князя Юрия, а не только какого-то
там безымянного отрока киевского.
     Достойным удивления было еще и то, что старый тысяцкий Гюргий стоял в
конце стола,  не  садился,  не  собирался ни есть,  ни пить,  одновременно
будучи здесь старшим не только над слугами,  но и  над князем,  потому что
сам Долгорукий почтительно обратился к нему за разрешением начать трапезу.
     Тысяцкий наклонил в знак согласия голову, кивнул чашнику. Тот встал и
тоже спросил не у Юрия, а у тысяцкого:
     - Дозволишь, отец, сказать слово?
     - Скажешь.
     Чашник,  принимая из рук то одной, то другой прислуги жбаны с питьем,
с  надлежащим умением и знанием разлил напитки каждому по вкусу и принялся
рассказывать новую свою притчу, ясное дело, снова про коня и про князя:
     - Жил на воле дикий конь-тарпан и бегал так быстро, что даже травы не
успевали склониться у  него под  копытами,  однако никогда не  мог  тарпан
превзойти в быстроте оленя,  бегавшего еще быстрее,  и тогда конь пришел к
человеку и сказал:  "Помоги мне". - "А как помогу тебе? - спросил человек.
- Ведь у тебя четыре ноги,  а у меня лишь две".  - "Сядь на меня, - сказал
конь, - и вложи удила мне в губы и помоги догнать оленя".
     Человек так и сделал. Сел на коня, вложил ему в рот железные удила, и
конь догнал оленя.
     Не забывай,  княже, что мы твои кони, не бойся вкладывать удила нам в
уста и будь всегда здоров, княже!
     - Будь здоров, княже! - крикнули все.
     - Будь!
     - Будь! - крикнул и князь Андрей.
     Только Ростислав,  которому не вельми была по  вкусу  такая,  по  его
мнению,  слишком простецкая похвальба, не подал голоса, прикрыв серебряным
кубком пренебрежительную улыбку.
     Иваница  же,  огорченный невниманием суздальчанок и  воспользовавшись
веселым криком,  поднявшимся за  столом,  попытался было  ущипнуть одну из
девчат,  сделал это,  как ему показалось,  с  такой ловкостью,  что и сама
девушка  не  заметила,   чья  это  рука  прикоснулась  к  ней,  однако  от
всевидящего глаза князя Андрея ничто не могло укрыться,  он замечал все и,
когда выпил за здоровье своего отца, наклонился к Дулебу:
     - Знай,  лекарь,  что мы часто с дружиной и с женами веселимся, но ни
вино,  ни  жены нами никогда не  овладевают до  беспамятства.  Вели своему
человеку, чтобы не распускал рук.
     - Он волен услышать это не только от меня, но и от князя.
     - Лекарь, - заговорил Долгорукий, видно заприметив, что между Дулебом
и князем Андреем завязывается новая стычка,  -  будь веселее за столом,  у
нас не любят хмурых людей. Хмурым никогда не верим.
     Дулеб улыбнулся.
     - Вот так! - воскликнул Юрий. - Налейте-ка лекарю суздальского нашего
меду!
     - Я  улыбнулся,  вспомнив слова  одного  святого человека,  -  сказал
Дулеб.
     - Такие  слова  всегда  поучительны,   -   с  вызовом,   показавшимся
неуместным и ему самому, промолвил князь Андрей.
     - Что  же  сказал святой человек?  -  вяло поинтересовался Ростислав,
который изнывал от тоски за столом,  еще только сев за него,  и не скрывал
ни от кого своей тоски.
     - Сказал,   что  тот,   кто  занимается  лишь  разглагольствованиями,
скаканием и ржанием, уподобляется жеребцу.
     - Это не наш святой,  - засмеялся Юрий. - Ибо почему бы он должен был
так пренебрежительно относиться -  не говорю уже к человеку - к жеребцу! А
ну, чашник, не найдется ли у тебя чего-нибудь про жеребца?
     - Про суздальского? - охотно вскочил чашник.
     - Про суздальского!
     - Притча такая. Да и не притча это, а быль. Продал один наш боярин, а
кто -  не скажу, боярину киевскому, а какому - тоже не скажу, ибо не бояре
суть  важны здесь,  -  продал,  стало быть,  наш  боярин боярину киевскому
буланого суздальского жеребца.
     - Того, от которого моя кобыла? - прищурил глаза Юрий.
     - Может,  и того.  Ну,  продал,  и отвели жеребца в дальнюю даль,  за
Днепр,  на сочные да сладкие травы,  слаще которых,  говорят,  нет в целом
свете.  Это  так говорят,  а  я  не  знаю,  ибо конем не  был,  если стану
когда-нибудь,  то,  может,  и  попробую,  тогда и другим скажу,  какие это
травы.  Ага.  Вот  и  стал  пастись этот  наш  жеребец на  тех  травах  да
лакомиться,  а  уж  где жеребец,  то  там и  кобылица,  ибо для того же  и
жеребец,  чтобы возле него кобылицы были,  а тут еще и жеребец,  купленный
для известной работы,  без которой перевелось бы  все конское племя.  Так.
Долго ли,  коротко ли все это было,  с  весны началось,  а  там и зима,  и
снега,  и занесло наш залесский край снегами так, что и птица не пролетит.
Но вдруг заржало, затопало возле боярского двора, застонала земля, ударили
копытами в дубовые ворота. Выбежал боярин, взглянул: его жеребец! Пробился
сквозь снега,  оброс длинной гривой,  одичал и разъярился,  а дорогу домой
нашел,  сбежал со  сладких пастбищ,  да только бежал не в  одиночестве,  а
заманил с собой сотню, а то и целую тысячу киевских кобылиц - может, вывел
с  той  земли всех  боярских кобылиц,  уже  и  неведомо,  что  он  там  им
наворковал в  уши на своем конском языке,  а только отважились они пойти в
другую  землю,  послушно  следуя  за  своим  повелителем.  Вот  каким  был
суздальский жеребец!
     - Да и еще ведь есть такие? - весело спросил князь Юрий.
     - Сколько хочешь, княже.
     - Есть, да и еще будут!
     Они  сидели  долго,  встали из-за  стола  оживленные,  веселые,  даже
Ростислав малость расшевелился и  согнал  с  лица  кислую  усмешку.  Дулеб
пошутил,  что  перестает уже  быть  лекарем,  ибо  стал чревоугодником,  а
Иваница нетерпеливо выжидал,  когда  освободится от  пристальных княжеских
глаз и  пойдет спать,  куда ему  укажут,  следуя за  одной из  тех  девиц,
которые будут  нести  свечу  сквозь длинные темные переходы;  чем  длиннее
будут переходы,  тем  больше вероятности,  что  по  дороге может случиться
что-нибудь приятное.
     Снова распоряжался всем темнолицый Гюргий -  тысяцкий, который, когда
была  убрана половина свечей,  в  полутьме казался живой окаменелостью,  и
если бы  кто-нибудь сказал,  что живет этот человек на земле уже девятьсот
лет,  подобно библейскому праотцу,  то  вряд ли  кто-нибудь стал бы против
этого возражать.
     - Тебе, княже, приготовлены кони, - сказал тысяцкий Долгорукому.
     - Поедем со  мной,  -  обратился Юрий к  Дулебу и  Иванице.  -  Здесь
оставаться не хочу. Спрячу вас в Кидекше.
     - А что это такое -  Кидекша? - отважился спросить Иваница, будучи не
в  состоянии подавить свое  разочарование.  Снова куда-то  ехать,  бросать
тепло,  уют, бросать этих белолицых, глазастых, тонкостанных! Зачем и ради
чего?
     - Кидекша  -  село  над Нерлью,  а в нем - двор мой.  Там спокойнее и
надежнее.  Спрячу вас там. Ибо исчезновение ваше для меня и нежелательно и
невыгодно.  Вы исчезнете,  а обвинение останется.  А зачем оно мне? Сам ты
выдумал, лекарь, обвинение, сам и снять должен.
     - Веришь, что сниму? - взглянул на князя Дулеб.
     - Не верю,  а знаю. Мы с тобой в этом деле равны. Ты никогда не видел
монашка, и я тоже не видел. Равно как и сына дружинника.
     Ехали в  темноте молча.  Кони шли легко и  охотно,  дорога показалась
короткой  -  еще  не  успели  оставить за  собой  суздальские ворота,  как
забелели на  высоком берегу над  тихой речкой каменные строения,  видно по
всему -  еще и не законченные, не огороженные валами, ничем не защищенные,
но  если  присмотреться вблизи,  то  довольно неприступные сами  по  себе:
толстые  могучие  стены,   высоко   от   земли   узенькие  окошки-бойницы,
непробиваемость и непроницаемость, будто в лице слепого.
     Не сказал бы Дулеб,  что ему хотелось провести ночь (да и  как знать,
одну  лишь только ночь!)  в  таком месте;  немного успокаивало присутствие
князя Юрия,  которое могло обернуться и к лучшему,  и к худшему тоже.  Еще
более мрачным предчувствием наполнилось его сердце,  когда подъехали они к
каменному княжескому жилищу.  Здесь не было торжественных приветствий,  не
выходил навстречу тысяцкий или княжеский тиун,  коней отпровадили те,  кто
ехал с  ними да с князем,  тяжелые,  кованные железом двери открыли чьи-то
невидимые руки,  в  просторных сенях не  было  ни  одной живой души,  лишь
горели  толстые  восковые свечи,  горели  каким-то  красным огнем,  пуская
поверх заостренного пламени черные хвосты дыма,  которые плотными свитками
двигались в  темном пространстве над головами тех,  кои вошли,  угнетая их
своей тяжестью.
     И вдруг метнулось из тихой темноты что-то белое, взмахнуло странными,
цвета  светлой  меди  волосами,  крикнуло:  "Отец!" - уже повисло на шее у
князя Юрия,  а он неумело расставил руки,  наклонился,  стоял  неуклюже  и
растерянно,  так, словно боялся уронить на землю это белое существо, чтобы
оно не разбилось, будто хрупкое заморское стекло.
     "Отец!"  -  крикнуло оно еще раз,  и засмеялось,  и закрыло бородатое
лицо Юрия своими медными волосами,  такими мягкими и ласковыми,  что Дулеб
даже на расстоянии почувствовал их мягкость и  ласковость,  про Иваницу же
лучше умолчать, ибо что здесь скажешь!
     Тогда  Юрий,  опомнившись,  легко поднял девочку,  поставил ее  между
собою и Дулебом, сказал:
     - Дочь моя.  Княжна Ольга.  Должна бы спать уже,  да не спит.  А это,
Ольга, лекарь из Киева, Дулеб.
     Дулеб поклонился.
     - А это Иваница.
     - Вот уж! - вздохнул Иваница, не зная, куда спрятать свои руки, такие
ловкие и умелые всегда,  когда приходилось иметь дело с девчатами, и вовсе
ненужные сейчас,  перед  этой  тоненькой девочкой в  наброшенной на  плечи
белой  шубейке,   мягкой  и  пушистой,  с  невиданными  светло-золотистыми
волосами  и  проницательными детскими глазами,  перед  которыми чувствовал
себя совершенно безоружным и словно бы нагим, что ли.
     - Ты  приехал,  чтобы взять меня с  собой?  -  спросила Ольга голосом
ломким по-детски, но уже с подлинно женским оттенком привередливости. - Ты
же не был у князя Ивана. Возвратился, чтобы взять меня с собой?
     - Не доехал.  Да и не знаю, выберусь ли теперь. Есть дела, которые не
могут ждать.
     - Ты поедешь и возьмешь меня с собой.
     - Где Евфимия? - спросил Юрий.
     - Я здесь, княже.
     Из темноты выступила еще одна девушка, чуточку старше Ольги, такая же
высокая и тонкая, но чернявая, малость даже суровая с виду. Она поцеловала
князя в щеку, Юрий обнял ее.
     - Вторая моя дочь, княгиня Евфимия, весной обручена в Москве с князем
Олегом  Святославовичем.   Живу  здесь  с  дочерями.  Сыновья  сами  собой
распоряжаются.  Уже взрослые.  А князь стар.  Вот так, лекарь, живем мы. А
теперь будем спать. Доброй ночи.
     - Доброй тебе ночи, княже. Удивляюсь не тому, что у тебя много детей,
а что такие они все неодинаковые.
     - А как думаешь: лучше это или хуже?
     - Наверное,  лучше.  Потому что на свете ничего одинакового нет и  не
должно быть.
     - С детьми не так это.  Хочется,  чтобы все были одинаковы. Одинаково
мудры, одинаково счастливы. Ну, да бог все делает по-своему. Вас проводят.
     Князь  хлопнул в  ладоши,  но  Ольга  схватила ближайший трехсвечник,
очертила светлый полукруг между темнотой, из которой должен был показаться
кто-то  из  слуг,  и  киевскими гостями,  сказала отважно и  словно  бы  с
вызовом:
     - Я провожу!
     - Негоже,  сестра,  -  заметила Евфимия, которая, наверное, давно уже
привыкла к положению княгини и была здесь,  в этом недостроенном, одиноком
пристанище Юрия, хозяйкой.
     - А почему?  - удивилась Ольга. - Княже, разве в этом есть что-нибудь
плохое?
     Юрий с улыбкой махнул рукой неведомо кому:  то ли дочери своей, то ли
слугам,  которые  должны  были  появиться,  а  может,  и  стояли  здесь  в
неосвещенном углу гридницы.
     - Пошли,  - позвала княжна Дулеба и Иваницу и пошла впереди, гибкая и
юркая, в белом одеянии, легко и умело неся тяжелый трехсвечник.
     - Может, я понесу? - вырвался вперед Иваница. - А то ведь тяжело...
     - Сама сумею. Ты очень неуклюж для свечей. Дохнешь и погасишь.
     Иваница отстал,  пристыженный и растерянный, потому что ему впервые в
жизни пришлось разговаривать с княжной.
     - Вот уж! - огорченно вздохнул он.
     - Ты правда лекарь? - спросила Ольга Дулеба.
     - Лекарь.
     - Из Киева?
     - Из Киева.
     - И приехал, чтобы исцелить моего брата?
     - Брата? - Дулеб не мог понять, о чем говорит Ольга.
     - Князя Ярослава, брата моего. Знаешь про его немощь?
     - Я верно приехал из Киева к князю Юрию,  но...  - Дулеб запнулся, не
зная, что говорить; эта девочка поражала неожиданностями, она жила в мире,
не подвластном законам мира взрослых, там еще не действовали жестокие силы
необходимости,  там царила чистота, и мог ли он вот так сразу, несколькими
словами омрачить ее чистую душу только на том основании,  что все на свете
рано или поздно должно было служить поискам истины?
     - Я покажу тебе Ярослава, лекарь. Князь Юрий не будет знать. А если и
узнает,  так ничего,  он добрый.  Князь Юрий - добрейший из всех князей, и
среди людей -  тоже добрейший.  Правда же,  лекарь?  Ты давно знаешь князя
Юрия?
     - Несколько дней. Но кажется мне, что уже давно знаю, будто от самого
своего рождения знаю твоего отца.
     - Ярослав тоже добрый. Он добрейший из всех моих братьев. Ты увидишь,
лекарь. Сюда.
     Она смело толкнула высокие тяжелые двери,  просунула за  двери руку с
подсвечником, наклонилась туда, махнула свободной рукой Дулебу с Иваницей,
чтобы шли за нею, вошла в высокую белокаменную, как все здесь, палату. Они
послушно и  отважно пошли вслед за  ней,  но  на  пороге оба остановились,
пораженные тем, что открылось их глазам.
     В большой, сложенной из тяжелых каменных глыб пристенной печи с гулом
и  треском  пылали  дубовые  дрова,  освещая  красным светом  просторную и
неизвестно отчего  мрачную  палату,  в  которой поражало сугубо  княжеское
презрение к  подлинному назначению вещей.  Возле печи,  прямо на  каменном
полу,  выставлены были серебряные кубки и ковши, словно бы для того, чтобы
улавливать своей  причудливой чеканкой отблески дикого огня,  а  посредине
палаты на  большом столе стояли сапоги.  Деревянное ложе  под  стеной было
пустым, а все покрывала и скоры, которые должны бы лежать на постели, были
беспорядочно развешаны на  той  же  самой стене.  В  изголовье ложа вместо
подушки  стоял  толстенный  пень  с   прибитым  на  самой  середине  сруба
человеческим  черепом.  На  другой  стене  черным  углем  было  изображено
разнообразное оружие:  топоры,  мечи,  копья,  луки, шестоперы, бутурлики;
между этим  нарисованным оружием нацеплена была на  огромный железный крюк
пергаменная толстая книга, стол для чтения лежал перевернутый в углу возле
обтянутой ромейской драгоценной паволокой,  отороченной горностаевым мехом
посудины для отправления естественных надобностей.
     И  среди этого мрачного беспорядка,  не обращая внимания на тех,  что
вошли в палату,  слонялся хозяин жилища,  сын Долгорукого Ярослав,  как об
этом сказала Дулебу княжна Ольга, на его княжеское происхождение указывала
и  эта палата,  и  серебряная посуда,  выставленная возле огня,  и дорогие
меха,  развешанные на стенах,  и  сапоги,  стоявшие почему-то на столе,  и
дорогая,  тканная золотыми грифонами хламида,  наброшенная на плечи князя,
поверх белой полотняной одежды. Сам же князь Ярослав не имел в себе ничего
славянского,   -  это  был  настоящий  половец,  невысокий,  широкоплечий,
узкоглазый;  с  реденькой черной бородкой и  острыми,  как стрелы,  усами.
Босой,  поднимаясь на цыпочки, словно бы подкрадываясь к невидимой добыче,
с  хитрым сверканием в  черных глазах,  зацепив железной кочергой огромное
обугленное полено, которое немилосердно дымило, он прокрадывался куда-то в
дальний угол палаты,  продвигался не  прямо,  а  зигзагообразно,  тащил по
белому   каменному  полу   черное   полено,   прочерчивая  кривую   своего
путешествия, рассеивая вокруг дым и чад.
     - Брат мой князь, - позвала его сестра, - мы в гости к тебе.
     Ярослав съежился,  сделал вид,  что ничего не  слышит,  и  завертелся
вокруг стола  со  своим поленом,  то  проталкивая его  вперед,  то  быстро
отскакивая в сторону.
     - Князь Ярослав, ты меня слышишь? - подошла к нему вплотную Ольга.
     - А? Что? - встрепенулся тот. - Кто здесь? Это ты, Оленька?
     - Брось ты полено в огонь, зачем оно дымит?
     - Считаешь, что нужно бросить?
     - Да.
     - Так я брошу. Вот только протолкну его. Знаешь куда?
     - В огонь.
     - И верно. Все идет в огонь. От огня ничего. Один лишь дым. А в огонь
- все!
     Он  схватил  полено  руками,  отнес  его  к  печи,  швырнул в  огонь,
возвратился к сестре, вытер руки о свою хламиду, тканную чистым золотом.
     - Вот и приехал к тебе лекарь,  брат мой князь,  -  сказала Ольга,  и
Дулеб прошел вперед от порога, чтобы показаться князю.
     - Лекарь?
     - Лекарь из Киева.
     - Ты из Киева? - спросил Дулеба Ярослав.
     - Из Киева.
     - В Киеве живет Ярослав, прозванный Мудрым. Я тоже Ярослав.
     - Он давно не живет,  -  сказала ему сестра. - Ярослав Мудрый умер. В
Киеве похоронен,  в святой Софии, в мраморной корсте белой, а на ней цветы
и птицы высечены, как на суздальских соборах.
     - Ярослав Мудрый в  Киеве,  а  я  в  Суздале.  А  почему назвали меня
Ярославом? Чтобы мудрым был? Мудрость передается в третьем колене.
     Он начал загибать пальцы на руке:
     - Всеволод -  первое колено.  Мономах,  дед мой,  -  колено второе, а
третье - князь Юрий, отец мой. Вот он и должен был называться Ярославом, а
не я. Ты, лекарь, все знаешь. Зачем меня назвали Ярославом? Для глумления?
     Дулеб молчал.
     - Почему молчишь? Приехал из Киева, должен говорить!
     - Не  знаю,  что  молвить,  -  тихо  сказал  Дулеб.  -  Не  мое  дело
вмешиваться в дела высшие,  хворости насылаются не людьми, имена же даются
людьми. Разбираюсь в хворостях, в именах - нет.
     - Не  говори  покорно,   ибо  напоминаешь  мне  о   моей  собственной
покорности, которой стыжусь и которую ненавижу. Вспомнил о делах высших, а
чьи они?
     - Княжеские, - вмешалась Ольга, - ты князь и княжеского рода.
     - А почему я князь?
     - Потому что родился им.
     - Разве можно князем родиться?
     - Все зависит от воли бога, брат мой князь.
     - Почему ты называешь меня братом?
     - Потому что я твоя сестра.
     - Не  знаю тебя.  И  никого не знаю.  Имею одного лишь брата по имени
Китан. Ты слыхал о нем?
     - Это наш брат князь Андрей. Китаном называла его покойная мать.
     - Не знаю князя Андрея.  Никого не знаю. Ибо вы русские, а я половец.
Я половецкий хан Семичуга.
     - Хан Семичуга умер этим летом.
     - Я не умер.  Я спрятался в грозе,  а потом упал на землю и прополз в
травах ящерицей и очутился тут, чтобы не дать вырубить липы. Когда вырубят
липы,  не  будет меду,  а  я  люблю мед.  Липы беззащитны.  Они  вырастают
медленно,  намного медленнее,  чем люди. Поэтому каждому, кто срубит липу,
нужно отсечь голову и прибить ее к пеньку. Вон тот пенек, ты видишь его?
     - Нельзя допускать жестокость,  князь мой брат,  бог покарает тебя за
жестокость, ты не захочешь гневить бога.
     - Бог не карает никого,  и бог никогда ничего не делает, только люди,
людям суждено делать что-нибудь злое или доброе.  В этом их назначение, их
радость,  их извечное проклятье.  Ибо если что-нибудь делаешь,  непременно
при этом кого-то обижаешь.  Я не допущу, чтобы обижали деревья. Потому что
они беззащитны.
     - За деревья нужно молиться.
     - А что такое молитва?  Слово для слов.  Сплошная безвыходность.  Бог
заперт в молитве навеки. Он не имеет выхода оттуда. Он освещается изнутри,
будто изумрудная раковина,  а  внешне его не  видно и  не  слышно,  и  его
никогда нет.  Одни слова.  Поэтому люди сами должны всему давать толк. Вот
видишь череп?  Это предостережение всем.  Я долго не мог найти себе череп.
Мне прислал его из Киева Петрило. Восьминник Петрило. Ты