сносный шум,  и,  помимо собственной
воли,  он  отметил  в  очередном  припадке  красноречия   репродуктора
знакомое имя Лаймы Зведрис.  Поднял голову и настороженно прислушался.
Из репродуктора доносился подчеркнуто бодрый голос диктора,  нимало не
схожий  с  голосом девушки из Краславы.  Да и впрямь,  совсем уж глупо
вообразить,  будто может заговорить покойница!  Вот что могут наделать
нервы!  И  все  же  хрип  диктора  заставил  Квэпа  заерзать на месте:
"Передаем слово Лайме Зведрис". Колючий холод пробежал по спине Квэпа,
колени   задрожали  отвратительной  расслабленностью,  которая  хорошо
знакома трусам. Квэп с трудом заставил себя не вскочить со скамьи и не
броситься,  куда глаза глядят. Усиленный репродуктором голос убитой им
Лаймы  Зведрис  гремел  гласом  архангела.  С  разных   концов   парка
доносилось уже не эхо, а голоса второй, третьей и пятой Лайм.
     Между тем Лайма Зведрис говорила о  том,  как  она  изучила  опыт
работы  колхоза "Саркана Звайгзне" и как собирается передать этот опыт
своим товарищам в Краславском колхозе. Она выздоровела, снова работает
бригадиром,  и  ее  доярки  дают  обязательство,  освоив  опыт  доярок
"Саркана Звайгзне", увеличить удой на двадцать процентов. Во всем этом
не  было  ничего  страшного.  И  вместе  с  тем  каждое  слово девушки
впивалось в мозг Квэпа раскаленной иглой.  Скоро  ее  слова  перестали
помещаться в его голове.  Он слышал только ее тысячеголосый глас,  все
бивший и бивший его по распухшей голове.
     Вероятно, Квэп убежал бы от этого страшного места, если бы его не
окликнул Солль.  Квэп растерянно оглянулся,  и только вид собственного
костюма на плечах эстонца и широкое лицо, такое схожее с тем, что Квэп
ежедневно видел в зеркале,  когда брился, заставили его остановиться и
протянуть Соллю дрожащую потную руку:  милый Солль,  он был заложником
его безопасности;  один только Солль  мог  обеспечить  Квэпу  жизнь  и
возможность бежать из СССР. Он заботливо усадил Солля на скамейку:
     - Вот тебе денежки, - сказал он так, словно уговаривал ребенка, -
сейчас же иди,  дружок мой,  на вокзал и возьми билетики. Два билетика
до Риги...  - И уже двинувшемуся было Соллю:  - возьми мне  мягкое,  а
себе  жесткое  местечко.  Слышишь?  Ты  понял меня,  дружок:  в разных
вагончиках... Смотри, не перепутай, дружок.
     Он действительно  думал,  что  так  будет лучше:  в мягком вагоне
меньше народу,  меньше глаз,  меньше ушей. К тому же мягкий вагон есть
только  в таллинском поезде - меньше шансов попасть на глаза цесисцам,
набивающимся в свой цесисский поезд,  как сельди в бочку.  А уж разные
вагоны - это разумеется:  пассажиры не должны видеть их вместе... Само
собой разумеется: не два Квэпа в одном вагоне!
     Никому в Цесисе больше нельзя показаться.  Голос Лаймы,  наверно,
заставил всех и каждого сказать: "Ага, значит, девочка жива? Интересно
послушать,  что она может сказать о происшествии в Алуксне". И садовая
скамейка была  слишком  ненадежным  убежищем  для  человека,  которым,
наверно,  уже интересуется весь Цесис!  Как хорошо было бы, если бы он
обладал силою гипнотизера.  Он приказал бы Соллю явиться в  милицию  и
заявить,  что  он  и есть Винд-Строд,  добровольно сдающийся советским
властям.  Не зря же Квэп старался сделать  этого  эстонца  похожим  на
самого себя!..  В милиции от Солля не могли бы добиться ничего,  кроме
того,  что внушил бы ему Квэп,  а сам Квэп тем временем...  Он  поймал
себя  на  этих мечтах и рассердился.  Теперь следовало думать только о
том,  чтобы довести до конца дело с Соллем.  Это было самым важным, от
этого зависело все остальное.

70. ПРОКЛЯТОЕ БОЛОТО

     С тех пор как люди пользуются поездами,  бытует убеждение,  будто
железные ящики,  поставленные на колеса, грохочущие и вздрагивающие на
каждом  стыке  рельсов,  бросающие  пассажиров из стороны в сторону на
всех неровностях пути;  коробки,  набитые сверху  донизу  чужими  друг
другу   людьми;  коробки  со  скамейками  более  узкими,  короткими  и
жесткими,  нежели домашние постели большинства едущих; коробки, в окна
которых  летом  врываются  клубы  удушливого  дыма,  зимой  - морозный
сквозняк - будто эти несущиеся в пространство ночлежки  -  приятнейшее
место для сна.  Сколько раз уже Грачик убеждался в порочности ходячего
заблуждения,  будто в поезде хорошо спится,  и  все-таки,  всякий  раз
садясь в поезд, он тоже повторял: "Вот высплюсь".
     Нынешнее путешествие  не  было  исключением.   Залинь   услужливо
откупорил  бутылки  -  одну  с  лимонадом,  две  с пивом - и предложил
Грачику подкрепиться бутербродами. Залинь выпил свое пиво и отправился
в  жесткий  вагон,  чтобы  "мало-мало  добрать",  а  Грачик,  напрасно
проворочавшись полчаса с боку на бок,  принялся за книгу. Но вагон был
тряский,  и  книгу пришлось отложить.  Оказалось,  приятно пройтись по
платформе ближайшего разъезда  -  Арайши.  Дорога  была  одноколейная,
разъезды маленькие,  уютные,  остановки длинные.  Грачик постоял возле
паровоза,  прошелся вдоль поезда,  поинтересовался выставкой газетного
киоска  -  использовал  все,  что могло развлечь во время прогулки,  и
после свистка кондуктора вернулся в свой вагон.  На  свободном  нижнем
диване устраивался новый пассажир.  Он приветливо поклонился Грачику и
с  видом,  говорившим,  будто  по  первому  требованию  Грачика  готов
покинуть купе, спросил:
     - Ничего не имеете?
     Но мысли Грачика были слишком далеко,  чтобы обращать внимание на
любезности случайного попутчика. Поражение в Цесисе заставляло Грачика
уже  не  в  первый  раз шаг за шагом перебирать свой путь там и искать
ошибку,  приведшую  к  неудаче.  Его  взгляд  равнодушно  скользил  по
внешности  соседа,  разложившего  на  столике  обильный  завтрак.  Две
большие булки  были  нарезаны  толстыми  ломтями,  так  же  накромсана
колбаса.  Пассажир  запихивал  все  это  в рот большими кусками.  Было
видно,  как куски перекатываются со стороны на сторону за его толстыми
небритыми щеками и непрожеванные проходят горло. Время от времени он с
жадностью отхлебывал из бутылки несколько глотков  пива.  Всякий  раз,
как  он  отрывал горлышко бутылки от губ,  несколько капель стекало по
его мясистому широкому подбородку,  и он небрежно  утирал  их  тыльной
стороной  руки  -  большой,  мясистой,  покрытой  веснушками.  Мысль о
несоответствии этих веснушек цвету волос  пассажира,  невольно  пришла
Грачику:  волосы были темно-каштановые, они прямыми прядями спадали на
лоб и уши.  У них был такой вид,  словно уж бог весть как давно их  не
касалось мыло.  Такой же неопрятный вид был у ногтей соседа - широких,
плоских, с темными каемками по краям.
     Платье соседа  вполне  соответствовало  его  внешности:  помятое,
словно его обладатель спал  не  раздеваясь,  оно  казалось  еще  более
грязным.
     Закончив завтрак,  сосед сгреб со стола крошки в горсть и высыпал
в рот.  Прежде чем выбросить колбасные шкурки,  обсосал их. Потом взял
за горлышко бутылку и поглядел на свет. В ней оставалось пиво - совсем
немножко,  может быть,  всего один глоток.  Он поболтал эти остатки и,
запрокинув голову,  вылил себе в рот.  При этом губы его вытянулись  и
стали похожи на разинутый рот огромной рыбы.
     Если бы впоследствии кто-нибудь сказал Грачику,  что он  наблюдал
за всеми этими манипуляциями,  Грачик решительно запротестовал бы. Ему
казалось,  что этого не могло быть уже по одному тому, что все в новом
пассажире  внушало ему антипатию.  Толстые,  плотоядные губы,  дряблые
щеки,  подрагивающие при толчках вагона подобно желто-розовому студню.
Даже нос - (большой, мясистый, похожий на картофелину с потрескавшейся
кожурой,  так много было на нем темных жилок,  - и тот казался Грачику
особенно  неприятным.  И  тем  не менее,  вспоминая потом эту встречу,
Грачик мог описать каждую  деталь  в  костюме  и  внешности  соседа  и
рассказать все, что тот делал, во всяком случае до того момента, когда
сосед,  запрокинув голову, допил пиво. Вид грязного шарфа, обмотанного
вокруг шеи незнакомца,  показался Грачику особенно отвратительным.  Он
встал и вышел из купе.  Стоя в коридоре, он слышал, как на пол один за
другим   упали   ботинки   пассажира.   Вероятно,  пассажир  лег.  Это
окончательно отбило у Грачика желание оставаться в купе.  На первой же
остановке  он  опять  вышел  на  платформу,  а когда вернулся в вагон,
соседа в купе не было.  Грачик снова взял было  книгу,  но  читать  не
пришлось:  в  дверях  появился  Залинь.  Его  вид  говорил  о  крайнем
возбуждении. Прежде чем заговорить, Мартын затворил за собою дверь.
     - Винд прошел через мой вагон,  - выговорил он так,  словно видел
привидение.
     И тут,  сам не зная почему,  Грачик сразу понял,  что речь идет о
человеке, сидевшем в его купе.
     - Он вас видел? - быстро спросил он.
     Залинь пожал плечами,  как бы в сомнении,  но Грачику было  ясно:
парень попался-таки на глаза Винду.
     - Он не  должен  от  нас  уйти,  -  сказал  Грачик,  перекладывая
пистолет  из  заднего  кармана  в  пиджак.  Грачик  быстро шел впереди
неохотно следовавшего за ним Залиня.  Прежде чем они миновали половину
второго  жесткого  вагона,  Грачик  почувствовал,  как  кто-то  сильно
толкнул его в спину,  и он,  вытянув руки,  полетел вперед по проходу.
Следом  за  ним  с  такой  же стремительностью несся Залинь.  Падали с
верхних полок пассажиры,  гремели летевшие с сеток  чемоданы,  звенела
разбивающаяся  посуда.  И,  хотя  эта  внезапная остановка могла иметь
тысячу причин,  Грачик сразу решил,  что она связана с  тем,  кого  он
ищет. Залинь, упавший сзади на Грачика, так придавил его своим большим
телом,  что пришлось ждать, пока Мартын поднялся на ноги. Тогда Грачик
вскочил  и  бросился  к  выходу.  Он  перепрыгивал через барахтавшихся
людей, через груды вещей. "Квэп"! - вот все, о чем он думал.
     - Туда,   туда!   -  крикнул  он  Залиню,  показывая  в  сторону,
противоположную той,  с которой сам спрыгивал на  насыпь.  Его  взгляд
искал грузную фигуру соседа,  бегущего прочь от поезда. Но под насыпью
никого не было.  Вместо того, несколько человек бежали по бокам насыпи
в сторону, обратную движению поезда. Грачик побежал туда же.
     Исковерканный труп  человека,  по   которому   прошло   несколько
вагонов,  лежал на путях.  Родная мать была бы бессильна его опознать.
Грачик разглядел яркую полоску того самого синего в  красную  горошину
шарфа,  который видел на соседе по купе.  Он опустился на колени и, не
обращая внимания  на  протесты  кондукторов,  быстро  обшарил  карманы
убитого. В руках Грачика оказались две паспортные книжки. В них имена:
"Антон Строд",  "Альберт Винд",  Значит с Квэпом покончено!..  Тут  он
услышал  крик  со стороны леска,  расположенного вдоль железнодорожной
насыпи.  Глянув туда,  он увидел Залиня.  Парень бежал к лесу.  Грачик
прыгнул  с высокой насыпи и тотчас очутился по пояс в болоте.  Пока он
барахтался,  Залинь уже вылез из болота и  был  возле  опушки.  Грачик
увидел  в  его  вытянутой  руке  пистолет.  Когда  Грачик почувствовал
наконец под ногами твердую землю и что  было  сил  побежал  следом  за
Залинем,  со  стороны леса раздались один за другим два выстрела.  Еще
одно усилие - и Грачик был на опушке. Навстречу ему шел Залинь. Поймав
взгляд  Грачика,  обращенный  на  его  руку,  Мартын тоже посмотрел на
зажатый в своей руке пистолет. Он смущенно улыбнулся и протянул оружие
Грачику.
     - Ушел... - виновато проговорил Залинь. - Винд...
     - Винд  убит,  -  и  Грачик указал на группу людей,  столпившихся
вокруг трупа.
     - Что же, по-вашему, я стрелял в убегающего покойника? - с обидой
буркнул Залинь.  - Это был Винд.  И я попал,  клянусь вам! Попал ему в
спину.
     - Винд убит, - повторил Грачик.
     - Нет, он ушел... Проклятое болото!..

71. СОВЕСТЬ СИЛСА

     Рабочие комбината   встретили   возвращение   Силса   более   чем
сдержанно. Он понимал: иначе не могло и быть. Начать с того, что с его
бегством в Эстонию совпала крупная авария и не где-нибудь, а именно на
сетке.  Совпадение было случайностью,  но оно плохо выглядело. Силс не
обиделся,  когда вместо прежней работы в цехе ему дали работу рядового
электромонтера.  Грачик,  наблюдавший  за  жизнью  Силса,  видел,  как
нелегко  ему  в  атмосфере  отчуждения,  и ясно представлял себе,  как
осложнится еще положение,  когда в С.  появится Инга.  Из-за Силса  ей
придется испытать на себе все неприятности изолированности,  которых в
свое время не испытали сами Силс и Круминьш.  Это не будет  на  пользу
движению,  одной  из  первых ласточек которого явилась Инга.  Тень его
проступка падет на Ингу,  и сердце ее вместо того,  чтобы  раскрыться,
может  застыть.  То,  что  Грачик находил Силсу десяток извинений,  не
облегчало положения, удар оставался ударом. Его нужно было поправлять.
Таково  было укорененное в Грачике Кручининым понимание воспитательных
и политических задач  его  службы:  ведомственные  шоры  не  закрывали
Грачику  широких  горизонтов  жизни.  За  время  общения  с Кручининым
Грачику пришлось изучить большую  порцию  юридической  литературы.  Он
прочел  и  много  воспоминаний  деятелей  правосудия и адвокатуры двух
столетий. Перед ним прошла галерея людей старых поколений с различными
взглядами, разного воспитания, стоящих на разных ступенях социальной и
иерархической лестницы. Но лишь у немногих он отметил то, что можно бы
назвать  служением идее.  В прошлом личности вроде Кони были алмазами,
затерянными в пучине болота, готового ползти в направлении наименьшего
сопротивления и наибольших доходов.  Грачик покривил бы душой, если бы
в угоду формуле благополучия  стал  утверждать,  будто  и  сейчас  все
обстояло как нельзя лучше, будто ряды его профессии пополнялись только
героями с кристальными душами.  Он лучше  многих  знал,  сколько  есть
чиновников, равнодушных к тому, что делается за рамками "вверенной" им
должности;  сколько есть ведомственно патриотичных,  но государственно
ограниченных  людей,  для  которых  беда  начинается  только там,  где
происходит нарушение писаных параграфов.  Грачик с отвращением  слушал
довольных   собою   и   жизнью  бюрократов,  равнодушно  глядевших  на
расточительство и формализм, если это прямо не запрещено предписаниями
высших  властей.  Грачик  удивлялся  прокурорам,  полагавшим  будто их
функции - взять  за  жабры  нарушителя  любых  норм,  но  не  их  долг
сигнализировать  об  ошибочности  самих  по  себе  норм.  Равнодушие к
зародышу  безобразия,  хотя  бы  этот  зародыш  содержался   в   самых
"законных" положениях,  было противно Грачику.  Были люди,  называвшие
себя друзьями Грачика и советовавшие ему покончить  с  этой  "опасной"
точкой  зрения.  Они  считали  более  правильным  смотреть  на жизнь с
позиций  параграфов.  Оправданием  такого  рода   советчикам   служило
железное  правило:  законы  и  циркуляры пишутся наверху.  А "верх" не
ошибается. И не дело внизу спорить с тем, что пришло с горы.
     Закон не обязывал Грачика интересоваться судьбою подследственного
или свидетеля после того,  как тот вышел из  его  кабинета.  Закон  не
вменял   Грачику   в   долг   воздействие  на  судьбу  "перемещенных",
раскрывшуюся перед ним на примере одного из них.  И некоторые  коллеги
Грачика  попросту  улыбнулись  бы  химерической  мечте изменить судьбу
послевоенной   эмиграции   силами   маленького    работника    органов
расследования.  Завет  "толците,  и  отверзится  вам"  было неприлично
переводить на советское правописание уже  по  одному  тому,  что  этот
завет  был  записан  по  церковно-славянски.  Поэтому  он оставался за
переплетом кодекса поведения.  А Грачик именно решил толкать,  пока не
отворится. Начать приходилось со смехотворно малого, с одного из тысяч
- с Силса.
     - Опять твой Силс?  - проворчал Кручинин,  когда Грачик рассказал
ему о своем намерении вплотную заняться судьбой Силса.  - Опять вера в
человека и прочее?..
     Но скепсис Кручинина не смутил Грачика.  Он  знал,  что  вся  эта
суровость,  насмешливость  и  недоверие  -  лишь  форма испытания меры
собственной убежденности Грачика в том,  что он делал.  Поэтому  он  с
уверенностью сказал:
     - Душевные  качества  Силса  -  один  из  элементов  общественной
функции,  какая теперь на нем лежит. Люди на комбинате должны проявить
максимум терпения, максимум мягкости и доверия...
     - Ты  неисправимо  прекраснодушен,  Грач,  -  Кручинин сокрушенно
покачал головой. - Чего ты хочешь?.. Изо дня в день, устно и в печати,
в литературе,  в кино и в театре мы требуем от людей бдительности,  мы
вооружаем их против тех,  кто  держит  камень  за  пазухой.  А  ты  их
разоружаешь: доверчивость враг бдительности.
     - Доверчивость не синоним доверия, джан.
     - Доверие тому,  кто его нарушил,  - не слишком ли это? Я не верю
твоему Силсу. Глядя на вещи без сантиментов, мы должны признать, что к
нам засылались не лучшие из числа "перемещенных".
     - Разве они виноваты в том,  что стали тем,  чем  их  сделали?  -
горячо возразил Грачик.
     - Я их и не  виню  -  только  констатирую:  -  их  делали  нашими
врагами. А по теории почтеннейшего дона Базилио, если очень стараться,
то  кое-что  всегда  выходит,  когда  дело  касается  подлости.  Таким
образом,  хотят они того или нет,  выгодно нам это или нет, но те, кто
падал к нам с неба при помощи иноземных парашютов,  - не лучшая  часть
человечества,  в  том  числе  "перемещенного"  человечества.  А  я  не
принадлежу к  числу  людей,  воображающих,  будто  достаточно  бросить
благие   семена   в   душу  человеческую,  как  тотчас  взойдут  цветы
благолепия.  Дело не только,  а может быть,  и не столько  в  семенах,
сколько в душе.  В такой душе,  как,  скажем,  душа Квэпа, не вырастет
ничего пристойного, чем и сколько ее ни удобряй, ни обсеменяй.
     - Силс - не Квэп! - сердито заявил Грачик.
     - Но он его порождение.  А ты нет,  нет, да и глупеешь... Ну, ну,
не обижайся,  я не то хотел сказать. Просто: наивность, когда она не в
шутку, тебе не к лицу.
     - Вы  предпочитаете  цинизм?  -  исподлобья  глядя  на Кручинина,
спросил Грачик.  При этом  его  обезображенное  лицо  приобрело  почти
свирепое  выражение.  Кручинин  еще  не  привык к этой новой внешности
молодого друга,  и всякий раз,  когда слишком  пристально  смотрел  на
Грачика,   ему  начинало  казаться,  что  тот  прочтет  в  его  глазах
сострадание.  А это меньше всего подходило бы к их отношениям. Поэтому
Кручинин  часто  становился  теперь  сух  там,  где  прежде  этого  не
произошло бы.  Быть может,  поэтому чаще,  чем в  прошлом,  его  голос
звучал насмешливо. Вот и сейчас он довольно жестко сказал:
     - Я  и  не  жду  от  тебя  объяснения.   Мне   достаточно   факта
существования  удивительной  аномалии.  Обычно  чем больше удаление от
предмета, тем он кажется меньше. Чем ближе к нему наш глаз, тем больше
предмет. Из-за зайца можно не увидеть слона, из-за спичечной коробки -
горизонта.  А с человеком - наоборот.  Чем мы от него дальше,  тем  он
больше,  а  по мере приближения к нему,  становится все меньше.  Стоит
сблизиться с ним так,  что видишь каждую его черту  -  и  его  величие
редко сохраняет свою внушительность.
     - Где мой славный, добрый, любящий людей Нил Платонович?!
     - Не  огорчайся,  -  добродушно  заявил  Кручинин.  -  Ежели того
требует польза дела,  готов несколько поступиться своим принципиальным
недоверием.  И хотя очень хорошо вижу твоего Силса, готов сделать вид,
будто верю... даже ему.
     - В этом деле очень многое будет зависеть от Инги Селга.
     Кручинин неопределенно усмехнулся  и  несколько  мгновений  молча
глядел на Грачика.
     - А ты уверен в том,  что эта особа...  - Он не договорил. Грачик
боялся поверить тому, что могло скрываться за этой недоговоренностью:
     - Вы на самом деле допускаете, что она?..
     Ему тоже не нужно было договаривать, чтобы Кручинин его понял