я, вот, сердце... Но
чего я не могу,  так не могу:  подписать,  что это его шапка...  Очень
сожалею, но не могу.
     Грачик молча   наблюдал,  как  он  усталыми  движениями  дрожащих
пальцев  застегивает  воротничок,  завязывает  галстук.  Несмотря   на
очевидное  страдание,  он  делал  это со всем старанием.  Наконец,  он
поднялся со стула и, держа шляпу в вытянутой руке, сказал:
     - Если  я  вам  понадоблюсь,  то  с  девяти  до шести я в ателье.
Перерыв на обед с трех до четырех.
     Он раскланялся и, переступив порог, бережно надел шляпу.
     Грачик долго еще вертел в руках злополучное кепи.
     Поутру он допросил приемщицу ателье "Максла".  Да, ей показалось,
что это кепи оставил в ателье милиционер,  когда пришел вызвать скорую
помощь;  да,  она  так  и сказала Йевиньшу.  Но отказывается подписать
показание о том, что это кепи принадлежит потерпевшему - возможно, что
она  ошиблась и кепи действительно забыто какой-нибудь дамой,  хотя на
ее личный взгляд это маловероятно:  их заказчицы не надели  бы  такого
грязного кепи.  Помнит ли она, какие дамы, кроме заказчиц, приходили к
Йевиньшу?  Нет,  она не наблюдает за частной жизнью Яна Яновича!  (При
этих  словах девушка обиженно поджала губы и опустила глаза.) Не может
она ничего сказать и  о  цвете  волос  его  посетительниц:  их  бывает
слишком много...
     Приемщицу сменил   милиционер.   Его   показания    были    более
определенны:  он не помнит,  чтобы принес в ателье какую-нибудь шапку.
Пострадавший действительно отбыл с места  происшествия  без  головного
убора, но он - сержант милиции Вилис Дробинский здесь не при чем. Нет,
положительно он не помнит,  чтобы отнес шапку  неизвестного  в  ателье
"Максла". Это не отмечено в его рапорте, Грачик может убедиться.
     Итак?.. Если  бы  приемщица  опознала  в  кепи  вещь   блондинки,
приходившей к Йевиньшу, - Грачик был бы даже доволен тем, что шапка не
оставлена Квэпом.  (В том, что пострадавший - это Квэп, он опять почти
не сомневался: уж очень совпадал словесный портрет, сделанный портным,
со всем,  что было известно следствию.) Но так как приемщица не  могла
сказать ничего путного, как и Йевиньш, то Грачик мог только огорчаться
тем, что никто не опознал в шапке вещь пострадавшего.
     Есть ли у него новые данные для того, чтобы отправиться на остров
с  ордером  на  обыск  или  даже  на  арест?  Сам  он   как   прокурор
санкционировал  бы  такой  ордер  в  полном  согласии  с  законом  и с
собственной совестью?
     Неизвестно, нашел бы он выход из этого затруднения или нет,  если
бы Кручинин, повертев в руках пресловутое кепи, не сказал:
     - Что может быть проще:  ежели шапку носила твоя мызница, а потом
надевал Квэп,  то почти наверняка там  осталось  хоть  по  волоску  из
шевелюры каждого. Дай шапку экспертам.
     - Нил  Платонович!  -  только  и  нашелся   воскликнуть   Грачик,
пораженный не простотой решения,  а тем, что он не нашел его сам, хотя
отлично знал возможности экспертизы и не раз прибегал к ней в подобных
случаях.  Он трагическим жестом схватил себя за голову и покачал ею из
стороны в сторону.  - Нет,  не совсем пустая,  -  заявил  он  с  самым
серьезным видом, - значит, это временное затмение.
     - Будем надеяться, - в тон ему серьезно согласился Кручинин.

     Спешное задание  было  уже   выполнено   экспертами.   Заключение
гласило,  что несколько женских волосков светлой окраски (естественная
пигментация,  без применения химии) были найдены прилипшими к жировому
слою  (бриолин  изготовления  рижской фабрики "Дзинтарс") на подкладке
шапки.  Кроме того,  обнаружены 2 (два) волоса из мужской бороды  тоже
светлой окраски (естественный пигмент) со слабым признаком поседения.
     - Ну вот и все!  - сказал Кручинин таким тоном,  словно  все  это
само собою разумелось заранее. - Теперь ты знаешь все, что тебе нужно.
     - Ну,  что же:  брать ее или не брать?  - Грачик делал  вид,  что
задает этот вопрос самому себе.  Он мало надеялся на то,  что Кручинин
разрешит его  недоумение,  имевшее  существенное  значение  для  всего
дальнейшего хода расследования.  И действительно,  Кручинин, казалось,
не слышал вопроса.  Только по  тому,  как  сощурились  глаза  учителя,
которые  он поспешил отвести в сторону,  Грачик понял,  что он ждет от
него самостоятельного решения,  сообразно здравому смыслу и  в  полном
соответствии с законом.

41. СЛАДКИЕ СНЫ АРВИДА КВЭПА

     Грачик еще   раз  повидался  с  Силсом.  По  его  мнению,  парень
действительно не знал,  кто доставил ему сообщение. Ночью он проснулся
от стука в окно и увидел, что в отворенную форточку падает листок. Это
и была сложенная особым  образом  записка  с  отметками,  указывающими
способ проявления тайнописи.
     Силс сидел перед Грачиком,  удрученный тем, что "те" не оставляют
его в покое.
     - Не знаю, что делать, - уныло говорил он, - именно не знаю.
     - Отдать эту записку мне и забыть о ней, - сказал Грачик.
     Силс в сомнении покачал головой.
     - ...А Инга? - проговорил он.
     О ней-то Грачик  и  забыл.  А  было  ясно,  что  на  этом  пункте
сосредоточены  все мысли Силса.  Что мог тут посоветовать Грачик,  чем
мог помочь?  Силс ушел от него таким же подавленным,  как  пришел.  Но
когда   Грачик,   по   обыкновению,  перебирал  в  памяти  только  что
приведенный разговор с Силсом,  то остановился на  показании  Силса  о
том,  что  ему,  в  свое  время,  была  дана резервная связь.  Силс не
вспоминал о ней,  так как не пришлось ею пользоваться. К тому же он не
получил пароля этой связи. Но с этого момента мысль Грачика настойчиво
возвращалась к обстоятельству забытой и не использованной Силсом линии
связи.  В этом не было ничего необычного. Нередко, при ведении дела, в
нем попадалась какая-нибудь деталь,  прошедшая мимо внимания  Грачика.
Бывало,  что  потом  эта  деталь оказывалась существенной.  Бывало,  и
нередко,  что  она  оставалась  пустяком,  случайностью,  не   имеющей
отношения  к  делу.  Но в любом случае она держалась в памяти Грачика,
досаждала ему,  пока он не  вписывал  ее  в  дело,  либо  окончательно
отбрасывал. И не было ничего удивительного в том, что упоминание Силса
о женщине-связной застряло в мозгу Грачика, как заноза. Эту занозу так
или  иначе  нужно  было  извлечь  - с пользой для дела или хотя бы для
того,  чтобы о  ней  забыть.  Мысль  об  этой  линии  связи  неизбежно
ассоциировалась с женщиной с острова у озера Бабите. Так вот перед ним
и вставали:  черная река,  неприветливый дом старой мызы и  непременно
большое,  красиво оправленное зеркало.  А в зеркале - слабо освещенное
керосиновой лампой  отражение  полупьяной  женщины  в  сером  костюме.
Грачику начинало казаться,  что тогда он был недостаточно внимателен и
пропустил,  вероятно,  много мелких деталей, которые помогли бы теперь
кое-что  понять.  Разве эта женщина не следила за каждым его движением
из-под локтя, делая вид, будто оправляет прическу? Разве не делала она
попытки удержать его у себя,  чтобы напоить?  Чем? Кто знает, что дала
бы она ему?..  Конечно, он должен был быть внимательнее. Хотя... какие
у  него  были  тогда  основания  выделять  именно эту женщину из сотен
других,  попавшихся  на  его  пути  с  начала  расследования  по  делу
Круминьша?..  И уж во всяком случае неразумно упрекать себя в том, что
он тогда не установил за нею наблюдения...
     Грачик провел   рукой  по  волосам  и  тряхнул  головой,  отгоняя
навязчивую мысль:  "Ошибка, ошибка... Может быть, непоправимая ошибка:
связная  могла  исчезнуть..."  Эта  мысль  не  покидала его.  Чувство,
похожее на стыд,  мешало ему сказать Кручинину,  что он хочет побывать
на острове раньше него,  чтобы еще раз пройти тем же путем,  каким шел
первый раз.  Нужно было отвязаться,  наконец,  от сомнения,  мешавшего
работать, и, если нужно, задержать связную. Самолюбие требовало, чтобы
это было сделано без помощи Кручинина.
     А не  взять  ли  с собою кепи,  доставленное Йевиньшем?..  Зачем?
Предъявить его женщине?..  Так он  успеет  сделать  это  и  здесь,  не
нарушая процессуального порядка.  Пока же ему достаточно будет узнать,
есть ли у женщины ее кепи,  если нет,  отпадут все сомнения:  ее  кепи
очутилось на Квэпе...
     Из боязни   спугнуть   женщину   Грачик   приказал    оперативным
сотрудникам  подъехать  к  перевозу  через  полчаса  после  него  и не
переправляться  на  остров  раньше  рассвета.  В   случае   экстренной
надобности он вызовет их сигналом.
     И вот он один подъехал к берегу протоки.
     Все тот  же  дом  перевозчика,  окруженный  начинающими  поникать
березками.  На этот раз паром оказался на ближнем берегу.  Быть может,
только  поэтому Грачик не оставил свою "Победу" здесь,  а вместе с нею
переправился на пароме.  Взобравшись на высокий берег протоки,  Грачик
запер  машину  и  постоял  с  закрытыми глазами,  чтобы восстановить в
памяти обстановку прошлого приезда:  "лодка,  пьяная женщина, жалобный
крик  "лудзу...  лудзу"...  едва  заметно  светлеющая полоска тропки у
поросшей  травою  дороги,  старая   мыза.   Грачик   шел,   пристально
вглядываясь  в  полоску тропы.  Лес сходился все ближе.  Из-за высоких
сосен не было видно ни ущербного  месяца,  ни  даже  звезд.  Небо  над
головой было затянуто облаками.  Темень кажется совсем такою же, как в
тот раз.  И так же тихо было вокруг.  Не слышалось даже  шороха  шагов
спутницы, шедшей тогда перед Грачиком. Ее смутный силуэт не перекрывал
теперь  белесоватую  полоску  тропы...  Скоро  из-за  деревьев  налево
показалась крыша старой мызы.  Вот и слуховое окно.  Оно, как и тогда,
глядело лишенным  стекла  переплетом...  Словно  дом  ослеп...  Дом  с
выколотыми глазами...  Вот и кусты сирени.  На этот раз они еще темней
окружающего фона. На них уже нет листвы и отягощавших их в прошлый раз
цветов. Голые ветви задевают Грачика по плечам, по лицу...
     За поворотом блеснуло красным светом окно.  Огонь одинокой  свечи
оказался слишком слабым, чтобы можно, было что-нибудь разобрать сквозь
прикрывающую стекло занавеску. Грачик остановился у кустов.

     - Ты бы снял сапоги,  - с  неудовольствием  сказала  Линда.  Квэп
недовольно  повел  глазами в ее сторону и продолжал молча курить.  Дым
подолгу оставался у него в легких и выходил из ноздрей ленивыми сизыми
струйками. Когда от папиросы пошел запах горящего картона, Квэп крепко
прикусил мундштук и,  не поднимаясь,  затушил окурок об ножку кровати.
Словно  нехотя,  медленно поводя глазами из-под полуопущенных век,  он
следил за двигавшейся по горнице Линдой.  Она что-то говорила ему,  но
он  и впрямь ничего не слышал,  как будто ее шевелящиеся губы вовсе не
производили звуков.  Квэп устал.  Ему было не только тяжело двигаться,
но  даже  говорить.  Он думал о своем - так же медленно и лениво,  как
курил,  как двигал рукой,  гася окурок,  как  шевелил  веками,  силясь
удержать глаза полуоткрытыми. Если бы не эта нечеловеческая усталость,
Квэп ни за что не пришел бы сюда. Он знал, что это очень опасно. Знал,
что   за  домом  и  даже  за  всем  островом  может  быть  установлено
наблюдение, если расследование напало на его след.
     Но во всей Латвии не было другого угла, где бы он мог лечь, зная,
что рядом с ним человек,  который не пойдет в милицию, как только Квэп
заснет.  Это вовсе еще не было безопасностью, а только ее иллюзией. Но
даже  такая  иллюзия  была  лучше  необходимости  спать   на   садовых
скамейках.  Здесь  по  крайней  мере не нужно было мучительным усилием
заставлять себя сидеть так,  чтобы не привлечь подозрительных взглядов
секретных  агентов,  чудившихся  ему  в  каждом прохожем.  Даже дети в
последнее время представлялись ему агентами розыска,  напавшими на его
след.  Это было невыносимо, не хватало сил бороться с усталостью, и он
пришел сюда, хотя знал, что, может быть, идет в засаду. Уверения Линды
в том,  что все обстоит благополучно и что здесь можно быть совершенно
спокойным,  не убеждали Квэпа.  При всем опыте Линды  она  была  всего
только женщиной и только связной.  Да и связной она работала не так-то
уж давно - лишь с тех пор,  как сошлась с ним. Откуда же ей знать, как
это бывает:  как человек узнает, что на его следу стоит преследование,
как дрожит каждый нерв человека,  уходящего от  преследователей,  как,
затаившись  в  новом  убежище,  человек  выжидает:  спасен  или  нужно
срываться и,  петляя,  как  волк,  уходить,  уходить...  Откуда  Линде
знать?!
     - Сними сапожищи,  - повторила Линда,  но он и  на  этот  раз  не
обратил  на  ее  слова внимания.  Тогда она подошла и,  подняв одну за
другою его ноги,  отяжелевшие,  как вынутые из воды бревна,  стянула с
них сапоги.  Он даже не привстал, чтобы облегчить ей это. В том месте,
где  со  стуком  один  за  другим  упали  брошенные   Линдой   сапоги,
мелкий-мелкий, почти белый речной песок покрыл потемневшие доски давно
не мытого пола.  А Квэп повернулся лицом  к  стене  и,  несколько  раз
взглянув на желтые выцветшие обои,  опустил веки.  Он так устал,  что,
кажется,  даже появись тут сейчас преследователи,  - он не повернется,
не  встанет  и  не  попытается  бежать.  При  этой  мысли он внутренне
усмехнулся: бежать без сапог?.. Бежать?.. Снова бежать?.. Нет! Сначала
он  должен  выспаться.  Хоть  раз  выспаться  так,  чтобы все мышцы не
находились в постоянной готовности сбросить тело с постели и заставить
бежать...  Бежать?!  Нет!  Об  этом он не может и думать.  Несмотря на
очевидную безрассудность,  он готов  поверить  Линде,  что  тут  он  в
безопасности... Да, да, он хочет этому поверить! Он хочет спать!.. Где
блаженное время,  когда он мог спать,  сколько угодно, когда никого не
нужно  было  бояться?..  Какое  удивительное,  какое  неправдоподобное
состояние:  спать так,  чтобы спало все - мозг, тело! Чтобы можно было
раздеться,  растянуться  в  постели  и  храпеть - сколько угодно и как
угодно громко храпеть!  ...Даже трудно себе представить,  когда он так
спал  в  последний раз и сможет ли еще когда-нибудь поспать?..  Вообще
жизнь... Жизнь... Странный путь проходит по ней человек. Допустим, что
это   вполне  ясно:  серый  барон  Арвид  Квэп  должен  был  прийти  в
"Саласпилс" и должен был там стать тем,  кем стал,  -  недаром  же  он
считался  верховодом во всех затеях,  где надо было дать жару красным!
Кубик на воротнике айзсаргского мундира обязывает.  И,  может быть, не
простая  игра  судьбы  то,  что  на воротнике шарфюрера Квэпа оказался
такой же кубик!.. Такова закономерность истории... История!.. Когда-то
и  он тратил время на то,  чтобы слушать болтовню учителей о том,  что
было на земле до него.  Это они  называли  историей,  не  умея  толком
объяснить  ни  почему случилось то или другое,  ни того,  что случится
потом... Он только и запомнил любимое словечко учителя "закономерность
истории".  Квэп  сделал  свой собственный вывод - закономерно то,  что
согласуется с его волей.  Всякое препятствие на его  пути  -  противно
закону жизни. Вот и все. (Серыми баронами в буржуазной Латвии называли
кулаков - крупных хуторян.)
     В силу этого положения действительно было закономерным наличие на
его воротнике в лагере "Саласпилс"  такого  же  кубика,  какой  прежде
красовался  на  его мундире айзсарга;  закономерно было то,  что сорок
тысяч душ уничтожили в "Саласпилсе",  а его,  Квэпа, не убили - он сам
убивал;  закономерно было то,  что, отступая из Прибалтики, гитлеровцы
бросили на произвол судьбы тысячи  эсэсовцев-латышей,  а  его,  Квэпа,
взяли  с  собой;  закономерно,  что  в лагере "Э 217 для перемещенных"
одиннадцать тысяч латышей бедствовали на положении  пленников,  а  он,
Квэп, процветал в положении их тюремщика. Но совсем незакономерно было
то,  что он валялся тут, терзаемый животным страхом, который заглушала
только  такая же животная усталость.  А впрочем...  впрочем,  даже это
было, по-видимому, закономерно. Не будь отец Ланцанс хорошего мнения о
Квэпе,  то,  наверно, и не вспомнил бы о нем, когда нужно было послать
сюда верного человека. И тогда Квэп продолжал бы спокойно жить в своем
домике  возле лагеря для перемещенных Э 217,  есть оладьи и греть руки
под мышками у Магды. Но вот она, эта чертова "закономерность": Ланцанс
знал, что может доверять Квэпу в самых деликатных делах... При мысли о
"деликатных  делах"  что-то  вроде  усмешки   тронуло   толстые   губы
засыпающего Квэпа. Ему припомнилась одна давняя история. Его пригласил
к себе отец Язеп Ланцанс и сделал ему весьма  деликатное  предложение:
предстояла  отправка  партии  "перемещенных",  завербованных  в  Южную
Америку,  и Квэп  может  получить  место  начальника  партии,  вернее:
начальника конвоя.  В этом не было ничего необычного. Практика прежних
отправок говорила,  что на пароходе всегда  может  оказаться  человек,
способный  испортить операцию,  и дело может окончиться бунтом.  Чтобы
справиться с бунтом,  нужны привычные и умелые люди - такие, как Квэп.
Но,  как оказалось, сама суть заключалась в том, что следовало дальше:
обратным  рейсом   Квэп   должен   был   доставить   секретный   груз,
составлявший,  по  словам  Ланцанса,  его  личную  собственность.  Тут
епископ  покривил  душой:  секретный  груз   составлял   собственность
Общества    Иисуса.    Ланцансу,    как    иезуиту,    непосредственно
соприкасающемуся с операциями перевозки людей через океан  и  могущему
поэтому    произвести   транспортировку   груза   наименее   приметно,
принадлежала роль комиссионера.
     Отец Ланцанс  был так деликатен,  что ни разу не назвал секретный
груз его собственным именем.  Но  Квэп  понял:  за  океан  он  отвезет
рабов-латышей, оттуда же доставит рабынь - южно-американок. Европейцам
суждено заживо гнить в  принадлежащих  Ордену  Иисуса  рудниках  Южной
Америки,  южно-американкам  -  гнить в притонах Европы,  принадлежащих
тому же ордену Иисуса.  Это было как бы операцией внутреннего обмена -
рабов одного цвета на рабынь другого.
     "Ничего особенного",  - подумал Квэп,  выслушав иносказания  отца
Язепа. И вслух повторил:
     - Ничего особенного.
     Ничего особенного  не  случилось на всем долгом пути от Любека до
Рио  с  двумя  тысячами  латышей,  именем  распятого  приговоренным  к
каторжным работам в шахтах.  Путешествие оказалось даже скучным: Квэпу
не пришлось никого сбросить за борт...
     Не будучи физиологом,  автор не может рассуждать о том, в порядке
вещей или нет то,  что Квэп,  уже почти погруженный в состояние сна, с
такой  отчетливостью  вспоминал события.  Мы не знаем,  где следует по
законам физиологии провести грань между воспоминанием и сновидением  и
к какому разряду психофизиологических явлений следует отнести то,  что
происходило в мозгу Квэпа.  Но ведь не это сейчас и важно. Существенно
то,  что  представшее  умственному  взору  Квэпа полностью совпадало с
истинным ходом вещей.  Поэтому для простоты дела мы и  позволяем  себе
(вполне условно) называть это воспоминаниями Квэпа. Так или иначе, но,
дойдя до отмеченного места своих воспоминаний,  Квэп  пошевелил  сонно
выпяченными   губами  и  издал  звук,  похожий  на  сладкое  чмоканье.
По-видимому,  это могло означать, что его обратное плавание было более
интересным:  на  борту  парохода  "Оле  Свенсен"  под присмотром Квэпа
находилось  57  представительниц  разных  народностей  Южной  Америки,
переправляемых в Европу для пополнения публичных домов,  принадлежащих
Ордену иезуитов.  Та самая  история,  "закономерностью"  которой  было
участие  Квэпа  в  операции,  не  сохранила исследователю материалов о
"счастливом" плавании. Но зато анналы полиции итальянского порта, куда
прибыл пароход "Оле Свенсен", содержат недвусмысленные следы того, что
не все,  представляющееся закономерностью и удачей квэпам, умещается в
графе  дозволенного  даже  покладистой  полиции  некоторых  буржуазных
стран.  Появление "Оле Свенсена"  в  порту  не  привлекло  бы  ничьего
интереса, кроме разве внимания лоцмана и таможенны