перетку за серьезную угрозу Советской власти в
Латвии!  Глупо,  право глупо!  Впрочем, не столь глупо, сколь страшно.
Ей-ей, он чувствует, как шершавая пенька колет ему шею...
     Он провел рукою под воротником  рубашки  и  расстегнул  пуговицу.
Просто  огнем  горит  шея!  Казалось,  даже  официантка  в  столовой -
девушка, замученная беготней между столиками и не имевшая времени даже
посмотреть на посетителя,  - и та глядит на него подозрительно, словно
он уже сидит с веревкой на шее...
     Он положил деньги на стол и,  не ожидая сдачи, вышел из столовой.
Прохладный  вечерний  воздух  несколько  освежил  его,  и   окружающее
перестало представляться в таком безвыходном виде.  Он миновал главную
улицу,  чтобы  не  попадаться  на  глаза  лишним  людям.   К   старой,
заброшенной  каланче  по  какому-то  поводу собралась небольшая толпа.
Опасливо обошел и каланчу. Подумав, заглянул в парикмахерскую в том же
доме,  что гостиница.  Пусть там его увидят. Хотя у него до сих пор не
было вполне точного плана действий,  но почти  инстинктивно  хотелось,
чтобы  думали,  будто он идет к себе в номер.  Он сказал парикмахерше,
подстригавшей ему бороду, что неважно себя чувствует и сейчас же ляжет
в  постель.  Уже так и сделал было,  когда вспомнил,  что на нем чужие
башмаки - да,  да,  старые башмаки совсем не известного ему  человека,
полученные у сапожника на тот день,  пока мастер починит его сапоги. И
что это ему пришла  блажь  именно  в  Алуксне  снести  их  сапожнику?!
Подумайте,  какой  принц - сбились каблуки!  И как это в жизни бывает:
один  пустяк  цепляется  за  другой,  а   в   конце   концов   выходит
неприятность.
     Как же это он все-таки забыл зайти к сапожнику?! Взглянул на часы
и, вместо того чтобы подняться в гостиницу и полчасика полежать, чтобы
переварить клопсы,  зашагал к  сапожнику.  Но  напрасно  он  стучал  в
запертую дверь - мастерская была пуста.  Обошел домик со всех сторон и
не нашел  никаких  признаков  жилья.  Дети  на  дворе  объяснили,  что
сапожник  живет  на  другом конце города,  но его точного адреса никто
здесь не знает.  Это было неожиданное затруднение. Оно могло задержать
в Алуксне дольше, чем нужно.
     Стоя перед окном своего номера,  он машинально рассматривал книги
в  витрине  лавки напротив.  Мысли текли сами по себе.  Но вот в лавке
погас свет,  и продавщица вышла,  повесив на дверь замок. Это значило,
что  приближалось время,  назначенное Квэпом девушке для прогулки.  По
мере того как он думал,  план действий оформлялся  в  уме  все  ясней.
Теперь  уже  он  точно  знал,  зачем зашел в контору гостиницы и зачем
сказал, будто ложится спать. Знал, что будет делать дальше.
     - Запишите  для ночной дежурной:  разбудить меня в шесть утра,  -
сказал он горничной и, вернувшись в номер, с шумом сбросил башмаки.
     - Ах,  черт возьми! Как же быть - чужие башмаки? - Он поднял их -
один за другим - и внимательно осмотрел.  На подошвах  были  дырки,  и
каблуки  сильно  сношены.  Но  делать  нечего - придется,  может быть,
оставить владельцу этой рвани свои сапоги...  Ну,  а то,  что  лапа  у
владельца этих опорок на добрый дюйм шире оставляемых ему сапог Квэпа?
Это уже не его забота!
     Квэп нарочно  опустился на кровать так,  чтобы зазвенели пружины.
Полежав,  осторожно поднялся, неслышно оделся и выглянул в коридор. На
цыпочках  вошел  в комнату девицы из Краславы.  Стараясь говорить так,
чтобы его слышала только она, попросил ее пойти к озеру, взять лодку и
переехать  на  остров,  а  он  тем  временем забежит купить лимонаду и
печенья и придет на остров по  мостику.  Пусть  она  ждет  его  по  ту
сторону  острова,  у  берега,  за лужком,  что тянется под разрушенной
стеною замка.
     Девушка слушала его удивленно.
     - Мы будем кататься? - спросила она. - Разве не поздно?
     Он усмехнулся:
     - Я не из тех старичков,  которые воображают,  будто их  общество
интересно молодым девицам.  Не о катанье я подумал, а о том, что по ту
сторону острова есть интересная мыза.  Мы успеем еще  сегодня  кое-что
посмотреть.  Как  раз удобно,  когда перерабатывают вечерний удой.  Не
придется завтра отвлекаться, и с утра - прямо в "Саркана Звайгзне".
     По-видимому, ради  того,  чтобы  увидеть  что-нибудь новое,  юная
бригадирша была готова ехать куда и когда угодно.  Она  тут  же  стала
собираться.
     Из окна  своей  комнаты  Квэп  наблюдал,  как  девушка  вышла  из
гостиницы  и потихоньку,  не попадаясь никому на глаза,  вышел за нею.
Издали он следил,  как она шла парком.  Мысленно выругал ее за то, что
задержалась в беседке.
     Она сидела в задумчивости и с застывшей на лице улыбкой  смотрела
на озеро. Вода просвечивала сквозь редеющие кроны деревьев. Осинки уже
опадали.  Побурели  дубы.  Их  листья  -  большие,   плотные,   словно
отштампованные  из лакированной кожи,  - почти не пропускали в беседку
света.  Но на дорожках парка было еще достаточно светло,  и  несколько
мальчуганов с шуршаньем ворошили палый лист в поисках желудей.
     Квэп с досадой смотрел на девушку:  она  напрасно  теряла  время.
Из-за  нее он рисковал попасть на глаза этим глупым искателям желудей.
А план,  еще час тому назад совсем смутный, теперь окончательно созрел
в его голове:  если никто не будет знать об их встрече за островом, он
сегодня же отделается от девицы.
     Наконец, девушка поднялась и, перепрыгивая через лужицы, побежала
к берегу.  Квэп видел,  как она взяла лодку и сильными взмахами  весел
погнала ее по озеру. Тогда он быстрыми шагами направился к пешеходному
мостику,  ведущему на остров.  Пришлось  несколько  раз  остановиться,
чтобы дать передышку сердцу,  пока взбирался на холм. Квэп даже присел
на несколько минут под развалинами крепостной стены, чтобы успокоиться
и  оглядеться.  Внизу и вправо осталась певческая трибуна и скамьи для
слушателей.  Сзади высилась серая груда рассыпающейся башенной кладки.
Впереди расстилался луг, за ним - вода.
     Из-за поворота  показалась  лодка.  Квэп   спустился   с   холма,
оскользаясь на глинистой тропке,  и помахал. Девушка повернула лодку и
подвела ее к берегу так, чтобы Квэпу было удобно сесть.

     Осталось полчаса  до  полуночи  -  в  полночь   дверь   гостиницы
запирается, - когда Квэп, держа в руках обувь, пробрался в свой номер.
Задернув штору,  он внимательно под  самой  лампой  рассмотрел  бумаги
девушки:  командировочное удостоверение, комсомольский билет и письмо.
Только теперь узнал,  что ее звали Лайма  Зведрис.  Это  же  имя  было
написано и на конверте, в котором лежало письмо. В верхнем углу листка
было пером нарисовано сердце,  пронзенное стрелой. Квэп не стал читать
письма. Оно было ему неинтересно. Сложил все вместе и разорвал как мог
мелко.  Взяв мыло и полотенце,  пересек  коридор  и,  побыв  для  виду
несколько минут в уборной, дважды спустил воду.
     Свет в комнате Квэпа  погас.  Спал  он,  как  всегда,  на  спине,
похрапывая и сопя.  Но это не было признаком беспокойства.  То, что он
совершил,  было очень обыкновенно.  Он даже не забыл набросить  поверх
одеяла  свое драповое пальто - добротное осеннее пальто из серой ткани
в рябинку. Квэп любил, чтобы ногам было тепло.

24. МАТУШКА АЛЬБИНА

     Телефонный вызов из С. застал Грачика за составлением придуманной
им  таблицы,  по  которой  он  хотел  проследить  каждый  ход в версии
виновности священника Шумана.
     Через полтора часа Грачик был на месте. Оказалось, что в камышах,
окружающих остров у озера Бабите,  был обнаружен  утопленник  в  форме
офицера  милиции.  Отсутствовала  фуражка  и сапоги.  Никаких бумаг на
утопленнике не было. Но матушка Альбина, осмотрев в морге утопленника,
дала неожиданное и очень важное показание:  она утверждала, что снятая
с трупа рубашка была сделана ее руками.
     Через пятнадцать минут Альбина сидела перед Грачиком.
     - Я старый человек,  - говорила она Грачику,  - и сами понимаете:
хвастаться  мне незачем.  Да от такого хвастовства и проку нет.  Кроме
беды,  от вас ничего не дождешься.  Пристанете - не отвяжешься,  А вот
хотите верьте,  хотите не верьте: рубашка моей работы. Со всем тщанием
и любовью для его преподобия,  для нашего отца Петериса делала  я  это
бельецо.
     - Для Шумана? - с трудом скрывая торжество, переспросил Грачик.
     - Для него самого, для отца Петериса.
     - Вы изготовили ему одну такую рубашку?
     Альбина подумала, прежде чем ответить:
     - Две...  Верно,  две.  Одна в одну.  Небось вторая-то и сейчас у
него, у отца Петериса.
     Кроме того,  по словам Альбины,  "утопленник" был именно тем, кто
сопровождал Круминьша при "аресте".
     На этот раз у Грачика не было оснований сомневаться в правдивости
свидетельницы.   Он   счел   лишним   продолжать  возню  с  опознанием
утопленника:  ведь сразу же после убийства Круминьша было установлено,
что ни один из органов республики не выдавал ордера на арест Круминьша
и ни один работник милиции или органов безопасности не  командировался
на такую операцию.  Этого,  по мнению Грачика,  было достаточно, чтобы
сказать: утопленник не имел никакого отношения к милиции и его форма -
"липа".
     В кармане брюк утопленника был обнаружен чистый блокнот.  Один из
листков блокнота был вырван.  Сложенный вчетверо, он был заложен между
другими листками. Из того же кармана был извлечен небольшой карандаш -
то, что принято называть "огрызок".
     Судебно-медицинский эксперт  пришел  к  заключению,  что   смерть
лжемилиционера наступила раньше,  чем он утонул.  Основанием для этого
заключения служила огнестрельная рана в спину.  Рана была сквозная,  с
выходным отверстием в области грудной клетки.
     - Скажите, - обратился Грачик к врачу, собиравшемуся уже уходить.
-  Можно  ли определить у покойника дефект ног,  скажем,  косолапость,
если он страдал ею при жизни.
     - Конечно,  положение  стопы  у  трупа,  если только ноги не были
деформированы механическим повреждением,  сохраняется. А что вы имеете
в виду?
     - Не имела ли правая стопа этого человека дефекта? Не была ли она
несколько повернута внутрь.
     - А-а, понимаю, - сказал врач. - Вы хотите знать, как выглядел бы
след утопленника?  Могу с уверенностью сказать: вполне нормально. Угол
разворота ступней у обеих ног совершенно одинаков.
     - Благодарю  вас,  -  не показывая своего разочарования,  ответил
Грачик, и они расстались.
     Грачик написал задание для экспертизы: 1. Можно ли определить род
и калибр оружия, из которого был совершен выстрел в спину утопленника,
и  2.  Не  написана  ли  предсмертная  записка  Круминьша на бумаге из
блокнота,  найденного  у  утопленника,  и  карандашом,   найденным   у
утопленника.

     Не легко  было  Грачику  преодолеть желание немедленно произвести
обыск у отца Шумана.  Если там действительно будет  обнаружена  вторая
рубашка работы Альбины и если священник не сможет опровергнуть,  что и
эта принадлежит ему...  Но...  Но Шуман был духовным лицом.  Следовало
считаться  с  тем,  что и обыск,  и показания самого Шумана могут и не
подтвердить  слов  Альбины.  Это  было   возможно.   Тогда   враждебно
настроенные элементы не замедлят использовать действия следователя для
злопыхательства по адресу советских властей в целом.  Следовало искать
другие пути,  чтобы убедиться в принадлежности белья отцу Шуману. Лишь
после установления этого обстоятельства  можно  будет  прижать  его  к
стене  и  заставить  признаться,  каким  образом его вещи оказались на
утопленнике.
     Грачик еще  раз  оглядел  рубашку убитого и найденный отдельно от
трупа,  в траве,  форменный китель офицера  милиции.  Довольно  ясные,
несмотря на пребывание в воде, следы крови на белье, привели Грачика к
мысли,  что после получения пули в спину "милиционер" еще оставался на
ногах.  Если  бы  он  не находился в вертикальном положении,  кровь не
могла бы оставить таких потеков вдоль рубахи  и  стечь  к  исподникам.
Прежде чем раненый упал, кровь текла сверху вниз.
     Внимательно исследовав   китель,    Грачик    сделал    открытие,
заставившее  его  усомниться  в правильности заключения медика.  Ведь,
исследовав рану на спине и сличив ее с раной на  груди,  врач  заявил,
что  первая  из  них  -  входное,  а вторая - выходное отверстие пули,
причинившей смерть.  Грачик удостоверился в том, что пулевое отверстие
на  спине кителя,  то есть входное отверстие,  имеет тот вид,  какой и
должно иметь.  В  лупу  были  видны  волокна  ткани,  расположенные  в
направлении  движения  пули,  то  есть  снаружи  внутрь.  Но нагрудное
повреждение кителя,  соответствовавшее,  по  мнению  врача,  выходному
отверстию  пули,  при  разглядывании  его  в  лупу  не  имело по краям
волокон,  направленных   изнутри   наружу,   как   следовало   бы   им
расположиться  при  проходе  пули.  Напротив  того,  волокна  материи,
увлеченные пулей,  были обращены снаружи внутрь.  Словно пуля не вышла
здесь  из  тела убитого,  а вошла в него извне.  Кроме того,  ворсинки
сукна, хорошо различимые в лупу, были опалены. Именно такой вид должно
было иметь входное отверстие при выстреле в упор, а вовсе не выходное.
Из всего этого Грачик делал вывод,  что в  убитого  были  сделаны  два
выстрела,  а  не  один.  И ни одна из ран не была сквозной.  Обе пули,
следовательно, должны были оставаться в теле убитого.
     Это было  важное открытие:  ежели пули остались в теле,  то можно
будет с точностью сказать,  выпущены ли они из "браунинга", найденного
у Круминьша.  По-видимому,  два выстрела в лжемилиционера подтверждали
то,  что было написано в  посмертной  записке  Круминьша:  "...  двумя
выстрелами  из  его же оружия убил своего конвоира..." Если не удастся
доказать подложность  записки,  то  появление  "милиционера"  с  двумя
пулями   в   теле,  полученными  из  "браунинга",  может  окончательно
опрокинуть версию убийства Круминьша. Но Грачик был настолько уверен в
своей правоте,  что даже такая угроза не могла поколебать его хорошего
настроения.

25. СХЕМА ГРАЧИКА

     Едучи в  Ригу,  Грачик   чувствовал   удовлетворение:   один   из
участников  преступления  -  лжемилиционер  -  вышел  из игры;  вторым
важнейшим  обстоятельством  была  принадлежность  белья  отцу  Шуману.
Пожалуй,   именно   это-то  открытие  и  вызывало  в  Грачике  чувство
приподнятости,  с которым он  поглядывал  теперь  на  мир.  Ведь  если
удастся  установить  соучастие  Шумана в преступлении - первая веха на
пути к истине будет поставлена...

     Если бы вагон электрического поезда не был почти пуст, Грачику не
избежать   бы  удивленных  взглядов,  когда  он,  заметив,  что  поезд
замедляет ход  и  услышав  выкрикнутое  кондуктором  название  станции
"Предайне",  сорвался,  словно ужаленный,  и выскочил на платформу. Он
бежал к кассе,  чтобы  взять  билет  на  ближайший  поезд  в  обратном
направлении  -  прочь  от  Риги!  Казалось,  что  осуществление  идеи,
пришедшей  ему,  как  внезапное  и   блестящее   решение   вопроса   о
принадлежности  отцу  Шуману  рубашек,  не  терпит отлагательства.  Он
должен   был   предотвратить   возможность   сговора,   предупреждения
священника  или подстраивания Альбиной нужных ей обстоятельств,  ежели
она сказала на допросе неправду.  Недавнее доверие  к  старушке  снова
сменилось   смутным   ощущением   ее  неискренности:  матушка  Альбина
перестала казаться  такой  простодушной  болтуньей,  какой,  очевидно,
прикидывалась.  Грачик  в  волнении  мерил  шагами  платформу  станции
Предайне. Сумерки быстро сгущались. Молодому человеку чудилось, что со
светом  дня  уходит  и  надежда  на  благополучное  решение  задачи  с
рубашками (представлявшееся сейчас удачным и едва ли не единственным),
без  необходимости  прибегать  к  обыску у Шумана.  Драгоценные минуты
бежали,  казалось,  неизмеримо быстрее,  чем двигались ленивые стрелки
часов.

     Наконец, Грачик  был  снова в С.  Он разыскал женщину,  стиравшею
белье Шумана, и объяснил ей, что она должна завтра же утром попытаться
получить  в  стирку  недостающую  рубашку  работы Альбины.  Но,  к его
разочарованию,  прачка заявила,  что не может быть и речи о том, чтобы
ей  стирать  верхнее  белье  священника.  Отец  Шуман  носит  его туго
накрахмаленным,  вымытым особым способом,  каким нынче  стирает  в  С.
только одна женщина - мать Альбина.
     Почему же Альбина не сказала Грачику, что сама стирает священнику
сшитые ею рубашки?  Не могла же она в таком случае не знать, есть ли у
пастора еще одна сорочка или нет?  В  таких  условиях  нечего  было  и
думать послать ее на разведку о белье.
     Грачик вернулся на вокзал в С. и снова сел в поезд с настроением,
сильно  испорченным  по  сравнению  с  прежним.  Но  под  влиянием  ли
обстановки в людном вагоне, такой же, в какой он так недавно испытывал
душевное удовлетворение,  или,  может быть,  просто в силу молодости и
свойственного  ему  оптимизма  -   мало-помалу   к   нему   постепенно
возвратилось  состояние  скорее удовлетворения,  нежели подавленности.
Нарушенный строй размышлений восстановился, и Грачик обратился мыслями
к  тому,  что  было  до  неприятности  с  Альбиной,  что заставило его
испытать сегодня такую чудесную легкость.  На протяжении всего пути до
прокуратуры   он   размышлял   над   вопросом   о   двух  выстрелах  в
лжемилиционера.  Несомненно, первым был несмертельный выстрел в спину.
После этого раненый повернулся к стрелявшему и в борьбе получил вторую
пулю в грудь.  Было бы нелепостью предположить, что первым был выстрел
спереди.  Поскольку  он  был  сделан в упор,  почти невероятно,  чтобы
раненый  повернулся  к  стрелявшему  спиной.  Даже  если  борьба  была
неравной,  было  бы безрассудством искать спасения в бегстве от близко
стоящего  человека,  вооруженного  пистолетом.  Это  абсурд.  Да,  да:
выстрел в спину,  короткий шок,  раненый остается на ногах и еще имеет
силы повернуться  лицом  к  нападающему  в  попытке  защищаться.  Тут,
получив вторую пулю в грудь,  он валится на спину.  На это указывают и
кровоподтеки прижизненного происхождения на затылке и на спине жертвы.
     Мог ли Грачик допустить, что лжемилиционер убит Круминьшем? Такое
допущение стало бы для Грачика возможно,  если б он  уже  не  составил
себе   ясной   картины   убийства   самого  Круминьша.  Один  из  двух
преступников был лжемилиционер.  Он оказался  убитым  после  повешения
Круминьша.   Было  почти  невероятно,  чтобы  главарь  оставил  своего
помощника с  Круминьшем  в  положении,  когда  молодой  человек  легко
осуществил нападение на конвоира, отнял у него оружие и убил его двумя
выстрелами.  Также  нелепо  допустить,  что,  убив  одного  из   своих
противников,  Круминьш не сделал попытки убить и второго. А о том, что
такой попытки  не  было  сделано,  свидетельствует  отсутствие  следов
борьбы на теле повешенного.  Наконец, легко себе представить, что если
бы произошла  борьба,  если  бы  главарь  бросился  на  помощь  своему
раненому  сообщнику,  то едва ли бы он уже рассуждал,  как покончить с
Круминьшем.  Главарь наверняка сам стрелял бы в него или нанес бы  ему
смертельный  удар  иным  способом.  Ничего этого,  очевидно,  не было.
Отсюда  можно  сделать  вывод:  убийство  Круминьша  совершено   двумя
преступниками. После этого один из них - "милиционер" - был убит своим
сообщником.  Дальше:  какие основания могли быть  у  помощника,  чтобы
отделаться  от  главаря?  Вероятнее  предположить,  что именно главарь
решил  отделаться  от  помощника,  сделавшего  свое  дело  и  ставшего
ненужным  свидетелем  преступления.  Следовательно,  "утопленник"  был
помощником главного действующего лица,  а не руководителем диверсии. И
следовательно...

     Однако вот  и Рига.  Проталкиваясь сквозь толпу,  Грачик спешил к
выходу с вокзала: как можно скорее послать врача в С.!
     Покончив с этим делом,  он вернулся к прерванной работе над своей
таблицей.  Прежде всего он поставил себе вопрос:  можно  ли  построить
ясную