  камни,
людей  мало  заботил  ритм собственных движений.  В темноте совершенно
невозможно было на память приспособиться к грубым плитам,  то низким и
широким, то узким и непомерно высоким.
     Следуя за незнакомцем,  Грачик свернул в кривой темный проулок, и
почти  тотчас  вдали вспыхнула одинокая лампочка там,  где была явка и
где вместе с оперуполномоченными Кручинин ждал вражеского связника.  В
свете  лампы  Грачик первый увидел высокую фигуру человека с бульвара.
Рука человека еще покоилась на ручке звонка,  когда дверь отворилась и
появился  Кручинин.  Несмотря  на  небольшое  расстояние,  разделявшее
незнакомца и Грачика,  Грачик не слышал,  чтобы  пришелец  ответил  на
вопрос  Кручинина  прежде,  чем Нил Платонович отворил дверь.  А может
быть,  Кручинин вовсе и не произнес обычного "кто тут"? Так или и