х досмотрщиков. "Оле
Свенсен" был старым морским бродягой,  одною  из  бесчисленных  ржавых
посудин,  что  бороздят  воды всех морей и океанов в поисках выгодного
фрахта.  Второй родиной такого морского "трампа" делается  любой  порт
мира,  где  владельцу  или капитану было с руки платить портовый сбор.
Вид флага их не интересует:  будь на нем изображен белый слон Таиланда
или  белый  крест  Гельвеции  -  им  наплевать.  Но  было  бы  ошибкой
допустить,  что готовность капитана  принять  на  борт  любой  груз  и
доставить  его  в любую щель от Желтого моря до Караибского непременно
означает его непорядочность.  Шкипер  "Свенсена"  -  капитан  дальнего
плавания  Кнуд  Хуль - готов был перевезти любой груз,  за который ему
заплатят,  но не согласился бы потерпеть ничего выходящего за  пределы
дозволяемого пастором его родного городка.
     Едва отхрипела и  отлязгала  разбитыми  суставами  машина  "Оле",
притиснувшая  его  ржавый  борт  к причалу,  и еще прежде чем укрепили
сходню, капитан Хуль, немолодой уже человек с прокуренными до желтизны
усами, придерживая выгоревшую шляпу, покинул свое судно и направился в
управление портовой полиции.  Там, изъясняясь по-английски (капитан не
знал   ни  одного  итальянского  слова),  Хуль  объяснил  полицейскому
комиссару,  что отмеченные в судовой роли жирными чернильными крестами
фамилии  принадлежали двум пассажиркам,  которых он,  капитан дальнего
плавания Хуль,  принял на борт  своего  судна  в  Рио-де-Жанейро.  Обе
пассажирки исчезли с судна посреди Атлантического океана,  и он,  Кнуд
Хуль, не желает нести ответственность за это грязное дело.
     Оживившийся было  при  этом  рассказе  полицейский комиссар сразу
утратил  интерес  к  делу,  стоило  ему  услышать,   что   исчезнувшие
пассажирки   принадлежали   к   группе  "католичек-паломниц",  которую
сопровождал  агент  благотворительного  "братства  святой   Изабеллы".
Комиссар  не  счел  нужным сказать седоусому моряку то,  что сказал бы
другому, помоложе:
     - Стыдно  не  знать такую фирму!  Претензии к "братству Изабеллы"
так же бесплодны, как жалобы на господа бога.
     А все, что с этой минуты говорил капитан Хуль, казалось входило в
одно ухо полицейского комиссара и тут же вылетало в другое. Он даже не
дал  себе  труда  записать  имя агента суперкарго Арвида Квэпа.  Когда
капитан окончил рассказ,  комиссар положил перед ним пустой  бланк  и,
указав место внизу листа, сказал:
     - Вот здесь.
     - Что?
     - Подпись... Протокол...
     - Но тут же ничего не написано.
     - Не беспокойтесь,  я  все  напишу  потом,  -  любезно  улыбнулся
комиссар.
     - Мне было бы все равно,  что вы тут напишете,  - сказал Хуль,  -
если бы не могло оказаться,  что во всем окажусь виноват я сам.  Лучше
уж вы запишите при мне то, что я сказал.
     В раздумье  поковыряв  в зубах,  комиссар отговорился недосугом и
велел капитану зайти на следующий день.
     Друзья объяснили  капитану  Хулю:  "братство Изабеллы" занималось
обменом  женщин  между  Европой  и  Южной  Америкой.  Из  Европы   оно
перевозило  в  публичные  дома  латинской  Америки  "светлый  товар" -
итальянок,  француженок,  немок и главным образом  белокурых  уроженок
Австрии;  в  Европу  привозили  "темный  товар"  - креолок,  мулаток и
негритянок.  Но не это заботило Кнуда  Хуля,  и  Квэп  не  был  первым
представителем подобного промысла, которого норвежец встретил на своем
капитанском  веку.  Речь  шла  о  другом:  если   по   наблюдениям   и
предположениям  Хуль соглашался с тем,  что первая из двух исчезнувших
пассажирок попросту покончила с собой,  бросившись в море,  то  вторая
вовсе  не  походила  на человека,  готового к самоубийству.  Кое-что в
поведении Квэпа наводило капитана на мысль, что очутиться за бортом ей
помог именно этот агент "братства Изабеллы".
     Хуль не был детективом-любителем.  Разобраться в том, так это или
нет,  и  в  обстоятельствах,  послуживших поводом к убийству,  капитан
предоставлял полиции.  Но он сам не  желал  нести  ответственность  за
случившееся. Между тем поведение полицейского комиссара убедило Хуля в
том,  что итальянская  полиция  не  намерена  заниматься  этим  делом.
Поразмыслив, капитан потратил вечер после окончания разгрузки "Оле" на
то, чтобы написать письмо в редакцию газеты, - он все еще думал о том,
чтобы оградить себя.  Он еще не знал, в какую газету пошлет это письмо
и прочел его вечером в кругу  таких  же,  как  он  сам,  капитанов  за
столиком   одного   из   портовых   ресторанчиков.   Часть  слушателей
одобрительно   покачивала   головами,    другие    посмеивались    над
прекраснодушием, не идущим старому моряку.
     Наутро Хуль отправился в первую попавшуюся редакцию, чтобы отдать
письмо, а когда вернулся на судно, полицейский комиссар уже ждал его.
     - Вот, я принес бумагу, - сказал он удивленному такой любезностью
капитану.  - Теперь советую подписать.  - И комиссар повернул капитану
последнюю страницу густо исписанного протокола.
     - Разрешите прочесть? - спросил Хуль.
     - Вы же не знаете итальянского...
     Хуль действительно не знал языка, но он позвал кочегара-итальянца
и велел перевести написанное.  Из перевода он узнал,  что  де  сам  он
только  для  того  и явился в полицию,  чтобы отвести от синьора Квэпа
всякое подозрение в убийстве женщины.
     - Ну,  что  же,  - раздраженно ответил комиссар,  - раз так - вам
придется еще разок пройтись к нам, в полицию.
     - Хоть сейчас, - отрезал капитан.
     - Нет,  попозже вечерком,  - ответил комиссар любезно, - тогда не
так   жарко!  -  и  покинул  пароход,  даже  не  отведав  из  бутылки,
поставленной на стол капитаном.  Именно это  и  удивило  больше  всего
капитана: он почуял неладное.
     Вечером Хуль пошел в управление портовой  полиции.  Часа  два  он
препирался  с  комиссаром из-за подробностей,  которые хотел занести в
протокол.  Когда они покончили с протоколом,  на улице была уже  ночь.
Работы в порту окончились. Он затих и обезлюдел.
     - Проводите   капитана,   -   сказал    комиссар    полицейскому,
присутствовавшему  при  опросе.  Тот  козырнул  и  молча последовал за
Хулем.  Прежде чем затворить  за  собою  дверь  кабинета,  полицейский
оглянулся  на  стоявшего  за  письменным  столом комиссара.  Тот молча
кивнул головой, словно прощался с широкой спиной моряка, где его синий
китель немного лоснился на могучих лопатках. На свою беду капитан Хуль
не обладал наблюдательностью,  которая помогла бы  ему  заметить  этот
сигнал  комиссара  и  то,  что  за ближайшим углом сопровождавшего его
полицейского сменил не кто иной, как... Квэп.
     Прошли сутки.   Капитан  парохода  "Оле  Свенсен"  Кнуд  Хуль  не
вернулся на свой пароход.  Тот же полицейский комиссар, в том же самом
кабинете  подписал  протокол о смерти неизвестного,  по всем признакам
иностранного моряка, задушенного ночью на территории порта.

42. КОГДА ЛЕГКОМЫСЛИЕ МОЖЕТ СТОИТЬ ЖИЗНИ

     Весьма вероятно,  что случай на "Оле Свенсене" и смерть  капитана
Хуля не заслуживали бы того,  чтобы ими заниматься здесь, на страницах
отчета об антисоветской антидемократической  диверсии.  Десятки  тысяч
женщин  томятся  в  позорных клоаках мира,  сотни из них,  не выдержав
унижений,  кончают с  собой;  и  Кнуд  Хуль  не  был  первым  моряком,
бесследно  исчезнувшим в потемках попутного порта.  В биографии Арвида
Квэпа это происшествие было лишь одною из  вех,  не  вносивших  ничего
нового  в  его  образ.  Но одно обстоятельство заставило нас задержать
внимание читателя на этих  воспоминаниях  сонного  Квэпа:  возможность
проследить еще одну из линий его связи с отцом Язепом Ланцансом. Мы не
собираемся здесь морализировать по поводу  хорошо  известной  "морали"
иезуитов.   Нас   интересует  лишь  логика  развития  отношений  между
отцом-иезуитом,  доверенным лицом Ордена,  организатором Католического
действия,  фактическим  примасом  римской  церкви среди "перемещенных"
прибалтов - епископом Язепом Ланцансом и беглым серым бароном,  бывшим
айзсаргом,   убийцей   и   поджигателем,   бывшим  эсэсовцем,  палачом
нацистского лагеря "Саласпилс",  провокатором и шпиком в лагере Э  217
для "перемещенных" - Арвидом Квэпом. Нас интересует то, что эти двое -
давнишние сообщники.  Во всех их делах "идеологическим"  вдохновителем
являлся   Язеп   Ланцанс,   как   и   подобает  высоко  эрудированному
отцу-иезуиту, а физическим исполнителем был грубый, не привыкший много
размышлять Арвид Квэп.
     Едва ли все эти соображения именно  в  такой  форме  приходили  в
голову  Арвиду  Квэпу,  когда  он,  лежа  в постели Линды Твардовской,
вспоминал кое-что из своего прошлого, связанного с отцом Ланцансом, но
какая-то  работа  в  его  мозгу  все же происходила:  он то хмурился и
что-то  бормотал  сквозь  дрему,  то  дул  сквозь  выпяченные  губы  и
удовлетворенно улыбался.
     У нас нет оснований утверждать,  что Линда знала всю жизнь своего
сожителя.  Скорее всего она имела о нем лишь общее представление. Но и
то, что она знала, заставляло ее иногда в раздумье останавливаться над
спящим  Квэпом,  от  которого  сейчас  так дурно пахло немытым телом и
нестиранным бельем. Кто знает, что предприняла бы она сейчас, когда он
лежал здесь истомленный преследованием, лишенный сил к сопротивлению и
бегству,  если  бы  над  нею  не  довлела  мысль  о  веревочке  общего
преступления,  накрепко связавшей ее с Квэпом и вынуждающей заботиться
о его безопасности.  Была ли в этих мыслях,  в этой заботе хоть  малая
толика  того,  что  когда-то  связало  ее  с  Квэпом  -  хоть  крупица
чувства?..  Читатель не должен смешивать то, что вложено в этот термин
Линдой,  с  понятием о любви,  какая движет человечеством в его лучших
побуждениях.  Пусть каждая категория индивидуумов  по-своему  понимает
это  слово,  но  оно  все  же должно быть исключено из круга терминов,
понятных и свойственных существам,  подобным Квэпу и  Линде.  Было  ли
любовью то, что заставило Линду пустить к себе в дом бородатого силача
в куртке эсэсовца,  от которого за версту пахло  кровью  и  намыленной
веревкой палача?  Было ли любовью то, что заставило ее позже исполнить
первое поручение Квэпа по подпольной связи?  Было ли любовью  то,  что
сделало   из  Линды  укрывательницу  его  сообщников-диверсантов;  что
сделало из нее врага ее народа и страны? Могло ли быть любовью то, что
заставило Линду предпочесть этого человека родной дочери?..
     Линда стояла над постелью,  где храпел  Квэп,  и  какой  психолог
может  сказать,  что  отвечала она сейчас на вопрос,  задаваемый самой
себе?..
     Рукоять пистолета  высовывалась  из-под подушки,  где его спрятал
Квэп.  Взгляд Линды переходил от мягкого,  розового  затылка  Квэпа  к
этому черному,  твердому,  как кость,  кусочку эбонита.  Взгляд ее так
пристально  и  так  долго  оставался  на  затылке  Квэпа,  что  спящий
пошевелился,   пробормотал   что-то   во   сне,  перестал  храпеть  и,
перевернувшись на спину, раскинул руки. Линда стояла с высоко поднятой
в  руке свечой и глядела.  Рука ее вздрагивала,  и вокруг рта ложилась
все более и более глубокая складка.  Наконец,  Линда отошла к столу и,
так же,  как прежде на Квэпа,  стала глядеть на стоявшую посреди стола
водочную бутылку.  Потом  взяла  ее  и  медленно,  запрокинув  голову,
сделала несколько глотков.
     На дворе громко зазвенело упавшее ведро. Линда поспешно поставила
бутылку и задула свечу.
     Ведро, о которое споткнулся Грачик,  со звоном катилось по двору,
Грачик  понял,  что  оно не случайно очутилось на тропинке,  ведущей к
двери дома.  Едва он успел осознать несвоевременность этого шума,  как
мимо  окна,  внутри горницы,  мелькнула тень.  Свеча погасла.  Исчезла
лежавшая поперек двора полоса тусклого света.  Вокруг воцарилась такая
же  темень,  как в лесу.  Но Грачику она казалась теперь еще гуще.  Он
застыл  в  нерешительности.  Было  слышно,  как  осторожно  отворяется
невидимая  теперь  дверь.  Не  видно  было  и  того,  кто  ее отворил.
Казалось,  стало еще тише и темнее.  Но вот,  как  удар,  на  сознание
Грачика  обрушился яркий луч электрического фонаря.  Он полз по двору,
обшарил живую изгородь,  остановился на Грачике. Свет был ослепителен.
Грачик  прикрыл  глаза ладонью.  Послышалось негромкое,  но совершенно
отчетливое приглашение:
     - О, лудзу!
     Грачику показалось, что в голосе женщины прозвучала насмешка. Да,
это  была  она  -  его старая знакомая с парома.  Она посторонилась и,
осветив фонарем внутренность горницы, жестом предложила Грачику войти.
Она  зажгла  свечу и,  не говоря ни слова,  как если бы это было самое
важное,  первоочередное дело,  включила  радиоприемник.  Грачик  молча
следил за ее действиями.  А она,  дав музыку погромче,  вышла в кухню.
Грачик оглядел комнату:  смятая,  небрежно прикрытая одеялом  постель,
оброненная на пол подушка. Возле постели светлое пятно от тонкого слоя
мелкого-мелкого, почти белого речного песка. И в этом песке ясный след
подошвы  -  слишком  большой,  чтобы принадлежать женщине.  На столе в
блюдце куча окурков со следами губной помады.  Возле кровати  на  полу
изгрызенный  окурок  папиросы.  На обгоревшем мундштуке не было следов
помады.  Было очевидно:  это не окурок хозяйки.  Грачик поднял  его  и
сунул в карман.  Тут взгляд его,  как и в прошлый раз,  остановился на
большом зеркале в резной золоченой раме,  так плохо гармонировавшей  с
убогой обстановкой дома.  А в зеркале... в зеркале он увидел отражение
хозяйки.  Она вошла неслышно и  стояла  у  двери.  Грачик  задал  себе
тревожный вопрос: видела ли она, как он подобрал окурок.
     Женщина сделала несколько поспешных  шагов  к  кровати  и  словно
невзначай  прошлась  по  рассыпанному  у  кровати  песку  и  затоптала
видневшийся на нем след.
     Грачик подошел  к  приемнику  и  уменьшил  громкость.  И  тут ему
показалось,  что он слышит,  как где-то  за  кухней  скрипнула  дверь.
Очевидно,  кто-то  вышел из дома или вошел в него.  Грачик сделал вид,
будто не обратил на это внимания.
     - Наверно,  помните  меня,  -  сказал  он как можно спокойней.  -
Когда-то мы вместе пришли с берега.
     Женщина кивнула и ответила невпопад,  потому что,  как показалось
Грачику, и она тоже слышала скрип двери:
     - Сейчас  будет  чай.  -  Она  поставила  на стол начатую бутылку
коньяку и две чашки.
     С таким  видом,  словно  появление  гостя ее не удивило,  женщина
заговорила о пустяках:  погода,  охота,  цены на рынке - обо всем, что
только могло занять время, дотом снова ушла в кухню.
     Грачик подождал ее возвращения и сказал:
     - Мне  понравилось ваше кепи,  эдакое с клапанами для ушей.  Хочу
заказать себе такое же.
     - Кепи?  - ответила она,  делая вид, будто не может припомнить. -
Кепи?.. Ах, да, припоминаю! Это действительно было очень хорошее кепи.
- Она подумала. - Я забыла его в вагоне, когда ездила в Ригу.
     При этом она без  малейшего  смущения  смотрела  Грачику  в  лицо
своими серыми, сощуренными от папиросного дыма глазами.
     Явная настороженность  женщины,  подозрительный  шум   в   кухне,
хлопнувшая дверь, окурок без следов губной помады, исчезновение кепи -
все  это  сплелось  в  единую   цепь   обстоятельств,   подтверждающих
причастность женщины к делу Круминьша.  Сейчас, когда Грачик размышлял
над этим,  вспомнилось и то, что не получило в его мыслях оформления в
прошлый раз: дамский крем в качестве смазки пистолета "вальтер".
     Теперь ему уже казалось,  что он совершил ошибку,  поехав сюда до
Кручинина,  не  умнее  ли  было  бы последовать за Нилом Платоновичем,
заручившись ордером на обыск в доме,  а может быть,  и на  арест  этой
женщины. Сдается, что ей есть что рассказать.
     Хотя для такого предположения  у  Грачика  еще  не  было  никаких
реальных оснований, ему уже ясно чудилось, что именно Квэпа он сегодня
и спугнул.  Да,  кстати,  мысль Грачика как бы споткнулась: он силился
припомнить, видел ли он сегодня на комоде тюбик с кремом, замеченный в
прошлый раз...  Видел ли он его сегодня?.. Хорошо было бы получить его
при  обыске,  который  будет здесь произведен.  Вот к чему приводит...
Самолюбие?..  А может быть,  и  что-нибудь  еще  худшее,  чем  простое
самолюбие?..   Кулаки   Грачика  сжимались  от  досады:  какой  же  он
самовлюбленный осел!..  Да,  положительно это была глупость: опередить
Кручинина  из  пустого  самолюбия.  Чего  доброго,  он  спугнул отсюда
кое-кого, может быть, даже именно того, кого ищет, - Квэпа.
     Женщина сидела  по  ту  сторону  стола  и курила,  по-мужски,  на
отлете,  держа сигарету.  Грачик торопливо прикидывал, стоит ли тянуть
время до рассвета, когда подойдут сотрудники для обыска и, может быть,
для ареста женщины?  Не лучше ли вызвать людей теперь же? Да, пожалуй,
неразумно  торчать  тут  одному  в ожидании,  что вздумает предпринять
улизнувший и пока притихший (надолго  ли?)  сообщник  хозяйки.  Грачик
старался   даже   мысленно  (чтобы  не  сглазить)  не  называть  этого
таинственного неизвестного Квэпом,  хотя  подсознательно  в  нем  жила
крепкая уверенность в том,  что это был именно Квэп.  Мысль Грачика ни
на минуту не останавливалась на том,  какую опасность  могло  таить  в
себе внезапное появление палача-диверсанта. Он думал только о том, что
преступник может уйти.  Правда,  отсюда на материк один  путь  -  тот,
которым  он  сам  пришел,  через  протоку,  а  у  протоки  уже дежурят
оперативники.  Но разве человек,  хорошо знающий местность,  не найдет
другого  пути?..  Положительно,  нужно  как  можно скорее связаться со
своими людьми. Но как уйти к берегу?.. Не оставить же здесь эту особу,
с издевательским спокойствием прикуривающую третью сигарету!..  Право,
как  непозволительно  плохо,  просто  легкомысленно   он   организовал
операцию! Хорошо, что об этом не знает Кручинин, - вот бы выдал он ему
на орехи!
     - Когда-то я проводил вас сюда от берега...  Помните,  вы были...
нездоровы,  - сказал он  как  можно  более  беззаботным  тоном,  -  не
ответите ли мне любезностью: проводите меня к берегу.
     Рука женщины заметно дрожала,  когда она подняла новую  сигарету,
чтобы  опять  прикурить  от  догорающего  окурка,  но голос не выдавал
волнения:
     - Разве  я  выгляжу  такой...  глупой?  -  Она  подняла  взгляд и
посмотрела Грачику в глаза:  - Я впустила вас без ордера  потому,  что
здесь у меня...  не все в порядке с пропиской.  Но взять меня?!  - Она
покачала головой. - Для этого нужны основания... Закон есть закон.
     Грачик заставил себя рассмеяться.
     - Вы меня неверно поняли...  мы с вами можем пройтись  к  берегу,
как  простые  знакомые,  и,  если  нужно будет,  я защищу вас от любых
случайностей,  могущих ждать в этой глуши в темноте, - с этими словами
он положил перед собою пистолет.
     - Плохо... очень плохо... - Она задумалась, но вдруг, взглянув на
часы,  повеселела  и  совсем другим тоном сказала:  - Хорошо,  идемте,
лудзу.  -  И  рассмеявшись:  -  Вы,  вероятно,  хотите,  чтобы  я  шла
впереди?.. Лудзу...

     Она шла  молча  и  быстро.  Было  очень темно,  так как месяц уже
зашел.  Грачик несколько раз споткнулся.  Но он не  решался  посветить
себе фонарем,  чтобы не привлечь внимания того,  кто мог скрываться за
любым кустом,  в любой канаве.  Он не боялся за себя,  но мысль о том,
что из-за его легкомыслия может уйти еще и женщина, была непереносима.
Эта мысль заставила его держать пистолет в руке, с пальцем, положенным
на предохранитель.
     Наконец сквозь деревья блеснула гладь  реки.  Хотя  и  вода  была
темной,  почти  совсем  черной,  а  может быть именно потому,  Грачику
показалось,  что вокруг стало немного  светлей.  Внизу,  под  обрывом,
смутно  виднелся помост причала и перекладины паромных перил.  На фоне
неба ясно светлела кручининская "Победа". Грачик отпер дверцу и жестом
пригласил  спутницу сесть.  Она послушно заняла место впереди.  Грачик
завел мотор.  Но тут