- Постой, княже, - прервал его Дулеб. - Сказано ведь тебе, что ничего
не ведомо.  Подумай,  прежде чем начинать новую войну. Князь Юрий - родной
брат твоего отца.  Мономахов сын. Ужель поднимешь руку на род свой? Бежали
убийцы к  нему.  Но  знал ли  он об этом?  Может,  он до сих пор ничего не
знает?
     - Нет,  нет,  -  быстро промолвил Изяслав.  -  Не то молвишь, лекарь.
Лишнее и ненужное. Сам сказал про Юрия Долгую Руку.
     - Да  что  сказал?  -  удивляясь,  что  никто  не  поддерживает  его,
воскликнул Дулеб.
     - Уже сказал,  -  торопливо промолвил Изяслав.  -  А мы слыхали.  Все
слыхали.  Надобно записать.  Нет  моего  верного боярина Петра,  некому  и
записать. Отец Иоанн, ты разбираешься в грамоте, запиши сказанное Дулебом.
     - Постой,  княже, - Дулеб попытался остановить Изяслава. - Все, что я
узнал про убийство,  узнал от воеводы Войтишича либо с его помощью. Сам не
убедился. Передал тебе услышанное.
     - Войтишич  служил  самому  Мономаху,  а  потом  моему  отцу.  Это  -
вернейший нам человек в Киеве, - обрадовался Изяслав. - Ежели сам Войтишич
утверждает все, то так оно и есть.
     Дулеб мог бы напомнить,  что Войтишич служил не только Мономаховичам,
но  и  Ольговичам,  каждый раз переходя на  сторону сильного,  но речь шла
сейчас не  о  Войтишиче и  не  о  Изяславе,  да и  не о  Юрии Суздальском,
которого он не знал, - речь шла об истине.
     - Княже, - твердо промолвил Дулеб, - не так истолковываешь мои слова.
Искажаешь их.
     - Нет,  братец мой,  -  изо  всех  сил  прикидываясь ласковым,  снова
приложил к груди руки Изяслав,  -  никак не истолковываю твоих слов.  Велю
записать их - вот и все. Дабы оправдаться перед детьми своими и потомками.
     - Но не так называешь вещи,  как надлежит. Убийц называешь убийством,
а это не все едино.
     - Любезный мой лекарь,  заметил ли ты, что все молчат после того, как
услышали от тебя, куда ведут следы убийства?
     - Убийц! - крикнул Дулеб.
     - Прерываешь князя,  потому что  утомился в  дороге и  выпил  слишком
крепкого вина. Даже мои братья-князья молчат, заметил ли ты, лекарь? А это
потому,  что я,  Изяслав,  великий князь киевский,  в  такую тяжкую минуту
вынужден брать все на себя, и только мне суждено молвить слова, от которых
зависит судьба всей земли нашей. Все слова и их истолкование надлежат мне.
И  все  подлежит моим  словам.  Я  называю вещи  -  без  моих слов они  не
существуют. Других слов, кроме моих, не существует тоже.
     - Ошибаешься,  княже,  -  встал Дулеб.  -  Множество вещей существует
помимо твоей воли и независимо от тебя.  И прежде всего: справедливость, а
еще - истина.
     - Истина?  А что это такое?  Постой,  отче,  не пиши,  пока лекарь не
растолкует нам,  что же такое -  истина? Может, бог? Но бог всегда с нами,
он в сердцах наших, а вне нас его нет, ибо тогда пришлось бы признать бога
и для коней, и для деревьев, как это и до сих пор еще заведено среди диких
язычников,  от  которых,  хвала  нашим  князьям первым,  мы  ушли  навеки,
присоединившись к  миру христианскому.  Ежели это так,  то  что же  тогда,
лекарь, твоя речь про истину?
     - Истина  -   это  то,  что  дает  возможность  быть  справедливым  в
поступках.  А в тяжком деле убийства Игоря все усложняется безмерно вашими
княжескими раздорами. Поэтому первая потребность - установить истину, а уж
только после этого обвинять окончательно того или  другого.  Ты  велел мне
начать сие дело,  хотя и непривычно оно для меня и противоестественно моей
натуре,  дозволь и  закончить.  Для  этого  отпусти меня  к  князю Юрию  в
Суздаль, где я попытаюсь найти убийц, а также узнать, кто их подговорил.
     - Хочешь, дабы разрешил?
     - Да.
     - И не боишься Долгой Руки?
     - Ради истины человек не должен ничего бояться.
     - Много истин погибло незамеченными.  Вельми хорошо ты  ведаешь,  как
это происходит.  Ценный ты для меня человек,  лекарь. Уважаю и люблю тебя,
как брата. Буду плакать неутешно, ежели постигнет тебя беда в Суздале.
     - Мы с Иваницей готовы на все.
     Изяслав вздохнул,  слеза скатилась у  него по щеке и утонула в густой
мохнатой бороде.
     - Что же делать мне,  брат и сын мой?  Ежели хочешь -  поезжай. Дам в
сопровождение верных людей.
     - Благодарение, княже. Привыкли вдвоем с Иваницей.
     - Дорога далекая, пути неведомы.
     - Привык идти не  по  дорогам,  а  за орлиными гнездами.  А  еще:  от
человека к человеку.  Не скажу, что мой путь всегда был праведен, но, быть
может, искуплю вину, ежели удастся.
     Изяслав пустил еще  одну  слезу  в  светлую варяжскую бороду,  развел
руками:   хочешь  -  иди,  ищи,  искупай,  быть  может,  и  впрямь  своего
достигнешь,  а  может,  и  погибнешь.  Он  перекрестился,  и  за  ним  все
перекрестились, кроме Дулеба и Иваницы.
     Крест,  как  заведено,  должен бы  венчать все дело,  однако Дулеб не
хотел,  чтобы князь так просто отмахнулся от  него,  будто от мухи,  ибо в
привычно-ритуальном взмахе руки  была  одновременно и  торжественность,  и
пренебрежение:  тебя вроде бы и благословляли на дело почетно-благородное,
но вроде бы и перечеркивали в своей памяти,  в самой жизни,  замыкая самое
имя твое в безнадежность этого холодного, равнодушного крестного знамения.
     - Ведай, княже, - сказал Дулеб на прощание, - хоть и не считаешь меня
больше своим слугою приближенным,  ибо и верно -  кто я для тебя? Но хотел
бы сказать на прощание...
     - Сын  мой!  -  с  чрезмерной торжественностью воскликнул Изяслав.  -
Всегда будешь люб  моему сердцу.  Сам идешь,  без принуждения,  и  тем еще
дороже мне.  Хочу и  молюсь,  чтобы возвратился.  Да хранит тебя бог и мое
княжеское слово, покуда оно властно!
     - Ну,  так,  -  Дулеб не  поддался напускной ласковости Изяслава,  за
которой  легко  угадывал бессильную раздраженность.  -  Ты  от  своего  не
отступишься,  княже.  Могу ехать или не  ехать к  Юрию -  все едино будешь
выступать супротив него, ибо стал ты против всего рода Мономаховичей - это
уж ваше княжеское дело.  Да не я в этом деле судья. Лекарь есмь, ведаю про
хворости тела,  душевные немощи тоже знакомы мне так или иначе,  державные
же  дела  посильны  только  властителям.  Однако  перед  отъездом отважусь
сказать тебе,  княже,  вот что.  Бывал я среди людей малость, знакомился с
миром и с книжной премудростью, хотя и не могу сравниться с тобой в опыте,
учености и  в  знании  сокрытых действий державных,  которые знаешь ты  не
только благодаря своему княжению в  своей земле,  но и через разветвленные
связи с властителями чужеземными.  Так дозволь,  ежели так, напомнить тебе
слова польского князя Владислава Германа,  сказанные примерно тогда, когда
ты  только пришел на свет,  а  меня еще вовсе не было.  Умирая,  Владислав
разделил земли  между  своими сыновьями Болеславом и  Збигневом.  Когда же
вельможи спросили,  кому  он  отдает первородство,  то  есть  старшинство,
Владислав ответил:  "Мое дело разделить волости,  ибо я  стар и  слаб,  но
возвысить одного сына над другим или дать им правду и  мудрость может лишь
бог  единственный.  Мое  желание,  чтобы вы  покорялись тому из  них,  кто
окажется  справедливее другого  и  доблестнее при  защите  земли  родной".
Прости,  княже,  ежели считаешь дерзостью повторение слов сих.  Но  должен
ведать,  что еду на дело тяжкое,  может и смертельное, еду ради тебя, ради
истины,  ради чести земли нашей.  И потому прошу тебя, княже, молись! И не
за нас с Иваницей, не за себя, ибо верю в твою честность, а за землю нашу,
которую ты должен любить превыше всего!
     - Буду   молиться!    -    промолвил   Изяслав   с    такой   высокой
торжественностью, что отец Иоанн даже шмыгнул носом от умиления и разбавил
чернила  слезою,  отчего  слова  "буду  молиться" на  пергамене получились
искаженными: "буду мылиться".
     После всего этого Дулеб мог  ехать куда  хотел.  Он  не  дал  себе ни
малейшей передышки,  не стали они с Иваницей менять и коней,  ни верховых,
ни для поклажи,  а  только покормили их.  В  дальнюю дорогу всегда следует
брать то, во что веришь, а в своих коней они верили.
     Дорогу им указывали сожженные князем Изяславом города и разграбленные
княжескими дружинами села.  Когда же перебрались через Сейм и углубились в
древние леса,  то  не было у  них ни позади,  ни впереди ничего и  никого,
кроме  безмолвных деревьев,  обнаженных перед наступлением зимних холодов,
равнодушных к  человеческой судьбе,  какой бы  она  ни  была -  тяжкой или
привольной.


     Теперь  повествование неизбежно  должно  перейти  на  Юрия,  в  землю
Суздальскую.  Сказано ведь в одной вельми старинной книге так: "Се повесть
велика есть, но мы, лености ради, от многа мало избрахом".
     Князь Юрий мылся в баньке.  Лежал на деревянной скамье, горячие клубы
пара поднимались от раскаленных камней, на которые брызгал воду из ковшика
княжеский растаптыватель сапог Вацьо.  От горячего пара в  груди жгло так,
будто туда насыпали сухих опавших листьев;  мало кто мог выдержать это.  В
обязанности Вацьо,  собственно,  и не входило высиживать вместе с князем в
баньке,  да еще и поливать водой раскаленные камни, первым принимая взрывы
пара;  от  него  требовалось лишь  растаптывать новые  сапоги  для  князя,
большего никто и не требовал,  но Вацьо полюбил баньки мерянского племени,
но  еще  больше любил  князя,  а  потому глотал,  покряхтывая и  поахивая,
проклятый пар, восклицая при этом:
     - Вацьо, как я попарю моего князя, никто так не попарит!
     А  в это время жилистый,  светловолосый меря,  человек,  который даже
имени христианского,  кажется,  еще не успел получить, изо всех сил стегал
князя веником,  и от этого веника пахло березой,  дубом,  можжевельником и
еще чем-то хмельным. Князь помолодевшим голосом покрикивал:
     - Ох и здорово! Ну-ка еще!
     Но тут меря,  прицелившись к княжеским ягодицам,  огрел Юрия так, что
тот от неожиданности перевернулся на спину,  затем сел на скамье, продирая
глаза, задохнувшись от боли, гнева, а более всего - от удивления.
     - Ты чем меня ударил?
     - Ударил, - спокойно повторил меря.
     - Ты что!  -  схватил за плечи мерю Вацьо. - Кого бьешь? Князя бьешь,
вацьо!
     - Князя  бьешь,  -  добродушно повторил меря.  -  Думал,  не  князь -
человек, думал. Веник для человек.
     - Князя нужно знать, вацьо!
     - Голый человек -  голый человек.  Нет  князь.  Есть человек или  нет
человек. Веник для человек. Для голый человек.
     - Вот я тебе задам!  -  закричал растаптыватель сапог, но Юрий не дал
ему расходиться:
     - Оставь  его,  Вацьо.  Он  хотел  как  лучше.  Человеком хотел  меня
сделать. Ибо князем может быть каждый дурак, а вот человеком...
     Пока  Юрий  парился в  баньке,  его  любимые слуги и  отроки,  всегда
сопровождавшие князя,  готовились к  небольшому,  но  торжественному,  как
повелось,  угощению. Князь не любил пировать ни с воеводами, ни с боярами,
со  старшей дружиной садился за трапезу лишь при крайней необходимости,  а
чаще  всего  перед глазами у  него  были  его  любимцы,  ему  приятно было
созерцать  молодые,   чистые  лица,  на  которые  жизнь  еще  не  наложила
отталкивающих масок хитрости,  похоти,  лести и  жестокости -  этой дикой,
противоестественной мешанины  свойств,  чуждых  и  враждебных  человеку  и
одновременно предписанных ему неведомо за какие грехи.
     И  еще  одна  привычка  была  у  князя  Юрия:  в  походах,  тяжких  и
изнурительных,  да  и  в  кратковременных объездах своих волостей,  не мог
обойтись  без   добротной  мерянской  баньки,   для  чего  всегда  впереди
княжеского похода снаряжались умелые плотники,  ставившие новую, с запахом
стружки,  чистую и светлую, как мед в сотах, баньку, и непременно в местах
малодоступных не  только для  людей,  но  и  для  зверей:  то  на  острове
посредине реки или озера или в пуще,  то в диком овраге, вырытом за тысячи
лет  неутомимым ручейком.  И  на  этот  раз  баньку поставили на  островке
посреди реки,  и,  хотя речка не  была глубокой и  на островок князь легко
добрел верхом на коне, все же видимость неприступности была соблюдена и на
этот раз.
     После купания князь пил лишь половецкое пиво из  проса;  пил охотно и
много,  об  этом уже все знали,  поэтому везли за Юрием достаточные запасы
этого напитка; еще известно было, что князь ревностно следит за тем, чтобы
пили и ели все,  кто сидит с ним за столом,  ибо,  как он считал,  человек
искренний и правдивый должен пить и есть, не отказываясь, вместе со всеми;
если  же  он  привередничает,  либо  уклоняется  всячески,  либо  и  вовсе
отмахивается от угощения, то у такого, по всем признакам, совесть нечиста.
Здоровье здесь не принималось во внимание, ибо сказано уже, что князя Юрия
окружали лишь молодые приближенные,  сам  он,  несмотря на  свои пятьдесят
семь лет,  считал себя,  да,  собственно,  и чувствовал молодым, будто ему
было всего лишь восемнадцать лет.
     Юрий,  вздрагивая от  колючих ударов веника,  мог бы  сосредоточиться
мыслью  лишь  на  ожидании нового удара,  а  мог  и  пересилить естество и
перекинуться мыслями вдаль,  вспомнить события неспокойного лета,  снова и
снова удивляясь загадочной смерти князя Игоря в Киеве,  думать о не совсем
успешных  действиях  сына  своего  Глеба,  который  вот  уже  второе  лето
сражается с Изяславом Киевским, помогая Святославу Ольговичу, мечась между
Переяславом, Курском, Черниговом и городком Остерским.
     Мог  еще  Юрий думать про осень,  которая в  этом году тоже словно бы
вошла  в  заговор  с  какими-то  враждебными  силами.   То  наделала  горя
неожиданными  наводнениями,  разлились  озера  и  реки,  затопили  дороги,
людские поселения.  То ударили морозы,  вода начала покрываться льдом,  но
тут налетели ветры,  сломали слабый еще лед,  погнали воду валами, начался
уже настоящий потоп,  а  поскольку беспричинно такая беда никогда на людей
не обрушивается,  то и пошла молва,  будто все это - за грехи. А чьи грехи
берутся в расчет?  У простого человека жизнь убогая, грехов либо нет, либо
же они начисто мизерные.  У бояр и воевод грехи не держатся,  потому что у
этих   людей  есть  достаточно  силы,   чтобы  переложить  свои  грехи  на
кого-нибудь другого.  Кто же остается? Опять-таки простой человек. А еще -
князь Юрий.  Потому что от  знатных он оторвался,  к  простым не примкнул,
поставил себя  в  одиночестве между всеми,  потому-то  и  получит то,  что
надлежит получить за столь странное свое поведение.
     Ну,  все это - неуловимость, слухи, пересуды. Обо всем этом вряд ли и
станешь думать,  когда твое  тело  обрело какую-то  невесомость,  когда ты
пронизан паром,  сам становишься словно паром или божьим духом,  и даже от
жестоких  ударов  колючего  веника  уже  нет  боли,   а  как  бы  сплошное
блаженство.
     Блаженное состояние князя было нарушено довольно резко,  недопустимым
способом.
     В  баньку влетел стремянный,  вскочил в  кожухе,  в  шапке,  ослеп  и
обалдел от пара, который ударил ему в лицо, и закричал перепуганно:
     - Княже, заливает!
     - Сними кожух - не будет заливать, - посоветовал Юрий.
     - Не меня - остров заливает.
     - Зачем кричишь! Не мешай мне. Вацьо, вытолкай его прочь.
     Однако стремянный, которого Вацьо вытурил в спину, влетел снова:
     - Княже, какие-то люди бьются через воду!
     - Похлопочи, чтоб не утонули.
     - А может, не подпускать к острову?
     - Говорил ведь - залило остров? Вацьо, выгони этого крикуна.
     Но уже знал: не дадут домыться, как хотел.
     - Давай одеваться, Вацьо, - велел своему растаптывателю сапог Юрий.
     Он выбежал в маленький предбанничек,  оставив не на шутку удивленного
мерю  с  занесенным для  удара  веником.  Переход из  состояния невесомого
блаженства к  привычному ощущению тела  происходит мгновенно,  тотчас  же;
натянув на  себя теплую чистую шерсть,  накинув драгоценный мех,  человек,
который только что был голым, превратился в князя. Юрий быстро обул мягкие
сапоги,  опоясался мечом, накинул корзно, рванул дверь, которая отлетела с
шумом и звоном.
     - А шапку!  -  закричал вслед Вацьо, но его крик, отброшенный порывом
ветра, до князя не донесся.
     Юрий остановился во  дворе.  Ветер гнал прямо на  него тяжелые черные
облака из-за безбрежных разливов вод;  тучи словно бы рождались из воды, а
вода тоже похожа была на тучи и своей угрожающей чернотой, и подвижностью,
ибо летели тучи на человека и вода тоже словно летела бурунами-крыльями, и
было странно,  что она до сих пор еще не залила этот низенький беззащитный
островок с  его  ласковыми песками и  промерзшими,  испуганно-почерневшими
травами.
     К князю бежали его люди. Стремянный вел серую широкогрудую кобылу.
     - Хочешь, чтобы меня поскорее сдуло ветром? - засмеялся Юрий. - Внизу
хоть какое-нибудь затишье, а вверху вон как ревет.
     Он пошел ближе к  воде,  где отлогий берег уже был затоплен,  но куда
буруны еще не доносились.  В траве чавкало,  и следы от сапог князя тотчас
же заливало.
     - Куда же  ты,  княже?  -  чуть не  заплакал стремянный,  хотя такому
здоровенному отроку, как он, совсем не к лицу были слезы.
     - Чего испугался?  Они  ведь не  боятся?  -  и  князь указал на  двух
всадников,  затерянных среди разъяренных вод,  отчаянных,  наверное, почти
шальных в своем стремлении добраться до островка.
     Зачем они здесь и  что им  нужно?  Кто они такие?  Смело двинулись по
вздыбленной воде так,  будто знали, что речка лишь пугает, а на самом деле
она не страшна, потому что неглубока. Но ведь эти люди могли и не знать об
этом.  Откуда же  им  это  должно быть  известно?  Может,  имеют редкостно
разумных коней,  которые чутьем умеют находить дорогу и  на  сухом,  и  по
воде,  и  отважно отдались этому чутью?  Тогда это  люди издалека,  ибо  в
далекую дорогу человек отправляется, лишь имея доброго коня.
     Как бы там ни было,  но Юрий уже видел, что эти двое смогут добраться
к  островку,  поэтому нужно было их надлежащим образом встретить,  и  Юрий
нетерпеливо махнул рукой  стремянному,  чтобы  тот  подавал кобылу.  Легко
взлетел в  седло,  выехал на  сухое,  найдя пригорок,  чтобы произвести на
незнакомых людей надлежащее впечатление,  сразу же  поставив их ниже себя,
потому что в этих землях никто выше стоять не может.
     Юрий сидел на кобыле,  по-молодому подтянутый, длинные светлые волосы
его  метал  ветер,  бросал  пряди  на  лицо,  отчего князь  казался совсем
молодым, так что, когда незнакомые всадники выехали на сушь и встали перед
этим вельможным всадником,  они  должны были бы  принять его не  за  князя
Юрия, а скорее за одного из его многочисленных сыновей.
     Есть  стихии,  которые  подавляют  человека.  К  таким  прежде  всего
относится вода. Перед князем стояли два беспомощных всадника, промокшие до
нитки,  на  промокших,  измученных конях,  с  двумя  конями  для  поклажи,
собственно теперь и не конями,  а несчастными клячами.  Однако эти люди на
этих  конях пробились сквозь разливы чужих вод,  ведь что-то  было в  них,
какая-то сила или страсть толкала их сюда,  и  дух их не поколебался и  не
сломился от тяжкого противоборства со стихиями, потому что старший из них,
как только они подъехали к  Юрию (а подъехали к  нему,  ибо только он один
среди островитян был на коне), спросил:
     - Ты князь Юрий?
     - Наверное, он. Разве не похож?
     - Я подумал иначе.
     - Что же ты подумал?
     - Подумал: это либо дурак, либо князь.
     - Тешишь меня своими словами. Почему же я дурак?
     - Потому что забрался в такое глухое место.
     - Не привык спрашивать, куда мне забираться. Вы кто суть?
     - Дозволь сначала сойти нам с коней.  Потому что все твои люди пешие.
Да и негоже мне так вот перед князем...
     - Оставайся  на  коне.   Ведя  переговоры  верхом  на  конях,  каждый
сохраняет равенство и безопасность. В любой миг можешь поехать дальше. Тут
недоверие  соединено  с  уверенностью  в  силе.   Пеший  доверчив,