,  ярко  начищенных  и
казавшихся  лакированными,  они  перепоясывали  в  разных направлениях
мундир этого человека!..  А блестящие сапоги,  а лихо сдвинутая на ухо
фуражка!..  Боже правый,  бывают же на свете такие мужчины!  Эмма была
рада тому,  что у нее есть законный предлог не только  раскланяться  с
таким  красавцем,  а  и  посоветоваться  о  деле,  в котором он должен
понимать больше всех.  Она показала ему пулю и тут же получила  точное
указание,  в  какую  из  комнат  расположенного  поблизости  отделения
милиции следует обратиться. Эмма не подозревала важности своей находки
и только почувствовала большое облегчение,  когда все было закончено и
она сдала пулю уполномоченному уголовного розыска. (Род полевой сумки,
нарядной с виду; она входила в форму гусар.)
     Пуля не доставила бы уполномоченному никакого удовольствия,  если
бы  накануне  того  дня  во  все  учреждения милиции не было разослано
предупреждение, о котором Грачик говорил Кручинину. Сравнив полученную
от  Эммы  пулю  с  изображением  пули  от  пистолета  Мартына  Залиня,
уполномоченный  доставил  ее  Грачику.   Тотчас   оперативная   машина
помчалась в гостиницу "Гауя".
     Приложив палец к губам, Эмма показала Грачику пальто, висевшее на
вешалке  Э 317.  При взгляде на него Грачик едва удержался от возгласа
торжества:  в его воспоминании встал старый рыбак с  протоки  у  озера
Бабите:  "Отличный пальто, серый пальто, совсем ряпой пальто". Вот оно
- тут, перед глазами Грачика это "ряпое" пальто, о котором упомянула и
Ванда Твардовская.
     Он подошел к вешалке и  отогнул  лацканы  пальто.  На  внутренней
стороне воротника виднелся шелковый ярлык:  "Ателье Э 3.  Одесса". Мог
ли Грачик на этот раз не вспомнить,  что блокнот в кармане утопленника
был  тоже  одесского происхождения?  Разрозненные нити дела,  идущие с
самых различных сторон, сплетались в крепкий узел, который не под силу
будет разорвать никакому Квэпу.
     Эмма Крамер указала дверь,  за  которой  слышался  могучий  храп.
Грачик  без  стука  нажал  ручку.  Дверь  оказалась незапертой,  и все
четверо   -   двое   оперативных   работников,   Грачик   и   дежурный
администратор,  в качестве понятого,  протиснулись в комнатку. Спавший
на диване человек нехотя спустил ноги на пол. Он и не думал бежать или
сопротивляться  -  только  в  недоумении  глядел на вошедших.  Это был
здоровенный  пожилой  мужчина  с  седою  щетиной  на  небритых   щеках
загорелого  лица.  В  нем  не  было ни малейшего сходства с тем,  кого
Грачик видел  у  себя  в  купе.  Предъявленные  постояльцем  документы
говорили   о   том,  что  он  является  Онуфрием  Онуфриевичем  Дайне,
председателем колхоза "Тридцать шестой октябрь" Сигулдинского  района.
Драповое пальто,  в котором он приехал в Ригу,  получено им в обмен на
собственную кожаную тужурку от не известного ему человека.  Незнакомец
предложил совершить этот обмен на разъезде Пичукалнс, когда Дайне ждал
рижского поезда.  Обмен устраивал Дайне.  Единственным дефектом пальто
оказалась  небольшая  дырочка на спине,  обнаруженная им уже в поезде.
Дайне не видел в этом большой беды - жена заштукует дырку так,  что  и
не  заметишь!  Увидев  предъявленную  ему пулю,  Дайне удивился такому
приложению к пальто. Справки подтвердили личность предколхоза. Нашлись
даже свидетели обмена пальто;  описанная Дайне и свидетелями внешность
владельца пальто вполне подходила к портрету Квэпа-Винда.
     Из всего  этого  можно  было  сделать  первый  вывод:  патроны  в
пистолете Залиня были уже так стары,  что пуля, пронизав толстый драп,
утратила  пробивную  силу  и  осталась под подкладкой.  Это не удивило
Грачика - случай не был первым в истории криминалистики.  Но он сделал
и  второй,  гораздо более важный вывод:  Квэп щеголял теперь в тужурке
Онуфрия Онуфриевича Дайне.

76. ВСЕ ОБСТОИТ ВЕСЬМА СЕРЬЕЗНО

     Грачик и Кручинин сумерничали в задвинском домике Грачика.
     - Я  все  больше  убеждаюсь  в хорошей работе здешней милиции,  -
сказал Кручинин.  -  Работящий  и  пунктуальный  народ.  Великое  дело
пунктуальность.  Ругаем  мы  немецких  аккуратистов,  а  того не хотим
понять:  аккуратность, даже немецкая, вовсе не порок. Алексею Толстому
легко  было  высмеивать  немецкую  "цирлих  манирлих ганц аккурат",  а
сколько сил нам приходится тратить,  чтобы приучить своих работников к
этому  самому  "ганц  аккурат",  хотя  бы  в  самом  его  начальном  и
примитивном виде...
     Грачик понял,  что  услышит  сейчас  лекцию о значении точности в
работе розыска и следствия,  оснащенную десятком хороших примеров.  Но
лекция  не  состоялась:  ей  помешал  телефонный  звонок.  Грачик снял
трубку.  Уже по тому,  как осветилось  его  лицо  при  первых  словах,
услышанных  в  трубке,  Кручинин понял,  кто его собеседник.  Кручинин
прищурился,  как всегда, когда хотел ничего не упустить в переживаниях
наблюдаемого лица.  Исподлобья следил за тем,  как Грачик то сдержанно
улыбался,  сочувственно кивая,  то становился серьезен.  При этом лицо
Грачика  оставалось неизменно теплым,  освещенным внутренней радостью.
Кручинин в недоумении задал себе вопрос:  с чего это началось? Неужели
он пропустил момент, когда нужно было отдалить друг от друга Грачика и
Вилму? И был ли этот зевок ошибкой или лучше, что все случилось именно
так,  как случилось?  Помнится, он отсоветовал Грачику ехать на вокзал
встречать Ингу и Вилму.  "Тебе неудобно при  твоем  положении  в  деле
Круминьша",  сказал  он Грачику и поехал с Силсом.  Но на следующий же
день сказал себе:  "Нужно их познакомить.  Вилма заинтересует  Грача".
Да,  именно  так  и подумал:  "она его заинтересует".  Только так,  не
больше.  А  что  вышло?..  Не  слишком  ли  она  его   заинтересовала?
Обманывает  ли  Кручинина  эта  улыбка,  разливающаяся по лицу Грачика
всякий раз,  когда он видит Вилму и даже  когда  слышит  ее  голос  по
телефону?   Кручинин   не  думает,  чтобы  этот  внутренний  свет  мог
загораться в его Граче так,  ни с того ни с сего, от простого делового
интереса  к  сестре  Эрны Клинт...  А может быть,  это ревность с его,
Кручинина,  стороны?..  Тогда кого же он ревнует:  эту подвижную рыжую
женщину, донельзя похожую на Эрну, к своему Грачу или Грача к Вилме?..
     Кручинин задумчиво глядел мимо головы Грачика в окно. Там, сквозь
поредевшую  сетку опавшего хмеля,  пробивались лучи заходящего солнца.
Можно было  подумать,  что  Кручинин  со  вниманием  изучает  строение
отсвечивающих  багрянцем последних листьев или следит за игрою света в
капельках дождя,  висящих на них.  Капельки светились,  как льдинки, в
лучах скупого солнца. Это зрелище действительно могло заинтересовать и
меньшего любителя природы,  нежели Кручинин,  но именно он-то на  этот
раз и не замечал ни зари,  ни хмеля,  ни игры водяного тумана. За всем
этим - далеко,  далеко,  за десять длинных лет отсюда,  он снова видел
ворота концлагеря и худую женщину в полосатой куртке, с рыжими вихрами
волос, торчащих, как у озорного Степки-растрепки... Потом он видел эту
женщину в простом спортивном костюме,  оправившуюся, пополневшую ровно
настолько,  насколько это было  нужно,  чтобы  не  привлекать  к  себе
внимания  необычностью  худобы.  И  ее рыжие волосы к тому времени уже
лежали ровными,  чуть вьющимися прядями и чуть-чуть,  ровно настолько,
чтобы не выпасть из общего фона, ее губы были тронуты помадой... Тогда
уже и улыбка нет-нет и появлялась на ее лице.  Эрна еще  не  смеялась,
как смеялась потом,  но улыбалась часто.  Ее улыбка казалась Кручинину
самой прекрасной,  какую он когда-либо  видел  на  женском  лице...  А
потом?..  Потом  он  увидел  ее  опять  совсем иной.  Там,  на площади
Птичьего рынка.  Копна ее волос горела бронзовой короной в  лучах  вот
такого же,  как нынче, жгуче красного солнца. Он, как сейчас, видит ее
серый костюм,  видит всю ее фигуру,  походку. Только не слышит голоса.
Да,  никак  не может вспомнить ее голоса - прекрасного грудного голоса
Эрны... Неужели правда, будто скорее всего забывается голос ушедших...
А потом?..  Потом мертвая Эрна среди слабого мерцания свечей в часовне
святой Урсулы...
     Кручинин прикрыл  глаза ладонью.  Так он сидел,  не замечая того,
что Грачик давно уже кончил говорить и с такою же счастливой  улыбкой,
как во время разговора, глядел теперь на лежавшую на рычаге телефонную
трубку.  Потом Грачик взглянул на Кручинина,  и улыбка исчезла  с  его
лица.  Он  на цыпочках вышел из комнаты и осторожно притворил за собой
дверь, - так осторожно, что Кручинин даже не шевельнулся.
     Наконец Кручинин  отнял  руку  от  лица  и  огляделся удивленными
глазами человека, только что прошагавшего по десяти годам своей жизни,
где  столько  раз отыскивал счастье другим и никак не мог найти своего
собственного.  А впрочем?.. Разве он не уверял когда-то Грачика, будто
нет на свете человека более счастливого, чем он, - Нил Кручинин, лучше
всех понимающий, в чем заключается личное счастье? При воспоминании об
этом,  Кручинин усмехнулся.  Но усмешка эта была не веселой.  Довольно
грустно слыть чародеем,  устраивающим чужие дела,  и не уметь найти  в
огромном мире такое местечко,  где бы самому согреться в лучах хотя бы
не очень большого личного счастья...
     Кручинин поднялся  и  подошел  к  окошку.  Двор  был  погружен  в
полумрак.  С карниза спускались уже пустые бечевки из-под хмеля.  Там,
где  прежде высилась пахучая гряда табака и георгин,  виднелись только
увядшие стебли. Кручинин с грустью отвернулся.
     - Если  когда-нибудь  ты  поселишь  меня стариком в комнатушке на
своей даче - засей для меня одну грядку душистым горошком, - с грустью
сказал  Кручинин  вошедшему  Грачику.  -  Маленькую  грядку  под  моим
окном... - Но тут же рассмеялся и совсем другим тоном наигранно весело
проговорил:  - Поехали ко мне!..  Звони Вилме, пусть придет. Научим ее
заваривать чай. Не всегда же его будет тебе заваривать старый гриб Нил
Кручинин!
     - Эх,  Нил Платонович, - сказал Грачик и покачал головой. - Когда
вы перестанете надо мной смеяться?
     - На этот раз,  кажется,  все обстоит как нельзя серьезней. Пошли
искать.
     - Чай?
     - Нет, твое счастье.

77. ПИЩЕВАРЕНИЕ ЕГО СВЯТЕЙШЕСТВА

     Королей и президентов,  банкиров и министров, генералов и певцов,
международных авантюристов и знаменитых  кокоток  -  многих  и  многих
видывала  широкая  лестница,  ведущая в приемную залу папы.  Мрамор ее
ступеней оставался одинаково холодным  под  ногами  Вудро  Вильсона  и
Риббентропа,  под  исковерканными ступнями ксендзов,  освобожденных из
Освенцима, и под шпороносными сапогами генерала Андерса. Мрамор так же
не умел краснеть, как не краснел богоподобный хозяин этого дома.
     В то утро,  когда папа отказывал в  аудиенции  всем,  к  подножию
лестницы,   выходящей   во  двор  святого  Дамаса,  неслышно  подкатил
автомобиль.  Папские гвардейцы без опроса пропустили его в ворота, так
как  рядом с шофером увидели фигуру папского секретаря иезуита Роберта
Лейбера.  Первым из автомобиля не спеша вышел человек,  которого никто
здесь не знал.  По развязности, с которой посетитель сбросил пальто на
руки лакея,  по некоторой небрежности костюма и манер,  служители  без
ошибки определили иностранца. Гость неторопливо поднялся в залу святой
Клементины.  Второй секретарь папы  по  важнейшим  делам  иезуит  отец
Вильгельм Гентрих уже ожидал в зале и тут же, с другой стороны, в залу
вошел кардинал - статс-секретарь:  гостя не  заставляли  ждать!  Через
минуту отворилась дверь библиотеки, служащей кабинетом святому отцу, и
охранявшие ее гвардейцы отсалютовали шпагами.  Гость проследовал  мимо
них   с  видом,  говорившим,  что  его  нельзя  удивить  даже  салютом
артиллерийской батареи.  Дверь библиотеки затворилась,  скрыв от  глаз
присутствующих   лиловую  спину  сутаны  статс-секретаря,  проплывшего
следом за  гостем.  Содержание  беседы  иностранца  с  папой  не  было
опубликовано на страницах "Оссерваторе Романе". Был нем гость, молчали
отцы Лейбер и Гентрих,  молчал кардинал  статс-секретарь,  молчал  сам
святейший.  На следующий день папский казначей получил от отца Лейбера
чек  на  огромную  сумму  в  устойчивой  валюте.  Это  плата  за  души
католиков,  которых  святой  отец  обещал бросить в горнило закулисной
войны против богопротивного коммунизма.

     На третьем  этаже  ватиканского  дворца,  в  комнате,  отделанной
ореховыми панелями,  со стеной,  закрытой резным буфетом, за небольшим
столом в центре комнаты  сидел  худой  старик  с  лицом,  желтым,  как
старинный пергамент. Сухая рука с длинными тонкими пальцами перебирала
рассыпанные  по  скатерти   кусочки   раскрошенного   сухарика.   Едва
пригубленный  стакан  разбавленного  водой  вина стоял перед прибором.
Глубоко сидящие,  окруженные нездоровой синевой темные  глаза  старика
хранили следы огня. Взгляд их был устремлен на двух канареек, сидевших
на краю блюдца с зерном,  на дальнем  краю  стола.  Канарейки  клевали
зерно. Глядя на них, старик думал о том, что вот уже восьмая пара птиц
клюет на его глазах божье зерно;  вот уже он не может сделать  лишнего
глотка   вина   без  опасения  головной  боли;  вот  уже  и  заботливо
приготовленный старой баварской монахиней сухарик  не  лезет  в  горло
потому,  что опять не удалось очистить желудок... Околеет восьмая пара
канареек.  Вовсе остановится пищеварение. Кардиналы с радостью наложат
по   девять  печатей  на  каждый  из  трех  гробов,  где  запаяют  его
набальзамированные останки,  а человечество будет жить. Вероятно, рано
или поздно,  несмотря на все усилия его самого и его преемников,  оно,
это живущее человечество,  сбросит со своих плеч бремя церкви и пойдет
себе  вперед  к  манящему  его видению греховного земного счастья,  не
ожидая перехода в царствие небесное...  Человечество!..  Если  бы  оно
знало,  как он ненавидит этого темного колосса за неразумие,  влекущее
его к химере счастья... Счастье?! Кто знает, что это такое?! Он сам?..
Нет... Меньше всех он!..
     Осторожный шорох у  двери  прервал  размышления  Пия.  Он  поднял
усталый   взгляд   на   склонившегося   перед   ним  камерария.  Монах
францисканец едва слышно доложил (громкие звуки раздражали  Пия),  что
статс-секретарь  желает  видеть  его святейшество.  Пий поморщился.  С
некоторых пор даже самые  интересные  дела  ему  досаждали.  Движением
бровей он дал понять, что кардинал может войти. Медленно, словно через
силу, просмотрел почтительно протянутую ему бумагу и с неудовольствием
вернул  кардиналу.  Неожиданно жестко прозвучал его голос:  не было ни
знакомых  народу  бархатных  ноток  глубокого  баритона,  ни  округлой
ласковости   фраз.   Деловито,   в   лаконических  формулах  разъяснил
кардиналу,  что апостольское послание составлено  неудовлетворительно:
не  ясно,  почему католическая церковь берет на себя оправдание тайной
войны против Москвы;  люди не поймут,  почему святой престол шлет свое
апостольское   благословение  католикам,  которые  с  бомбами  и  ядом
проникнут  в  коммунистический  тыл,  католическим  летчикам,  которые
сбросят  диверсантов  и  убийц  в  Страну  Советов;  из  текста такого
послания верующие не поймут,  во  имя  чего  наместник  святого  Петра
призывает    ученых   трудиться   над   усовершенствованием   процесса
расщепления атомного ядра?..
     Кардинал вложил отвергнутый проект в бювар.
     - Здесь находится,  -  сказал  он,  -  в  ожидании  апостольского
благословения своему проекту епископ Ланцанс.
     - Ланцанс?
     Черты Пия  отразили  напряжение.  Но  это длилось одно мгновение:
несмотря на старость и болезнь,  голова  святейшего  была  светла.  Он
помнил  проект Ланцанса,  представленный ему на рассмотрение генералом
Общества Иисуса.  Сам иезуит,  посаженный на папский престол иезуитом,
Пий XII всегда с особенным вниманием относился ко всему,  что исходило
от Ордена.  Он мог бы забыть любого другого епископа  -  францисканца,
капуцина,  бенедиктинца,  -  но  не  Ланцанса,  раз  тот был иезуитом.
Смиренный брат Язеп Ланцанс предлагал вместо взрыва во время праздника
песни  в  Риге  нанести этот удар несколько позже,  когда соберутся на
свой праздник "детской песни" шесть тысяч маленьких певцов и  двадцать
пять  тысяч  юных  зрителей  -  пионеров  и пионерок Советской Латвии.
Ланцанс считал такой удар более чувствительным - в СССР любят детей.
     Папа сидел в задумчивости, подперев голову рукой. Статс-секретарь
осторожным покашливанием напомнил о себе.
     - Да, да, - сказал Пий едва слышно. Можно было подумать, будто за
эти две минуты,  что продолжались его размышления,  он постарел еще на
десять лет и потерял последние силы.  - Да,  да...  Помню... Передайте
брату Язепу...  Впрочем,  нет,  лучше поручите принять его монсиньерам
Пиззардо  и  Тиссерану.  Пусть  присутствует  и Константини.  - Словно
невзначай,  добавил:  - Если Ланцансу нужны деньги -  следует  дать...
Дело должно быть осуществлено без нас. Скажите брату Язепу: Спрингович
стар,  Ланцанс может надеяться на его престол  в  Латвии.  Мы  его  не
забудем...
     Пока папа говорил,  кардинал достал  из  бювара  новую  бумагу  и
собирался протянуть папе,  но при виде ее Пий чуть-чуть поморщился,  и
кардинал  тотчас  спрятал   бумагу.   Папа   поднялся   из-за   стола.
Камерарий-францисканец испуганно прошептал:
     - Ваше святейшество так и не отведали куриной котлетки...
     Черты папы   отразили   досаду:  упоминание  о  котлетке  вызвало
неприятное чувство тошноты.  Газы подпирали диафрагму, сжимали усталое
старое  сердце.  Тупая боль снова напомнила,  что со вчерашнего утра у
него не действовал желудок.  Не помогло и слабительное.  Мысль об этом
отодвинула  все  остальное.  Пий  медленно проследовал к лифту,  чтобы
спуститься в сад: может быть, прогулка поможет делу...

78. ПЯТАЯ ЗАПОВЕДЬ

     Это было первым в жизни  Ланцанса  свиданием  со  столь  высокими
иерархами    римской    курии.    Несмотря    на    принадлежность   к
"аристократическому" Ордену иезуитов,  Ланцанс немного оробел при виде
трех кардиналов - в конце концов он все-таки был провинциалом.  К тому
же Эжен Тиссеран в качестве главы  ватиканской  конгрегации  восточных
церквей  по  римской иерархии являлся для Ланцанса высшим начальником.
Впрочем,  открытое лицо этого бородача с яркими,  но  добрыми  глазами
фанатика  внушало  епископу куда меньше страха,  нежели хитрая носатая
физиономия главы Католического действия кардинала Пиззардо.  Маленькие
глазки  Пиззардо почти откровенно насмехались над несколько неуклюжим,
словно вырубленным из добротной латышской березы Ланцансом.  Не многим
лучше  был  и руководитель Конгрегации пропаганды святейший канцелярии
монсеньер Чельзо Константини:  его мордочка старой  лисы  не  выражала
особенного  доверия к способностям гостя из далекого захолустья,  хоть
тот и был иезуит.  А  щегольски  сшитая  сутана  отца  Константини,  с
особенной  франтовской небрежностью наброшенная на плечи мантия,  даже
бант,  каким были закреплены у воротника шелковые завязки этой мантии,
-  все словно кричало об аристократическом превосходстве над епископом
из балтийских свиноводов.  Только  мысль  о  том,  что  было  передано
Ланцансу по секрету кардиналом статс-секретарем:  перспектива сесть на
трон кардинала-примаса, когда умрет нынешний глава католической церкви
в  Латвии,  -  придавала  Ланцансу мужество.  Он ясно представлял себе
шуршащую тяжесть кардинальской  мантии  на  своих  плечах  и  ласковое
прикосновение  алой  шапки  к  тонзуре.  На  миг - другой ему начинало
казаться, что он ничем не хуже этих ватиканских вельмож. Разве и он не
князь  церкви?  Но  несколько  льстиво-ехидных  слов  Константини  или
насмешливая фраза иронического франта Пиззардо - и Ланцанс  с  треском
падал с небес мечты обратно на жесткую землю действительности.
     Хвала господу и за то,  что  основную  беседу  вел  Тиссеран.  Он
говорил  о значении,  какое имеет