ежь завода была настроена иначе.
Она хотела иметь  ясное  объяснение  неожиданному  повороту  в  судьбе
Круминьша.  Запрос  в  Ригу  -  и  все  стало  ясно:  никто и не думал
арестовывать Круминьша.  Он  сделался  объектом  провокационного  акта
врагов.  Очевидно,  целью  провокации было разбить впечатление,  какое
патриотический  поступок   Круминьша   и   Силса   произвел   на   умы
"перемещенных"  за  рубежом.  Быстро принятые меры не помогли найти ни
исчезнувшего  Круминьша,  ни   следов   преступления.   "Арестованный"
Круминьш вместе с "арестовавшими" его людьми словно в воду канул. Лишь
случайно участниками молодежной экскурсии на острове в протоке Лиелупе
близ озера Бабите было обнаружено тело Круминьша.
     В кармане Круминьша нашли письмо:
     "Мои бывшие  товарищи,  я был прощен народом и принят в ваши ряды
после самого страшного,  что может совершить человек,  - после  измены
Родине,  после попытки нанести ей вред по указке иноземных врагов. Я с
радостью и благодарностью  принял  великую  милость  моего  народа.  Я
думал,  что одного этого уже достаточно, чтобы стать его верным сыном.
Но произошла случайность - меня арестовали.  И, вероятно, яд вражеской
пропаганды слишком глубоко проник в мой мозг,  всплыло все,  чему меня
учили во вражеской школе шпионажа.  Я возненавидел  шедшего  рядом  со
мною офицера.
     Наверно, все скоро разъяснилось бы, и я спокойно пришел бы домой.
Но  я понял это только теперь.  Мне стыдно и страшно говорить теперь о
том,  что случилось.  Я убил конвоира  из  его  же  оружия.  Тело  его
спрятано мною, потому что я вообразил, будто смогу бежать, спастись...
     Слишком поздно,  чтобы идти со второй повинной. От вторичной вины
мне некуда уйти. Передайте предостережение Силсу: никогда не сходить с
пути советского человека.  Что бы ни случилось, какими бы неожиданными
и  неприятными  ни  показались  ему  действия советских властей,  - не
давать в себе воскреснуть тому, что нам пытались вдолбить враги. Пусть
Силс  верит:  советский народ и его власть никогда не совершат ничего,
что шло бы вразрез с интересами нашей Родины.  Они не допустят никакой
несправедливости в отношении простого латыша - сына своей земли.
     Целуя святую землю отцов, прощаюсь с вами. Не смею назвать вас ни
друзьями,  ни  согражданами.  Прощайте  и простите.  Таков заслуженный
конец.  Кто дал себя обмануть врагам,  кто влез  в  их  отвратительную
паутину, - должен погибнуть. Эджин Круминьш".

     Мимо острова,  Северной протокой реки Лиелупе,  лежал торный путь
охотников к озеру Бабите.  Выдавшийся в  слияние  протоки  и  главного
русла   реки  обрывистый  берег  был  излюбленным  местом  праздничных
прогулок рабочей молодежи бумажного комбината.  Но с тех пор,  как это
случилось  с  Круминьшем,  охотники  стали держаться на своих моторках
подальше от берега,  а молодежь сменила для экскурсий Северную протоку
на Южную.  В Южной протоке не было таких красивых высоких берегов,  ни
густого соснового бора,  но  бывшие  товарищи  Круминьша  предпочитали
песчаную полосу,  отгороженную от воды всего лишь стеной камышей,  чем
постоянно иметь перед глазами лес,  где они  были  свидетелями  финала
непонятной  им  драмы.  А о том,  что случившееся было им непонятно от
начала до конца,  свидетельствовали толки,  не  затихавшие  далеко  за
пределами  комбината.  Но  особенно  острые,  изобилующие недоуменными
вопросами  разговоры  велись  среди  фабричной   молодежи.   И   самым
недоуменным, самым острым, не получившим удовлетворительного ответа от
старших товарищей,  был вопрос:  может ли в наше время, в нашей стране
советский   человек,   притом  молодой  человек,  покончить  с  собой?
Существуют ли обстоятельства, способные толкнуть на такой поступок?
     Вывод сводился  к  тому,  что заставить кого-либо из них,  и даже
такого их сверстника, каким был Круминьш, добровольно накинуть на себя
петлю, - нельзя. Если это случилось, то виноват в этом не он, а кто-то
другой.  Кто?  Виновного молва искала недолго.  Все чаще мелькало  имя
Мартына Залинь,  все больше пальцев показывало в его сторону.  И,  как
говорит старинная пословица,  глас народа,  по-видимому, действительно
является  гласом  божьим,  то  есть  голосом  правды:  мнение  рабочей
общественности  сошлось  с  мнением  властей  -  Мартына   вызвали   к
следователю.  Нашлось  много  желающих  показать  то,  что было широко
известно на  комбинате  и  в  рабочем  поселке:  ненависть  Мартына  к
Круминьшу,  его  угрозы  разделаться  со  счастливым  соперником,  его
прошлое беспризорника с несколькими приводами - все, что могло служить
косвенными   уликами   в  обличении  убийцы.  Единственным  из  друзей
Круминьша, кто не выказал желания идти к следователю, был Силс. Но его
свидетельство  едва  ли  и  было нужно после того,  как Луиза решилась
высказать следователю те же соображения,  какие  волновали  остальных.
Она подробнее других могла рассказать о случившемся у костра на берегу
Лиелупе в ночь на Ивана Купала,  и ей...  да,  ей совсем не было жалко
Мартына.

6. ЕПИСКОП ЛАНЦАНС

     - Он   работает   в   очень  трудном  районе,  где  нет  стоящего
католического прихода,  почти нет католиков! Можно подумать, что вы об
этом   забыли!   -   Шилде  заявил  это,  даже  не  прибавив  обычного
титулования,  какого требовало обращение к особе столь высокого  сана,
как епископ.
     Епископ взглянул на Шилде подчеркнуто удивленно.
     - Что  значит  "стоящий" приход?  Разве вам известны не "стоящие"
приходы?
     С того  момента,  как  они  очутились одни,  Шилде утратил всякую
почтительность.  Ланцансу начинало казаться,  что он напрасно  оставил
Шилде  после  совещания  для приватной беседы.  Видимо,  не зря пробст
Сандерс предостерегал епископа от излишне благосклонного  отношения  к
этому человеку.  Да,  видно,  это уж не прежний Шилде.  "Эта свинья из
тех,  - сказал Сандерс о Шилде,  - что  способна  слопать  собственных
поросят, если у нее разыграется аппетит. Шилде пальца в рот не кладите
- откусит руку".
     Ну что же, тем хуже для Шилде. Для мелкоты из "Перконкруста" - он
"недосягаемый",  а епископ видывал на своем пути зверей  и  посильнее.
Скоро,  бог  даст,  заграничная  помощь  для эмиграции будет притекать
через кассу святого престола,  а значит,  и через его, Ланцанса, руки.
Придется тогда Шилде посидеть на урезанном пайке!
     Ланцанс спрятал свои беспокойные руки под нараменник.  Он знал за
собой   эту   неудобную   особенность:  подвижность  рук.  Иногда  они
положительно мешали  ему,  нарушая  облик  невозмутимого  спокойствия,
какой  Ланцанс  старался себе придать.  Еще в новициате Ланцанс усвоил
себе  значение  внешности  для  члена  такого  Ордена,  как  "Общество
Иисуса".  Всю жизнь он боролся со своими нервными руками, проявлявшими
тем большую подвижность, чем меньше она была к месту. Вот и сейчас ему
хотелось  бы ошеломить Шилде холодностью,  мертвенным спокойствием,  а
руки сами тянулись к чему-нибудь,  что можно было  вертеть,  теребить.
Под  нараменником  пальцы шевелились так,  словно там скрывалась целая
клавиатура.  Ланцанс вытащил руки из-под пелерины и сердито засунул их
за шелковую ленту,  перепоясывавшую его крупную фигуру по животу.  Ему
хотелось сдержать свое  раздражение  против  Шилде.  Как-никак,  самые
крепкие нити к тем немногим, кто еще согласен работать на сомнительном
поприще  эмигрантской  разведки,  находятся  в  руках  Шилде...  Нужно
поскорее  найти подходящего человека в собственном Совете,  кто мог бы
взять их в свои руки...  Кто бы это мог  быть?..  Полковник  Вальдемар
Скайстлаукс?..  Стар!  Ему  бы  время  на  свалку,  если  бы так уж не
повелось,  что  каждая  эмигрантская  организация   должна   иметь   в
руководстве парочку полковников.  К сожалению, господа военные, вместо
того чтобы объединить свои силы,  только и знают, что подсиживать друг
друга.  Полковник  Скайстлаукс  из  "Латвийского  совета"  не  выносит
полковника Янумса из "Латышского совета".  А Вилис  Янумс  слышать  не
может  о полковнике Лобе...  ("Обществом Иисуса" Игнатий Лойола назвал
основанный им орден (иезуитов).)
     О Лобе!..  Вот фамилия, которая кстати всплыла в памяти Ланцанса!
Лобе прошел нужную школу.  След споротых петлиц "СС" сильно  поднимает
теперь цену человека...
     Ланцанс поймал себя на том, что мысли его ушли в сторону от того,
что  говорит  Шилде...  Нужно все-таки послушать этого субъекта...  А,
господин Шилде занят тем,  что набивает цену  себе  и  своему  агенту,
действующему  в  Латвии!  Расписывает трудности,  с какими встречается
человек, работающий в "советском тылу"...
     Слово "тыл"  по-прежнему,  как  во  время войны,  употреблялось в
обиходе  эмигрантских  главарей.  Они   не   хотели   признать   войну
оконченной.  Для них "фронт" не закрывался. На нем никогда не затихала
война.  Больше того:  она еще никогда не велась с таким  ожесточением,
как  сейчас.  Никогда  еще  не  пускалось  в  ход  столько средств для
поддержания огня по всей линии:  шпионажа,  диверсий,  террора -  всех
видов многообразной и сложной тайной войны во время мира.
     - Можно подумать,  будто вы забыли:  перед лицом общей  опасности
исчезают  разногласия  в  рядах  воинов за святое дело,  - внушительно
произнес Ланцанс.  - Лютеранский  священник  протянет  руку  католику.
Неужели  не  нашлось  бы православного попа,  который пришел бы ему на
помощь?  Да, сын мой! - Ланцанс нарочно назвал так своего собеседника,
хотя  Шилде не только не был католиком,  но вообще не верил ни в бога,
ни в черта.  А сказал это епископ потому,  что не хотел называть гостя
слишком  уважительным - "господин Шилде".  Скажи же он просто "Шилде",
это могло быть принято за излишнюю дружественность или враждебность, в
зависимости от уровня сообразительности собеседника.  - Да, сын мой, -
повторил  он,  -  служитель  Христа,  соответственно   настроенный   в
политическом смысле, независимо от вероисповедания - наш друг. Значит,
он и друг вашего человека.
     Тут епископ потянулся через стол и овладел пепельницей, в которую
Шилде за короткий срок успел воткнуть несколько  окурков.  Ланцанс  не
выносил  табачного  дыма.  Но  почему именно этому развязному Шилде он
стеснялся об этом сказать,  как говорил всякому  другому  собеседнику?
Епископу пришло в голову,  что, вероятно, потому он терпит вокруг себя
клубы этого отвратительного дыма,  что боится: Шилде способен ответить
на  его замечание грубостью.  Уж лучше помучиться,  чем ставить себя в
фальшивое положение.  Господи,  боже,  у кого это он  вычитал:  "Через
фальшивые  положения проходят;  в них никогда не остаются!.." А кто-то
возражал:  "Из фальшивых положений не выходят. Из них нельзя выйти!.."
Что же верно?  А верно то,  что Шилде грубиян. Нельзя епископу ставить
себя в неловкое положение перед грубияном...
     Однако Шилде, кажется, не понял, почему епископ отодвинул от него
пепельницу. Как ни в чем не бывало, он снова закурил со словами:
     - Мой человек, там, все понимает не хуже нас с вами, Ланцанс...
     - "Господин Ланцанс" или "ваше преосвященство",  как вам удобней,
- сдержанно поправил его епископ.
     - Если вам угодно, то я готов именовать вас даже святейшеством, -
с издевкой ответил Шилде.
     - Я  не  думал,  Шилде,  что  вы  так  не   уважаете   церковь...
Когда-нибудь,  когда наступит час вашего последнего отчета всевышнему,
вы  поймете  свою  ошибку...  -  И  Ланцанс  закончил  как  мог  более
внушительно: - Обращаясь ко мне, вы обращаетесь к церкви, Шилде.
     - Хотя бы к самому господу богу.  Мне все  равно,  -  пробормотал
Шилде.
     - Вернемся к нашей теме,  - подавляя гнев,  с наружным  смирением
проговорил епископ.  - Итак, прошу вас исходить из единства стремлений
всех благонамеренных священнослужителей,  независимо от принадлежности
к тому или иному исповеданию.
     - Обстоятельства  работы,  какую  ведут  мои  люди  за  кордоном,
своеобразны и трудны. Вы их не знаете...
     - С помощью  господней,  мы  знаем  все,  мой  дорогой  Шилде,  -
раздельно  проговорил  Ланцанс,  особенно  нажимая  на слово "все".  -
Церковь,  властью, дарованной ей царем небесным и доверенной ей царями
земными,   приходит   на   помощь  всем,  кто  служит  делу  борьбы  с
коммунизмом...  Мы знаем больше, чем может постичь погрязший в суете и
юдоли  слабый  ум  человеческий...  Я  просил вас остаться тут,  чтобы
спросить,  вполне  ли  благополучно  закончилось  дело  с   наказанием
Круминьша?
     - С ним покончено.  Дело за тем,  чтобы  спасти  моего  человека,
выполнявшего эту карательную операцию.
     - Да,  да,  ваш  человек  совершил  благо  и   имеет   право   на
христианскую помощь.
     - Мне наплевать,  на что он имеет право, - опять сгрубил Шилде. -
Мы,  например, имеем право на соблюдение тайны этого дела, а она будет
разоблачена, если мой человек провалится. С ним провалится и Силс.
     - Но  может ли церковь помочь?..  Видите ли,  Шилде...  - Ланцанс
придвинулся  к  собеседнику  и  осторожно,  как  будто  даже   немного
брезгливо  прикоснулся  одним  пальцем к его рукаву.  - Наши позиции в
советском тылу значительно менее прочны,  чем позиции лютеран.  Святая
воинственность нашей церкви - там не в нашу пользу... - Епископ сделал
паузу. - Но с помощью божьей не идем ли мы все к общей цели?
     - Вы  хотите,  чтобы все лили воду именно на вашу мельницу,  пока
вы... идете к "общей" цели... А придете к ней вы одни?..
     - Мельница господня приемлет все струи.
     - Даже самые мутные.
     - Шилде!
     - ...Так...  - протянул Шилде и задумался.  - Значит,  вы хотите,
чтобы  мой  человек  не прибегал к помощи ваших людей.  И он не сможет
найти приют, скажем, в обители Сердца Иисусова.
     - Вы  имеете  в  виду  Аглоне?!  -  с испугом спросил Ланцанс.  -
Господь с вами!  Это значило бы поставить под  угрозу  нашу  последнюю
крепость.  Единственный  на  всю  Латгалию,  и  даже  на  всю  Латвию,
рассадник веры...
     - Так что же вы предлагаете? - сердито крикнул Шилде. - Я должен,
наконец, знать, где мой человек может искать убежища?!
     - Я  посоветуюсь с пробстом Сандерсом и скажу вам,  Шилде.  - Но,
подумав,  Ланцанс словно бы спохватился: - Однако позвольте: почему вы
так  настаиваете на том,  что убежище должно быть предоставлено именно
духовным лицом?
     - Я  не  говорю  "непременно  убежище".  Но  - помощь,  кое-какая
помощь, не опасная для ваших людей.
     - Да, да, я понимаю, но почему именно со стороны церкви? Где ваши
люди? Ваши подпольные ячейки? Разве не они фигурируют в отчетах, когда
вас спрашивают, куда идут деньги? - Епископу казалось, что тут-то он и
поддел этого самонадеянного нахала.  Ведь Шилде уверял всех и вся, что
располагает   в   Советской   Латвии  хорошо  развитой  сетью  надежно
законспирированных опорных пунктов боевого подполья.  А на деле -  все
дутое,  все чистое очковтирательство, все ложь, ложь, ложь! Делая вид,
будто говорит сам с собой,  он стал шептать, но так, чтобы было слышно
гостю.  - Господи,  боже, где же конец этой гнусной погоне за деньгами
под всеми предлогами,  под всяческими соусами,  во всех размерах -  от
жалкого  цента  до  миллиона?!  Господи,  боже,  неужели  даже в таком
угодном богу деле,  как борьба с коммунизмом,  не  может  быть  чистых
намерений, неужели даже на убийство врага церкви нельзя идти с руками,
не скрюченными от жажды злата?!  Господи, господи, за что наказуешь ты
раба   твоего   познанием   темных  глубин  души  человеческой,  такой
сатанинской низости стяжательства в деле святом,  в деле ангельском, в
деле,   осененном   благословением   распятого  и  непорочной  улыбкой
девственнородившей!..
     Именно потому,  что  Ланцанс  хорошо  помнил о присутствии Шилде,
думал только о нем и  все,  что  делал,  делал  только  для  него,  он
порывисто  поднялся  со  своего  места  и  с  фанатически  расширенным
взглядом устремился в темный угол,  где на фоне  распятия  из  черного
дерева светилось серебряное тело Иисуса.  Шилде отчетливо слышал,  как
стукнули о пол колени  епископа.  Но  "недосягаемого"  не  легко  было
пронять  подобным спектаклем.  Он иронически глядел на спину Ланцанса,
припавшего лбом к аналою.  Правда, брови Шилде несколько приподнялись,
когда он увидел,  как дергаются плечи епископа:  "недосягаемый" не мог
понять,  действительно рыдает  Ланцанс  или  просто  разыгрывает  этот
религиозный экстаз ради гостя.
     Наконец, Ланцанс поднялся  с  колен  и  медленно,  усталым  шагом
вернулся к своему креслу.  По лицу его не было заметно,  чтобы молитва
оказала на него умиротворяющее или,  наоборот,  волнующее действие,  -
оно оставалось таким же каменно-равнодушным,  каким было, разве только
несколько покраснело  от  усилия,  какое  епископу  пришлось  сделать,
поднимаясь с колен.  По-видимому, переход от молитвенного настроения к
суете дел земных был для епископа не очень сложен. Он желчно спросил:
     - Неужели вы никогда не кончите отравлять воздух папиросами?
     Шилде усмехнулся,  придавил сигарету в  пепельнице  и,  сдерживая
усмешку на губах, сказал:
     - Молитва вас просветлила,  и  вам  легче  понять  истинную  цену
этому,  с  позволения  сказать,  липовому  "подполью",  на  которое вы
предлагаете мне опираться, черт бы его драл!
     - Шилде?! - с испугом, на этот раз искренним, воскликнул Ланцанс.
     - Помощь в "операции Круминьша", так удачно начатой моими людьми,
должна  прийти  со  стороны  церкви!  -  настойчиво повторил Шилде.  -
Иначе...  - Он сделал паузу и с особенным удовольствием  договорил:  -
Иначе грош ей цена.
     - Замолчите,  Шилде!  - воскликнул Ланцанс и поднялся с кресла  с
рукою, гневно протянутой к собеседнику.
     - Мы тут одни.
     - Но я не хочу вас слушать!
     - А я все-таки скажу:  прошу не тянуть с  решением  вопроса:  кто
может оказать реальную помощь нашему эмиссару за кордоном? - Каждое из
этих слов Шилде сопровождал ударом руки по столу.
     - Вы не считаете операцию законченной?
     - Когда требуется  помощь  от  вас,  то  вы  готовы  ограничиться
убийством одного труса?..
     Епископ укоризненно покачал головой:
     - Господь жестоко покарает вас за ваш грешный и грубый язык.
     - Приходится называть вещи своими именами.  Вам хотелось бы  уйти
теперь  от необходимости действовать?  Но мы вас заставим довести дело
до конца:  мой человек должен быть  спасен  для  дальнейшей  работы  в
советском тылу!
     - От чьего имени вы так говорите?
     В злом   шепоте   епископа  было  не  только  негодование,  но  и
нескрываемая угроза:  вот-вот  последует  буря  обличения  или  прямое
проклятие и плохо придется тогда Шилде!  Но на того это,  по-видимому,
мало действовало. Шилде знал, что на этот раз сила на его стороне. Он,
если  захочет,  может  взять угрожающий тон даже по отношению к самому
Ланцансу! Поэтому он уверенно ответил:
     - Я говорю от имени "Перконкруста",  от имени руководства Совета.
То есть от вашего собственного,  господин Язеп Ланцанс.  Делить выгоды
умеете, так извольте и похлопотать.
     - Какой грубиян!.. Ах, какой грубиян!.. - бормотал Ланцанс.
     - Ежели  вам  нечего  вложить в дело,  какого же черта вы лезли в
компанию!  Мы дали своих людей.  Двое из них  нуждаются  в  панихидах,
третий шныряет там, как затравленный волк. Ему уже наступают на хвост.
Не сегодня - завтра он - в западне.  От этого никто из нас не выиграет
- ни мы, ни вы...
     - Грубиян,  грубиян...  - повторил  епископ,  покачивая  головой.
Прервав довольно долгое молчание,  он,  наконец,  сказал: - После моей
встречи с пробстом вы получите ответ.
     - Я и сам могу спросить пробста. Мы с ним старые приятели.
     Ланцанс прикрыл глаза веками.  Можно было подумать,  что он очень
утомлен.
     - По его отзывам о вас я не заметил,  чтобы вы были  друзьями,  -
проговорил он, не открывая глаз.
     Шилде насторожился.
     - Что вы хотите сказ