а  тебе  придется  его  хорошенько выжать и просушить,  -
угрюмо сказал Мартын.
     - Не беда, - заявила Ирма. - Такого можно поцеловать и мокрым.
     Мартын с подчеркнутым  пренебрежением  повернул  свою  широченную
спину плывущему Круминьшу. Потом вдруг подвинулся к Силсу, взял у него
весло и принялся быстро грести, отгоняя лодку прочь от Круминьша.
     - Что  ты  делаешь?!  - крикнула Луиза,  пытаясь отнять у Мартына
весло.  Она была слишком слаба,  чтобы справиться с  огромным  парнем,
однако  все-таки ему мешала.  Движения Мартына стали неловкими - весло
то чертило по воде,  то погружалось  в  нее  по  самый  валек.  Мартын
оттолкнул  Луизу  и сильно занес весло вперед.  Широкая лопатка прошла
над самой головой Круминьша, едва не ударив его по затылку.
     - Отбери же у него весло,  Карлис! - закричала Луиза со слезами в
голосе. - Он убьет Эджина!.. Он его убьет.
     - Это было бы лучше всего! - вырвалось у Мартына.
     Силс взялся за весла и продолжал держать лодку  возле  Круминьша,
пока тот не нащупал ногами дно и не пошел к берегу.

     Костер догорал.   Расправленная   на  козелках  одежда  Круминьша
подсыхала.  А он лежал у огня в одних трусах и помешивал угли. Рядом с
ним,  на песке,  забросив за голову короткие,  сильные руки, вытянулся
Силс. Остальные спали в палатке.
     Продолжая, по-видимому,   давно   уже   начатый   разговор,  Силс
вполголоса говорил:
     - ...Тебе теперь нравится Луиза!  Это твое дело.  А я по-прежнему
люблю Ингу.
     - Как же ты можешь не порвать с нею,  если ты здесь, а она там? -
возразил Круминьш.
     - Я должен быть с нею.
     - Что значит "должен"? - нахмурившись, спросил Круминьш.
     - Не знаю... Но так... должно быть... Мне не надо другую.
     - Ты ответь мне ясно,  - настаивал Круминьш,  - что  значит  твое
"должен"?
     - Ну что ты пристал?!
     Силс не  договорил  и отвернулся.  Круминьш придвинулся к нему и,
повернув его за плечи лицом к себе, посмотрел ему в глаза.
     - Что ты злишься? - спокойно спросил Круминьш.
     - Я?  - Силс  пожал  плечами.  -  Просто  хочется  тебе  сказать:
неприятно, когда ты... одним словом, когда вмешиваются в мои отношения
с Ингой. Ведь я не касаюсь твоих дел с Луизой...
     Круминьш испуганно оглянулся на палатку и приложил палец к губам.
Ему вовсе не  хотелось,  чтобы  этот  разговор  услышал  Мартын,  хотя
Круминьш  и не видел ничего предосудительного в том,  что ему нравится
Луиза. Если бы она была женой Мартына - другое дело. Тогда Круминьшу и
в голову не пришло бы обнаружить свое чувство к ней. Да и она не стала
бы слушать Круминьша.  Он в этом уверен.  Ну а то, что Мартына и Луизу
считают женихом и невестой, вовсе еще не означает, будто он, Круминьш,
не может...  не должен... Что в самом деле связывает его?.. Мартын ему
не  друг,  не  приятель.  Был бы на месте Мартына Карлис Силс - другое
дело!..  Но ничего,  кроме неприязни,  Круминьш не чувствует к грубому
верзиле  и  считает,  что тот вовсе не пара такой девушке,  как Луиза.
Правда, Круминьшу передавали, будто Мартын как-то проговорился, что не
простит Круминьшу, если тот отобьет у "его невесту. Если это случится,
говорил Мартын,  - то он посчитает Круминьшу  ребра.  Наплевать,  мол,
Мартыну, на то, что с этим "опытно-показательным перебежчиком" Эджином
(так сказал Мартын) носятся как с писаной торбой!  А самым лучшим,  по
словам Мартына,  было бы,  если б нашелся "смелый и честный" советский
человек,  который покончил бы с этим Круминьшем - ни богу  свечка,  ни
черту кочерга!..
     Да, так сказал Мартын. Это многие слышали.
     Если после  этого  Круминьш  счел  возможным  плыть с ним в одной
лодке,  то лишь потому,  что Луиза умоляла не делать скандала. Но рано
или  поздно  им  придется  столкнуться  на  узкой  дорожке.  Круминьша
нисколько не пугает то,  что Мартын силач и что у него опыт в  драках,
приобретенный  еще  во  время  беспризорничества  -  Круминьш  тоже не
напрасно обучался приемам рукопашного боя...
     Силс долго сидел, молча вороша головни костра. Наконец сказал:
     - Пора спать.
     - Спать?..  -  рассеянно  переспросил  Круминьш.  -  А  как  тебе
нравится то, что давеча болтала Ирма?
     - Что именно?
     - Насчет нас с тобой, насчет комбината и... все такое.
     - Пусть болтает, что хочет, - беспечно ответил Силс.
     - А почему она спросила насчет сетки?
     - Пусть, говорю, болтает... Мне все равно.
     - А мне не все равно, - твердо проговорил Круминьш. - Нет, мне не
все равно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь смел болтать такое...
     - Ничего особенного.
     - Ты  думаешь?..  А  я  не  думаю.  Сетка  - самая уязвимая часть
производства. Выход из строя сетки означает остановку комбината.
     - Сегодня остановился, завтра снова пошел.
     - Нет,  это не так просто. За одной сеткой всегда может порваться
вторая.
     - За второй - третья и так дальше? - рассмеялся Силс.
     - Ты напрасно смеешься,  Карлис:  что-то здесь есть, - в раздумье
возразил Круминьш. - Запас сеток не бесконечен.
     - Ну нет сеток, есть сетки - какое мне до этого дело. Оставь меня
в покое с этой чепухой.
     - Это не чепуха, Карлис. Если так говорит Ирма, значит...
     - Ничего  это  не  значит!  Выбрось  это  из  головы.  Ирма  злая
девчонка. Вот и все!
     Он снял с прутьев одежду Круминьша и положил ее рядом с другом.
     - Давай-ка спать, - повторил Силс, - все твое просохло.
     Силс полез в палатку, а Круминьш стал одеваться.
     Оставшись один,  он собрал в кучу рассыпавшиеся угли, подбросил в
них несколько сухих веток и остановился над костром.  Хвоя  потрещала,
словно лопающиеся на сковороде орехи,  пустила густой клуб белого дыма
и вспыхнула ярким пламенем. Ветки сгорели быстро и сразу рассыпались в
легкий пепел, припудривший крупные уголья. Головни под ним то делались
ослепительно яркими,  то серенькая пленочка пепла быстро  одевала  их,
как  веко  одевает  засыпающий глаз,  и снова исчезала.  Будто угольки
лукаво подмигивали Круминьшу.  Он долго глядел,  как они мигают,  и  у
него зарябило в глазах. Он зажмурился и постоял с закрытыми глазами.
     Круминьш не пошел в палатку. Расстелил пиджак возле костра и лег,
подперев  голову.  Так  лежал  он,  глядя  на  звезды,  пока голова не
склонилась сонно на подложенный в изголовье рюкзак...

     Полотнище, закрывающее вход в  палатку,  приподнялось,  и  из-под
него  выглянула  Луиза.  Некоторое время она приглядывалась к лежащему
Круминьшу и прислушивалась к дыханию спящих в палатке товарищей. Затем
осторожно, шаг за шагом, передвигаясь на коленках, вылезла из палатки.
Присев на  корточки,  огляделась,  пригладила  растрепавшиеся  волосы,
по-прежнему  на четвереньках подкралась к Круминьшу и села возле него.
Долго глядела на него,  осторожно протянула было руку к  его  лбу,  но
только  подержала ее над головой спящего,  не решаясь притронуться.  И
так  же  осторожно,  словно  даже  это  движение  могло  нарушить  сон
Круминьша,  отвела  руку  в  сторону  и  только тогда опустила себе на
колено.
     Так Луиза  продолжала сидеть,  не шевелясь и не сводя глаз с лица
спящего.  Но кому не доводилось испытать на себе  во  сне  пристальный
взгляд человека? Кто не помнит, какое беспокойство овладевает при этом
спящим?! Круминьш что-то сонно пробормотал и повернул голову. Заметив,
как  затрепетали его веки,  Луиза отвела взгляд,  но было уже поздно -
Круминьш сел  одним  движением.  Он  проснулся  так,  как  просыпаются
охотники и разведчики, - мгновенно, без постепенного перехода от сна к
бодрствованию,  без зевков и потягивания.  Присутствие Луизы не только
не испугало, но даже не удивило его. Он улыбнулся и протянул руку. Она
схватила ее обеими руками и прижала к  своей  щеке.  Ладонь  Круминьша
была так горяча,  что Луиза с наслаждением зажмурилась. От руки Эджина
пахло дымом и чуть-чуть табаком,  ровно настолько, чтобы этот запах не
был неприятен.
     Круминьш охватил Луизу свободной рукой и притянул к себе.  Ему не
нужно было употреблять для этого никакого усилия:  она сама подалась к
нему.
     Луиза лежала возле Эджина на песке,  нагретом пламенем костра,  и
смотрела перед собой широко раскрытыми глазами. И ей чудилось, что нет
возможности отличить,  где горят звезды в небе и где глаза Эджина.  Ее
губы шевелились без звука, но ему казалось, что он хорошо слышит и уж,
конечно, понимает каждое не произнесенное ею слово.
     Вокруг них полусонным предутренним шелестом шептались деревья.  В
ногах  едва слышно журчала в камышах река.  Где-то изредка вскрикивала
выпь.  Но,  видно,  до болота было очень далеко. Луизе подумалось, что
стон птицы похож на грустный зов фаготиста.
     Несмотря на свежий предрассветный ветерок, тянувший с реки, Луизе
не  было  холодно:  Круминьш накинул на нее свое одеяло,  оставив себе
всего лишь маленький,  совсем маленький край.  Луизе казалось,  что от
Круминьша исходит столько тепла,  что и вовсе не будь здесь одеяла, ей
не было бы холодно.
     Было так  хорошо,  что  скоро  перестало  хотеться глядеть даже в
глаза Эджину...  А может быть,  это и были  звезды,  а  вовсе  не  его
глаза?.. Может быть...
     Едва шевеля губами,  так тихо,  что Круминьш не слышал слов,  она
шептала:
                    Эс редзею Яню накти
                    Трис саулитес узлецам:
                    Уна рудзу, отра межу,
                    Треша тира судабиня...
   (Я видела, что в Иванову ночь Взошли три солнышка: Одно ржаное,
             другое ячменное, Третье чистого серебра...)
     Она осторожно - так осторожно,  что Эджин и  не  почувствовал,  -
коснулась губами его опущенных век и сама закрыла глаза...
     Из того, что случилось, Луиза видела только мелькнувшее перед нею
в  сером полумраке рассвета искаженное лицо Мартына;  видела,  как его
колено опустилось на грудь спящего Эджина,  прижимая его  к  земле.  В
следующий  миг  в  руке  Мартына сверкнуло широкое лезвие ножа.  А еще
через мгновение,  не успев издать ни звука,  она почувствовала во  рту
вкус  теплой  крови  и,  словно  издалека,  услышала  злобное  рычание
Мартына.  Выпущенный им нож упал в песок перед самым лицом Луизы.  Она
схватила  нож.  А  сам Мартын,  отброшенный сильным толчком Круминьша,
упал на спину, вздымая вокруг себя тучу пепла потухшего костра.
     Только тогда   Луиза   закричала.   Крик   ее   был   истерически
пронзителен.  Из палатки выскочил Силс.  За  ним,  сонно  потягиваясь,
выползла  Ирма.  Круминьш  сидел,  болезненно морщась и потирая грудь.
Мартын  медленно  поднялся  и  процедил  сквозь  зубы,  не  глядя   на
Круминьша, но так, чтобы он мог слышать и только он один:
     - Все одно ты от меня не уйдешь...
     Рука Луизы   ходила  ходуном,  когда  она  передавала  Силсу  нож
Мартына, и губы ее дрожали так, что она ничего не могла сказать.

2. АРВИД КВЭП

     В народе болтали,  будто Квэп не  совсем  нормален,  -  служба  в
Саласпилсе не прошла ему даром.  Но сам Арвид Квэп,  да и не только он
сам,  а и те, кто знал его поближе, понимали: это болтовня, не больше,
чем  болтовня!  О  ком не говорят дурно?  В особенности,  когда нечего
делать и больше не о ком говорить,  сплетничают  о  ближайшем  соседе!
Зависть ближних - плохая основа для репутации человека;  будь даже его
жизнь прозрачна, как хрусталь, и чиста, как душа младенца.
     В нынешнем  "Лагере  Э  17  для  перемещенных"  не  было латышей,
избежавших могил Саласпилса,  а значит, не было и людей, знавших Квэпа
в  прошлом.  Жители лагеря Э 17 могли судить о Квэпе не иначе,  как по
отдаленной молве.  А ведь молва складывается подобно хвосту кометы  из
частиц туманности.  Каждая частица в отдельности, может быть, ничего и
не стоит,  но собранные вместе,  они образуют хвост и такой  липкий  и
длинный,  что человеку отделаться от него труднее,  чем от собственной
жизни.
     Простые люди не могли себе представить, что можно спокойно ходить
по улицам, есть, спать и просто даже жить, если хотя бы половина того,
что приписывали Арвиду Квэпу, была правдой.
     Разные люди были в лагере:  такие, которых оккупанты силой угнали
с  родины,  и  такие,  которые сами бежали,  спасаясь от справедливого
суда.  Но все носили теперь странное наименование "перемещенных  лиц".
Тут  были  люди различных профессий и разных слоев общества в прошлом.
Были учителя  и  коммивояжеры,  электромонтеры  и  артисты,  прачки  и
портнихи,  ученые  и  не  окончившие  курс  гимназисты,  землепашцы  и
инженеры,  и люди иных,  самых разнообразных профессий и положений. Не
было  в  лагере  только тех,  кто покинул Латвию с чековыми книжками в
карманах,  - капиталистов и спекулянтов.  Для таких нашлось пристанище
там, где можно было делать деньги. Но теперь не о них и речь.
     Что касается самого Квэпа,  то он  не  был  склонен  поддерживать
собственную  репутацию  в  том  виде,  в  каком  она  нравилась бывшим
полицейским и добровольным стражникам - айзсаргам!  Он считал, что еще
не  настало время выйти из тени таким,  как он.  А пока он скрывался в
тени вот уже восемь лет.  С того  самого  дня,  как  пришлось  сменить
службу  в нацистском лагере "Саласпилс" на скромное положение рядового
перемещенного,  без всяких официальных званий,  хотя это  вовсе  и  не
означало отсутствие у Квэпа сложных обязанностей. На службе у главарей
новой эмиграции обязанности Квэпа не стали более узкими по сравнению с
тем,  что  он  делал прежде,  но даже расширились.  В "Саласпилсе" его
глазной функцией была организация шпионажа среди заключенных.  Ныне  к
роли   организатора   внутреннего   осведомления   среди  перемещенных
прибавились  кое-какие  операции  внешнего   порядка.   Эти   операции
протекали  далеко за пределами лагеря Э 17 и даже за пределами страны,
где находился лагерь.  За последние пять  лет  Квэп  сделал  успехи  и
приобрел   у   Центрального   латвийского  совета  репутацию  хорошего
организатора разведки.  Главари Совета были им довольны.  Был  доволен
собою и он сам.  Темным пятном маячила на горизонте только угроза, что
придется когда-нибудь самому  отправиться  за  кордон  для  выполнения
какой-нибудь  антисоветской  диверсии.  До  сих  пор  Квэпу  удавалось
благополучно обходить этот риф. Он всегда умудрялся подсовывать вместо
себя  кого-нибудь  другого.  И каждый раз потом благодарил бога за то,
что его миновала неизбежная участь очередного посланного за  советский
кордон: очутиться в руках советских властей.
     С тех пор как начали планомерно  работать  школы  для  подготовки
диверсантов  и  шпионов,  организованные руководством новой эмиграции,
опасение Квэпа быть посланным в советский тыл сделалось меньше.  Школы
давали молодых парней,  подготовленных по всем правилам науки шпионажа
и диверсий.  Право,  эти молодчики были надежней его  самого  в  таком
деле,  как  путешествие  за кордон.  И если бы не пилюля,  поднесенная
Совету двумя молодцами из выпускников шпионской школы,  все шло бы как
по маслу.
     При воспоминании об этих  двух  кулаки  Квэпа  сжались  и  взгляд
маленьких  глаз  сделался  мутным.  Он  стал  таким,  как  во  времена
"Саласпилса",  когда  Арвид  Квэп,  наскучив  тайной   работой   среди
заключенных,  появлялся  на  площадке  для  наказаний.  Это бывали дни
публичных экзекуций над теми,  кого шпионская  сеть  Квэпа  ловила  на
"месте   преступления",  -  при  организации  побега,  при  подготовке
восстания или просто  во  время  антигитлеровской  "пропаганды"  среди
заключенных. В такие дни Квэпу принадлежала привилегия самому привести
в исполнение приговор над выловленным.  Да не подумает читатель, будто
Арвид  Квэп  брал  в  руки плеть,  или рыл могилу на глазах обреченной
жертвы,  или толкал ее в дверь крематория. Упаси бог! Для такой работы
в  лагере  существовали палачи и подручные.  А уж могилы-то могли рыть
себе  и  сами  жертвы.  Нет,  нет,   Квэпу   доставляло   удовольствие
приготовить  узел  петли,  которая затянется на шее повешенного.  Ради
этого он взял несколько уроков у палача. Достигнув совершенства в этом
деле,  он  даже  изобрел собственный способ вывязывать смертную петлю.
Она отлично затягивалась,  но ее  невозможно  было  распустить.  "Узел
Квэпа", применявшийся для казни узников, был предметом его гордости. А
нацистское начальство в целях поощрения  усердного  служаки  назначило
ему  своего  рода  "патентное вознаграждение" (так выразился комендант
лагеря)  за  каждого  повешенного  по  его  способу.  Такое   внимание
начальства  льстило  Квэпу,  и  он  не  раз  в  беседах с друзьями сам
аттестовал себя "талантливым малым".
     Однако с   течением   времени   Квэпа   перестало   удовлетворять
созерцание  действия  его  петли.  Он  стал  иногда   позволять   себе
пощекотать  нервы тем,  что брал руку казнимого,  когда того сотрясали
последние конвульсии.
     Квэп любил  еще  отсчитывать удары палки или плети.  Он по глазам
жертвы  судил,  сколько  она  может  выдержать,  прежде  чем  потеряет
сознание и пытка станет неинтересной.  Любил поглядывать и на то,  как
застывает человек, обливаемый водой на морозе.
     Но все  это  было в прошлом.  Квэп считал,  что его подло надули,
поселив рядом с лагерем,  где якобы должны  были  возродиться  порядки
"Саласпилса".  Лагерь  Э  17  оказался  обыкновенным скопищем голодных
рабов.  "Патриотические" общества эмигрантских заправил черпали отсюда
дешевую  рабочую  силу  для  своих  коммерческих  комбинаций.  В такой
обстановке для Квэпа не представляло интереса вылавливать недовольных.
Их  нельзя  было  вешать  в его замечательной петле,  ни даже временно
подвешивать за вывернутые назад руки. Наказания сводились к посылке на
тяжелые  работы  и  редко-редко к заключению в тюрьму.  Местные власти
неохотно отворяли двери тюрем для "перемещенных".
     Да, жизнь  Квэпа  становилась  такою же серой и безнадежной,  как
этот несносный дождь, ливший за окном вторую неделю. Хорошенькое лето!
Хорошенькая  весна!  Квэп  не  думал  о том,  что в это время в Латвии
светит яркое солнце, особенно на юге; люди выезжают в поле, и от земли
поднимается  пар  перевернутых плугами пластов.  Ему было наплевать на
то,  что бульвары Риги пахнут молодым липовым листом и  травка  спешит
снова  подрасти  после  первой  подстрижки.  Если  Квэпу и приходили в
голову сравнения,  то лишь при воспоминании о том,  что весною в былые
времена  гулящие  девки  появлялись  в  Риге  без  пальто и шелк чулок
особенно зазывно розовел на их толстых икрах.  Ну, а в "Саласпилсе"?..
Лето бывало там интересным: сторожевые псы становились особенно злы, и
было весело травить ими в леске заключенных женщин,  пока те не падали
в  изнеможении,  и  с  ними можно было без хлопот делать,  что угодно.
Прямо в молодой траве... А здесь!.. Льющаяся с неба вода, и внизу тоже
вода.  Со  всех  сторон  вода!  Проклятая  страна,  проклятый  климат,
проклятые порядки!  А тут еще этот подвох со стороны двух посланных  в
советский тыл парней!..

     Квэп с  сумрачным  видом  перечитал напечатанное в рижской "Цине"
сообщение  Комитета  Государственной  Безопасности   СССР:   несколько
месяцев  назад двое диверсантов из числа "перемещенных" по имени Эджин
Круминьш и  Карлис  Силс  были  заброшены  в  Советский  Союз  военным
самолетом   "третьей   страны"  для  выполнения  шпионско-диверсионных
заданий.  Однако вместо того,  чтобы выполнять эти  задания,  оба  они
отдали  себя  в  руки  советских  властей.  На первом же допросе парни
рассказали   все,   что   знали   о   "патриотических"    эмигрантских
организациях.  Они  рассказали,  как в течение нескольких лет их обоих
держали  на  голодном  пайке  в  лагерях   для   "перемещенных";   как
завербовали на работу в Северную Африку, суля золотые горы; как вместо
золотых гор они нашли в Алжире лишь  палящее  солнце,  тесные  нары  и
рабский труд от восхода до заката солнца...
     Дочитав до этого места,  Квэп крякнул и положил на газету  кулак.
Он  уже з