снились вершины, до каких дошли в
этом деле отцы-иезуиты.  Члены Общества Иисуса объявили Марию приемной
дочерью бога;  они прославили лоно  девы  как  чистейшую  обитель  св.
Троицы,  а  ея  грудь  возвели  в символ прекраснейших из всех красот.
Иезуиты учили,  что  если  трудно  снискать  вечное  блаженство  через
требовательного сына господня,  то куда легче получить спасение от его
покладистой матери.  Святые отцы копались в  самых  интимных  сторонах
человеческих  отношений,  не  смущаясь  аналогиями,  и  посвящали  эти
сочинения деве Марии. Само тело Марии стало предметом поклонения. Если
на   церковных   статуях   его  накрывали  одеждами,  то  изображаемое
художниками,  в  том  числе  монахами,  оно  блистало  соблазнительной
наготой  и  подчас  формами,  очень далекими от девственной строгости.
Иезуитов не смущало выставление для  публичного  обозрения  обнаженной
матери   бога   сына   и   дочери  бога-отца.  Они  не  видели  ничего
предосудительного в том, чтобы не только стены трапезных и библиотек в
монастырях   украшались   изображениями   полнотелых,   соблазнительно
возлежащих мадонн,  но вносили эти картины и  в  личные  покои  членов
Ордена.  В  сопоставлении  с обетом безбрачия это не могло не вызывать
монахов на эксцессы,  выходящие за рамки нормальной жизни.  Постепенно
получила  распространение  манера  изображать вместо лика мадонны лица
вполне земных привязанностей отцов-иезуитов.  Никто  не  видел  ничего
дурного  в том,  чтобы на стене келий висело изображение мадонны,  как
две капли воды  схожее  с  какою-нибудь  дамой  легкого  поведения,  с
которой тайно сожительствовал монах.
     Ланцанс не боялся,  что кто-либо осудит его за то,  что  над  его
изголовьем  вместо изображения мифической волоокой еврейки,  осененная
нимбом святой, появится златокудрая Инга. Отцы-иезуиты не были врагами
земных  радостей,  делающих  жизнь  стоящей  того,  чтобы грешить.  Не
согрешишь - не покаешься,  не покаешься -  не  спасешься!  Чем  больше
грешников - тем больше кающихся, чем больше кающихся - тем больше силы
в руках духовников.  Орден умел прощать.  В этом была его сила.  А  уж
было  бы  глупее глупого,  если,  возведя искусство отпущения грехов в
одну из основ своего могущества, отцы-иезуиты не научились бы находить
прощение  и  самим себе.  Если допотопный отец Бенци находил извинение
даже для прелюбодеяния с монахиней,  то уж отцу Ланцансу и сам господь
бог   повелел   не   смущаться  лицезрением  акварели,  написанной  по
фотографии, присланной матерью Маргаритой. Если рождавшиеся при этом у
епископа  мысли и не были безгрешны,  но зато уж всегда переносили его
на  небеса,  как  он  рисовал  их  себе  в  экстатическом   созерцании
физического совершенства своей духовной дочери Инги Селга. Бывало, это
вызывало у Ланцанса прилив энергии,  заставлявший его поспешно браться
за перо.  Тогда проекты и программы,  один другого смелее, одна другой
подробней,  ложились на быстро сменявшие друг  друга  листы.  Но  чаще
возбуждение   заканчивалось  приливом  апатии  и  даже  отчаяния.  Оно
заставляло отца Ланцанса обращаться мыслью к прошлому и искать в  этом
прошлом фатальную ошибку,  вследствие которой он стал тем, чем стал, и
был там,  где был.  В такие минуты ему становилось жаль  своей  жизни,
себя.  Наедине,  когда  не  для  кого  было  декламировать заученные с
новициата громкие фразы,  действительность властно надвигалась на него
своей  опустошенностью.  В  нем,  в  этом  космическом черном вакууме,
ничтожной былинке Язепу Ланцансу предстояло  носиться  вечно,  в  этой
жизни  и  в  той,  без разумной надежды на разумное пристанище.  "Dies
irae"1 -  этот  апокалиптический  призрак,  с  первых  дней  новициата
служивший жупелом для бдения во спасение души, заполнял теперь все. Не
было надежды на приход  Спасителя  для  вторичного  искупления  грехов
человеческих  и прежде всего грехов тех,  кто объявил себя его прямыми
наследниками и исполнителями его верховной  воли  -  братьев  Общества
Иисуса.  Давно,  в дни метаний,  будучи еще молодым профессом, Ланцанс
читал "Карамазовых".  На всю жизнь запомнился ему  Великий  Инквизитор
брата  Ивана.  По  мере  того  как  Ланцансу-иезуиту открывались тайны
церкви,  как он приобщался к тайнам Ордена,  образ инквизитора казался
ему все более и более правдивым.  Старик,  некогда в ужасе повергавший
его на каменные плиты в келье коллегии профессов,  ко времени обучения
в  Грегорианском  университете  Ордена  стал  уже  предметом холодного
раздумья.  Теперь  Ланцанс  втайне  считал,   что   Достоевским   была
нарисована  единственно  правильная картина реальной действительности:
приди  Иисус  сегодня  в  мир,  что  осталось  бы  Ланцансу  на  месте
Инквизитора?..  Конечно,  не  разжечь  костер публичного аутодафе2,  о
нет!..  Вызвав палача вроде Квэпа,  он приказал бы втихомолку  удушить
спасителя!  Увы,  современная  инквизиция не может себе позволить даже
газовых камер,  изобретенных ублюдком  Гитлером!..  И  даже  испанская
гаррота стала недоступна. Тайна одиночки и петля Квэпа!.. Да, все было
беспросветно темно и безнадежно. На людях волю Ланцанса держала в узде
железная  формула  "ac  cadaver",  но наедине с самим собою,  когда не
оставалось иной узды,  кроме собственной совести,  он готов был вопить
от  желания  рвать  путы  орденской  дисциплины.  Однако  кричать было
бесполезно и опасно.  Соглядатаи и доносчики могли скрываться в  любой
щели,  подслушивать за стеною,  подглядывать в окна. Нужно было искать
выход в тайном исполнении того,  что можно взять от жизни, имея деньги
и  штатское  платье.  Спасением была привилегия неподсудности иезуитов
светским  властям,  восходившая  к   папским   буллам3   шестнадцатого
столетия.  Она  и  вселяла  уверенность  в безнаказанности всего,  что
способны  простить  свои  собратья  иезуиты.  А  опыт   говорил,   что
долготерпение  Ордена  в  отношении  своих  членов отличается поистине
наихристианнейшей неиссякаемостью  и  мораль  -  гибкостью,  какая  не
снилась  самым  искусным  софистам.  Но  не  это было важно.  Над всем
главенствовало незаглушимое желание.  В молодости его удавалось гасить
в  исповедальне,  копаясь  в  чудовищных  подробностях чужих "грехов".
Ланцанс хорошо помнит,  как молодым священником он, бывало, выходил из
исповедальни со лбом, покрытым потом, с ногтями, впившимися в ладони и
с помутневшим взглядом.  С годами  исповедальня  перестала  доставлять
удовлетворение   даже   тогда,  когда  приходилось  выслушивать  самые
интимные подробности грехов от самых хорошеньких  женщин.  Ланцанс  не
знает,  как  бывало у других "рыцарей роты христовой",  а что касается
его,  то  на  некоторый  срок  его  спас   кнут   для   самобичевания,
рекомендованный отцами Ордена.  Однако со временем,  вместо того чтобы
замирать  под  ударами  кнута,  желания  Ланцанса  стали  разгораться.
Кончилось  тем,  что  отправляясь  на свидание с какою-нибудь из своих
духовных дочерей,  Ланцанс захватывал кнут и вкладывал его в  "десницу
грешницы" с просьбой постегать его,  как стегали Христа,  бредущего на
Голгофу  под  бременем  креста. 1 (Dies irae - день  гнева  (лат)   (в
евангельском   понимании   день   страшного   суда).   2   Аутодафе  -
инквизиционный костер для сжигания  еретиков  или  греховных  книг.  3
Булла - один из видов папских указов.)
     Но сколь бы много места  ни  заняли  такие  развлечения  в  жизни
епископа, они не могли заместить или хотя бы отодвинуть на второй план
основную деятельность Ордена.  Иезуиты никогда  не  забывали,  что  их
Общество  было  создано  в  критические  для римского католицизма годы
рождения протестантизма.  Борьба за римскую ортодоксию и за господство
римских  епископов  над всем известным миром стала священной традицией
последователей Лойолы.  От того,  что увеличивались пределы познанного
мира,   аппетиты  иезуитов  не  становились  меньше.  Пределом  своего
распространения они поставили  "державу  Христа".  А  так  как  по  их
символу   веры  Христос  живет  не  только  в  сердцах  действительных
христиан,  но и в каждом "потенциальном"  христианине,  каковым  может
быть   любой   язычник  и  атеист,  то  легко  себе  представить,  как
отцы-иезуиты   толкуют   границы   своей   "державы",   пусть   только
потенциальной,  но  безусловно  желаемой.  Развитие  событий  на земле
заставило иезуитов втайне пересмотреть постулат римской церкви о  том,
что  она  мыслит  и  живет  "категориями  вечности"  и будто ей некуда
спешить,  так как рано или поздно "всякое дыхание восславит  господа".
Генеральная  конгрегация  и генерал Ордена по-своему прокомментировали
папские энциклики,  посвященные  социальным  проблемам  и  социализму.
"Нужно  спешить,  -  гласит  XXIX  декрет  XXVIII конгрегации Общества
Иисуса.  - Неравенство экономических и духовных условий большей  части
человеческого  рода,  благодаря  которому  становится тщетным мудрое и
милосердное  предписание  божественного  Провидения,  и  жизнь  с   ее
насилием  над справедливостью и милосердием для тысяч людей становится
здесь на земле подобной ужасному чистилищу,  чтобы не сказать аду. Это
неравенство  подготавливает  как  нельзя более благоприятную почву для
подрывных идей.  Напрасно будем мы пытаться  уничтожить  атеистический
коммунизм,  если  все  слои общества не будут неуклонно придерживаться
принципов, которые столь замечательно провозгласили последние папы".
     Как всякая  декларация  высшего  органа  орденской администрации,
сказанное было обязательно для Ланцанса. Ему оставалось только помнить
указания  пап,  определяющие смысл политической деятельности на период
борьбы с социализмом и коммунизмом.  Он помнил энциклику Пия XI Divini
Redemptoris:  папское  напутствие  всем  святым  отцам,  пускающимся в
плавание  по  морю  социальной  борьбы.  Ее   наставления   утверждала
энциклика  Quadrogesimo  anno:  "Случается наблюдать,  что неуместно и
весьма  ошибочно  применяются  слова  апостола  Павла  "кто  не  хочет
трудиться,  тот и не ешь".  На самом деле послание апостола направлено
против тех, кто воздерживается от работы, когда мог бы и должен был бы
работать,  и  увещевает бодро использовать время и силы,  не обременяя
других,  когда мы сами о себе можем  позаботиться.  Но  это  изречение
апостола  вовсе  не учит,  будто труд является единственным основанием
для  получения  пищи  и  доходов...   Ошибаются   те,   кто   признает
справедливость    принципа,    что    труд...    должен   оплачиваться
соответственно тому,  сколько стоят произведенные им продукты,  и  что
поэтому  лицо,  ссужающее  свой  труд,  имеет право требовать столько,
сколько получено в результате этого труда".  Пий XI сделал этот  вывод
из  положений  Льва  XIII,  преподнесенного  человечеству в энцикликах
Graves de  communi  и  Quod  apostolici  muneris:  "Надлежит  поощрять
общества,  которые  под покровительством религии приучают своих членов
довольствоваться своей судьбой,  с достоинством выносить тяжкий труд и
всегда  вести  тихую  жизнь".  Это  повторяется  в  энциклике De rerum
novarum:  "Горе никогда не исчезнет с лица земли,  ибо суровы и трудно
переносимы последствия первородного греха,  которые,  хотят этого люди
или не хотят,  сопровождают их до могилы. Поэтому страдать и терпеть -
удел  человека".  Обращаясь к поучениям ныне здравствующего наместника
Петра,  Ланцанс  находил  в  сочинениях  Пия  XII  "Мир  на  земле   и
сотрудничество   классов",   "Христианский   синдикализм"   и  других:
"Свидетельства всех времен показывают, что всегда существовали богатые
и  бедные  и  что  это  навсегда  предусмотрено  неизменными условиями
человеческого  существования".
     Из поучений  иерархов  своей  церкви Ланцанс,  еще будучи молодым
священником,  сделал  необходимые  выводы.  Как   иезуит-ортодокс   он
выступил   инициатором  примирения  "малых  сил"  с  работодателями  и
хозяевами.  Это он в своем первом латгальском приходе изобрел молитву:
"Во  время святой обедни,  - безропотно повторяли за ним пригнанные из
Литвы голодные батраки, - я буду молить господа бога, чтобы он покарал
скоропостижной  смертью в поле,  в темном лесу,  на трапезе или во сне
тех,  кто будет бастовать во  время  уборки  урожая".  В  кратком,  но
выразительном  молении  айзсарги получали от Ланцанса прямое указание:
лучше всего убить забастовщика ночью в лесу,  отравить во время  обеда
или  придушить  во сне на сеновале!  Это он,  молодой священник-иезуит
отец Язеп,  приводил рабочих мыз к изобретенной им  присяге:  "Клянусь
всемогущему  господу  богу  моему,  единому в святой троице,  что буду
работать честно,  к союзу принадлежать не буду, и не буду бастовать, и
по  судам  мне  чтобы  не ходить,  и буду работать от зари и до заката
солнца,  в том присягаю и целую святой крест  спасителя  моего  Иисуса
Христа".
     То было давно,  в наивные времена, когда отец Язеп думал, что все
дело в непокорности батраков. С годами он сделал более смелые выводы в
отношении тех,  кто не признает утвержденных церковью истин. А так как
первыми из них были коммунисты,  то делался вывод о беспощадной борьбе
с ними - носителями идеи сопротивления Риму.
     Логикой и   софизмами  Ланцанс  мог  прийти  к  любому  выводу  в
отношении Инги.  Впрочем, это не помогало ему почувствовать свою жизнь
более осмысленной и вселенную заполненной чем-либо,  кроме мистической
болтовни о беспредметном.  Он научился послушанию "подобно трупу" и  в
силу этого послушания готов был усеять путь к цели настоящими трупами.
Но даже это не помогало ему почувствовать себя чем-либо  иным,  нежели
настоящим трупом,  - мертвым вместилищем мертвых истин.  Если это было
угодно Ордену,  он готов был служить ему, но только потому, что ничего
иного он уже не умел, не мог и не хотел хотеть.
     Однако желания жили в нем - бурные, смрадные, как зловоние трупа.
В минуты,  когда он сознавал это,  ему хотелось кричать. Но кричать он
не смел. Тогда он шел и искал утешения иными средствами.

51. ШОКОЛАД ЕПИСКОПА ЛАНЦАНСА

     Епископ Ланцанс  втайне  оценил  преимущества  штатского  костюма
перед духовным платьем.  Правда,  серый спортивный костюм сидел на нем
неуклюже,  как маскарадное одеяние,  и никто не поверил бы  в  силу  и
ловкость покрытого им неуклюжего тела с сутулой спиной,  жилистой шеей
и с толстыми ногами в пестрых чулках любителей гольфа.  В целом фигура
производила карикатурное впечатление, но это не смущало Ланцанса. Он с
удовольствием менял теперь сутану на пиджак. На взгляд Ланцанса пиджак
обладал только одним существенным недостатком:  по сравнению с сутаной
на нем было ничтожно мало пуговиц,  нечего было  пересчитывать  нервно
бегающими пальцами.  Да не хватало нараменника, чтобы прятать под него
руки.  Зато,  совершая деловые поездки по стране,  Ланцанс имел теперь
возможность  бывать даже в театрах.  В штатском костюме не стыдно было
заходить в книжные магазины  и  покупать  книги,  запрещенные  папской
цензурой.  Пиджак  и  серая  шляпа  позволяли ему во время путешествий
завтракать и  обедать  где  угодно,  не  смущаясь  никаким  обществом.
Поэтому   его   не  обескуражило  предложение  Шилде  встретиться  "на
нейтральной почве".  За столиком в уединенной  ложе  кафе  можно  было
поговорить без свидетелей.
     Шилде не мог простить себе того,  что не сумел помешать  епископу
отобрать   лучших   людей  для  "Доротеенфройде"  -  "обители  десницы
господней". Ланцанс не дал маху - наиболее способные ученики оказались
в его школе террористов на Тегернзее.  Теперь,  когда Шилде нужно было
организовать антисоветскую операцию, приходилось клянчить исполнителей
у   Ланцанса.  А  план  представлялся  Шилде  великолепным:  во  время
предстоящего республиканского праздника песни,  когда на новой рижской
трибуне  соберется хор из двенадцати тысяч участников - представителей
всех районов Латвии,  - произвести взрыв эстрады. Для этой операции не
нужно много исполнителей:  взрыв не должен быть большим. Подрыв устоев
одних только трибун не будет замечен публикой.  Трибуна  рухнет,  и  в
поднявшейся   панике   публика   передавит   сама  себя.  Трудно  себе
представить, чтобы такое дело не наделало шума на весь Советский Союз,
не  сняли  бы  с постов нынешних руководителей латвийского ЦК,  Совета
Министров и КГБ,  не началась бы перетряска всего аппарата республики,
которая неизбежно затормозит ее развитие. С того момента, как эта идея
пришла  Шилде  и  оформилась   в   план,   одобренный   руководителями
Центрального   совета,   Шилде   ходил   в   приподнятом   настроении.
Руководителем и главным исполнителем диверсии будет находящийся в СССР
Квэп.  В  помощь  Квэпу  дается  хорошо законспирированный Силс.  Надо
переправить в Советский Союз и Ингу Селга.  Получив в помощницы  Ингу,
Квэп будет держать в руках Силса.
     Нужно решить с Ланцансом вопрос о посылке за кордон Инги Селга.
     - Ваше  преосвященство,  -  с  необычной для него почтительностью
говорил Шилде,  рисуя выгоды задуманной им диверсии,  - эта  акция  не
имеет  примеров  в  нашей деятельности.  В практике террора она явится
новым словом. Пустяковым взрывом мы уничтожим несколько тысяч человек.
Половину чести мы отдадим церкви и лично вам, епископу Ланцансу.
     - Но,  мой дорогой Шилде,  - столь же  ласково  ответил  епископ,
мысленно  взвешивая  все  за  и против предложения,  - эта акция будет
неизбежно разоблачена.  Следственные органы непременно обнаружат, куда
ведут нити. Они придут к нам.
     - А что в этом плохого?!  - с воодушевлением воскликнул Шилде.  -
Они  покажут  пальцем  сюда на этот клочок Западной Европы.  И вот еще
один репей в хвост голубю мира!  Пусть-ка господа советские миротворцы
попробуют  пройти  мимо того,  что здесь,  на земле этого государства,
создаются заговоры,  стоящие жизни тысячам их людей!  Это  же  хорошая
бутыль  бензина  в  ворох  взаимной  неприязни  Западной  и  Восточной
Германии.
     Ланцанс слушал,  вытянув  губы  и  звучно  прихлебывая из чашечки
горячий шоколад.  Он любил этот напиток.  Нигде не  готовили  его  так
хорошо,  как тут в кафе "Старый король". Взбитые высокой шапкой сливки
и ваниль придавали напитку особый  аромат.  Такого  вкуса  никогда  не
могли добиться его экономки - ни прежняя в Риге, ни нынешняя в Любеке.
Смешно сказать:  шоколад тот же, те же, вероятно, сливки, а вот поди -
ничего  общего  с  прелестью,  дымящейся перед ним здесь уже в третьей
чашечке,  поданной кельнершей!  Или имеет  значение  то,  что  у  этой
кельнерши   такие   очаровательные   розовые  пальчики  с  отточенными
ноготками?  Такие лукавые глазенки и с шиком  приколотая  к  белокурым
локонам  корона из накрахмаленных кружев?..  Епископ искоса поглядывал
на кельнершу,  еще слаще причмокивая губами,  в полуха  слушая  Шилде.
Епископ  давно  уже понял,  чего хочет этот хитрец,  и приготовил свои
возражения.
     - Милый мой господин Шилде,  - проговорил он, соблюдая все тот же
тон ласковой благожелательности,  - девы  и  молодые  мужи,  достойные
стать  перстами  господними в святом деле искоренения коммунистической
скверны,  представляют достояние церкви.  Мы не можем ими швыряться. -
Ланцанс состроил глубокомысленную гримасу:  - На их обучение затрачены
средства и... на главах их благословение святейшего отца.
     - Надеюсь,  -  проговорил  Шилде,  подавляя усмешку,  - что столь
высокое благословение поможет девице Селга выполнить миссию,  какую мы
намерены  на  нее  возложить.  Оно поможет и нам сохранить в целости и
сохранности  этот  живой  инвентарь  его   святейшества.   Вы   только
выиграете: мы берем на себя труд переправить Ингу в Советский Союз без
хлопот для вас.
     - А знаете что,  дорогой Шилде, - оживился вдруг Ланцанс. - Может
быть, мы с вами сами себе создаем лишние трудности: не кажется ли вам,
что  для  натянутости  между  Востоком  и Западом вовсе нет надобности
лезть в Советы и затевать там не