ину,  когда везли его по Десне.  Так,  будто явился ему во
сне сам блаженный Феодосий и  сказал:  "Не печалься и  не плачь,  сын мой.
Вели,  когда приплывешь в Киев, чтобы внесли тебя в Печерский монастырь, в
церковь Богородицы,  и положили на мою раку.  К утру проснешься здоровым и
обрящешь растерянное тобой серебро и злато".
     - Сон вещий, - сказал Долгорукий. - Так надобно и сделать.
     Боярина повезли в  монастырь,  чтобы поспал он  на  холодной каменной
корсте,  которую так  ревностно проклинал всю  дорогу,  а  князь Юрий  дал
игумену 500  гривен серебра и  100 гривен золота,  покрывая этим все,  что
стряслось где-то в таинственных пущах.
     Приложил ли  руку к  этому серебру и  злату Петрило,  или  урвал лишь
малую толику,  или же заграбастал все,  - никто не знает об этом и поныне.
Долгорукий не  стал расследовать,  ибо все равно ничего не узнал бы.  Зато
был теперь уверен,  что в Киеве у него преданный человек, и человек этот -
Петрило.
     Дулеб сказал Юрию,  что знает Петрилу,  что должен был даже обедать у
него,  но не смог, потому как торопился сюда, в Суздальскую землю. Поэтому
ничего определенного о восьминнике сказать не может,  собственно,  и видел
его  лишь  на  обеде  у  воеводы Войтишича и не говорил с ним как следует.
Кажется, что-то у них там случилось с Иваницей, но и это значения иметь не
может.
     - Иваницу твоего слушать не буду,  -  нахмурился Долгорукий. - Что же
касаемо Петрилы,  это  человек мой.  Войтишич юлил  перед  всеми князьями.
Человек нетвердый и  коварный.  Петриле к  нему  вряд  ли  и  следовало бы
захаживать. Но, видать, заманил чем-то.
     - Про тот обед должен бы я тебе рассказать подробнее, княже.
     - Про обед рассказывать следовало бы за обедом,  а  не на морозе,  да
после такой ночи,  какая у нас сегодня была.  Да и потом,  что такое обед?
Человек обедает всю жизнь,  ест, пьет, поет, похваляется. Дело же делается
не за обедом.
     - Но за столом часто договариваются о том или ином.
     - Про что же договаривался с Войтишичем?
     - Стыдно сказать, княже, но обманули меня в Киеве, зазвав к Войтишичу
и подстроив так, что я сам натолкнулся на мысль обвинить в убийстве именно
тебя.
     - Говорено обо  мне?  При Петриле?  И  он  промолчал?  Не  защитил от
наговора?
     - Не  упоминалось даже имя  твое.  И  про Суздальскую землю ничего не
было  говорено.  Уже  через несколько дней  прибежала девка Емца,  привела
какого-то оборванца,  и тот поклялся, что слыхал от Сильки и Кузьмы, будто
бегут они в Суздальскую землю к князю Долгой Руке.  Тогда я и вознамерился
поехать к тебе. Подумал: найду сих людей возле тебя - ты виновен. Отдалены
будут от тебя - спрятаны или уничтожены, - тоже можешь быть виновен.
     - Ты,  как  тот  римский  император,  который велел  причислить свою,
умершую сестру к сонму богинь и объявил,  что казнит каждого, кто не будет
оплакивать его сестру, и покарает смертью каждого, кто будет убиваться над
той, которая стала бессмертной.
     - Я  всего лишь лекарь.  Князь Изяслав послал меня на  это  необычное
дело,  которое  казалось вроде  бы  совсем  простым,  а  вышло  запутанным
безмерно. Сам я себя запутал еще больше, отправившись в этот дальний путь,
разыскивая мнимых убийц возле тебя.
     - А тут ни по-твоему,  ни по-моему. Один, как видишь, у князя Андрея,
другой - у князя Ивана.
     - Оба князя под твоей рукой, это ничего не значит.
     - Увидишь князя Ивана и поймешь,  под чьей рукой сей человек.  Вацьо,
песню!
     И  дружина,  хоть утомленная и изнуренная,  но молодая и бодрая возле
такого князя,  который ценил умение каждого из  них  и  непоколебимый дух,
плотнее сгрудилась,  словно бы готовясь к  бою,  и Вацьо в новых княжеских
сапогах,  которые  растаптывал для  Долгорукого перед  встречей  с  князем
Иваном,  а то,  быть может,  и для самого Киева,  сразу же начал: "Ой, ты,
пiченко,  вечiр гориш -  i не выгориш.  Ой ти, дiвчина, вечiр сидиш - i не
заплачеш".
     "Ой,  плачу я,  та не чутно", - подхватила дружина, и хотя слова были
грустные,  но песня звучала весело, запеваемая сильными молодыми голосами,
и князь тоже гудел над ухом у Дулеба: "За скрипками та за бубнами".
     После бесплодных земель боярина Кислички они попали в озерный край. И
хотя сами озера едва угадывались подо льдом и снегами,  но глаз,  уставший
от  созерцания искалеченных лесов  и  ободранных жилищ,  отдыхал теперь на
спокойных раздольях, радуясь прозрачности березовых рощ, живописным пятнам
зеленых боров, спокойному небу над этим погруженным в тишину и спокойствие
краем.
     - Стареешь  -  и  мир становится все более незнакомым,  - пожаловался
Долгорукий Дулебу.  - А должно бы быть наоборот.  Вот еду,  и кажется мне,
что  и  не бывал я никогда в этих местах.  А за один переход отсюда город,
мною заложенный,  и церкви, мною возведенные, валы насыпанные. Сколько раз
тут был,  и каждый раз словно бы впервые. Всегда держал в голове завещание
Мономаха:  власть княжескую нужно врезать в самое сердце  земли  городами,
крепостями, дорогами, мостами, волоками. Вот я пятьдесят лет творил сие, а
теперь словно бы стою в сторонке,  чужой  человек,  и  каждый  раз,  когда
приближаюсь  к тому или иному городу,  мною же поставленному и заселенному
людьми,  не верится,  что знаком этот город,  и опасаешься, что и тебя там
никто не знает и не захочет знать. Скажут, как тот бесноватый боярин: "Наш
князь старый и толстый".
     - Весь в инее да в кожухах ты и в самом деле старый и толстый, княже,
- подал голос князь  Андрей,  считая,  что  уже  достаточно  покарал  отца
молчанием за то,  что случилось вчера у боярина Кислички,  а может, просто
не желая выдавать своего несогласия с великим князем перед берладниками.
     - Со  мной  должно бы  случиться,  как  с  одним  князем,  попавшим к
разбойникам,  -  засмеялся Долгорукий. - Когда сказал им, что он князь, не
поверили, но все же потребовали от него большой выкуп. "Хорошо, - пообещал
им князь.  -  Я пошлю за выкупом, вам привезут его, но обещаю кроме выкупа
всем  вам  еще  и  виселицу".  Разбойники тешились вдоволь,  ибо  ничто не
указывало на то, что это князь. Ни одежда, ни конь, ни оружие, да и сам он
был не  старый и  не  толстый.  Ну  что за князь?  Но прискакала княжеская
дружина,  вместо  выкупа  поставили виселицы для  веселых  разбойников,  и
случилось все,  как обещал пленный князь. Только тогда поверили разбойники
в его княжество,  но было уже поздно. Люди часто опаздывают с признанием и
верой.  Поведение  их  трудно  понять.  Один  закладывает  города,  другой
разрушает,  грабит и  сжигает их,  как Изяслав делает теперь где-то  возле
Чернигова.
     - Послал бы ты дружину туда, отче, чем блуждать по лесам, - осуждающе
промолвил князь Андрей.
     - Ростислав готовится. Да только поможет ли он? Изяслав набрал полков
и  от  брата своего из  Смоленска,  и  от  князя Вячеслава,  который из-за
бесхарактерности не может воспротивиться забияке племяннику.  Ежели нужно,
Изяслав призовет еще и  угров с ляхами.  А кого имеем мы?  Ольговичи между
собою снова разбранились.  Половцы зимой не вои. Надобно ждать лета. Думаю
и ничего не могу надумать. Поможет ли там Ростислав со своей дружиной? Еще
увидим.
     - Пускай бы пошел с  нами князь Иван.  Много у  него людей.  И  людей
отборных.
     - Берладника берегу для себя.
     - Не слишком ли долго бережешь?
     - Не беспокойся,  княже. Ждал я дольше. Пятьдесят лет. Теперь год или
два уже ничего не значат.
     Впервые за  все  дни  их  путешествия показался впереди,  на  высоком
берегу  над  озером,  укрепленный деревянный город,  видно,  совсем новый,
потому что не успело потемнеть еще и дерево частокола,  светилось издалека
над снегами желтизной, будто восковая свеча, сизые дымы отвесно стояли над
городом,  казалось даже,  будто  и  сюда  доносятся вкусные  запахи,  хотя
расстояние до  города было изрядным,  и,  чтобы его сократить,  Долгорукий
свернул коня на лед озера,  создававшего здесь широкий залив, над которым,
собственно, и стоял город.
     На той стороне залива,  у самого города,  толпилось на льду множество
людей.  Долгорукий направил коня туда.  Княжна Ольга пожелала пересесть из
саней на  коня.  Из уважения к  княжне весь поход остановился,  и  вот уже
Ольга в  белых горностаях,  на белом тонконогом коне,  вытанцовывавшем под
ней легко и весело,  ехала рядом с Долгоруким,  и у того просветлело лицо,
стало моложе,  князь вытер рукой иней  с  усов и  бороды,  поправил шелом,
махнул дружине,  чтобы держалась как надлежит,  и  так,  на  полном скаку,
подлетели они  к  толпе,  пестрой и  клокочущей.  Как  ведется,  навстречу
дружине бросились от толпы сначала псы,  потом дети, повернулось несколько
любопытных голов мужских,  потому что  женщин здесь не  было вовсе,  чем и
объясняется равнодушие к  дружине,  возглавляемой сразу  двумя  князьями и
княжной.  Потому что  люди эти  собрались сюда вовсе не  для  того,  чтобы
обращать внимание на то,  кто будет ехать по озеру, кто будет направляться
в  их город.  Едет -  ну и  пускай себе едет.  Нужно ему быть в городе,  -
значит,  будет.  А  у  них  было свое дело,  ради которого сюда собрались,
мерзли на льду, переступали с ноги на ногу, подпрыгивали, били себя руками
по  икрам,  чтобы согреться,  зато  чувствовал себя  здесь каждый,  как  в
известной пословице: сам себе пан, сам себе свинья.
     Собрались не случайно,  а с приготовлениями,  о чем свидетельствовали
кони,  возвышавшиеся над  людским  столпотворением,  смешивая  сизое  свое
дыхание с людским,  и сани, одноконные и пароконные, и рассыпанное по льду
сено, и псы, резво гонявшиеся за детворой.
     Но чем ближе они подъезжали к столпотворению,  к высокому приозерному
берегу,  над  которым ярко светился город,  просверливая низкое серое небо
отвесными вкусными дымами,  чем  больше прислушивался Дулеб  к  глубинному
стону   льда   под   конскими   копытами,   тем   сильнее   поражала   его
неправдоподобность и этого озера, и города, и людей, зачем-то собранных на
льду, и их поведение, и их одежда.
     Прежде всего поражала именно одежда этих людей,  ибо  никогда еще  не
приходилось Дулебу  видеть такой  пестроты,  небрежности.  Шапки  собачьи,
медвежьи,  волчьи,  лисьи,  заячьи,  бараньи,  хорьи,  кожухи,  вывернутые
наизнанку,  просто белые,  покрытые тканью,  то драгоценной,  изукрашенной
неожиданными красками,  то дешевой, темной, как земля; обувка - от дорогих
сапог меховых до убогих лаптей,  но и  тут их обладатели как-то ухитрились
подобрать  кое-какие   украшения,   то   опутывая  белые   онучи  красными
веревочками,  то  умудрившись раздобыть себе  портянки сплошь из  красного
сукна.
     Все были вооружены,  над толпой вырастал целый лес копий,  у  каждого
мужчины был то ли меч,  то ли нож,  у многих через плечо переброшены луки,
однако и в вооружении не было единообразия, вряд ли можно было найти здесь
два  одинаковых  копья или два похожих меча.  Да и по-разному относились к
оружию эти люди:  один открыто кичился мечом в драгоценных ножнах,  другой
небрежно покачивал таким тяжелым копьем,  что пробил бы насквозь и вепря и
даже тура,  многие имели при себе нож или меч,  как  зло  неизбежное,  еще
кто-то и вовсе забыл об оружии, ибо собирались сюда не ради драки, не ради
состязаний,  не для того,  чтобы выказывать свое  умение  резать,  колоть,
стрелять,  отнюдь нет! Собрались для развлечения, чтобы посмотреть, только
это объединяло их всех,  таких неодинаковых до неправдоподобия людей,  над
которыми пролетел ветер воли,  освободив их всех от рабского однообразия и
позорного обезъянничанья,  к которому всегда вынуждают людей  притеснения,
недостатки, насилие.
     Смотрели  же  все  -  и  это  тоже  относилось к  противоестественным
явлениям -  на  две  большие  проруби,  продолбленные во  льду  на  вельми
значительном   расстоянии   друг   от   друга.   Полыньи   были   длинные,
четырехугольные,  они  темнели еще  издалека,  над ними поднималось легкое
испарение, и это все, что можно сказать. Ни неводов, ни рыбаков, ни рыб по
краям -  ничего,  что  оправдывало бы  наличие прорубей и  то  необычайное
любопытство и  внимание,  с  которыми прикованы были к прорубям глаза всех
этих разных людей, что, судя по всему, не любили однообразия, одновременно
подчиняясь  ему  в  непостижимости созерцания  спокойных  испарений  озера
сквозь темные окна прорубей.
     А  может,  это и  не проруби так приковали к себе внимание,  а яркое,
красное  пятно  между  ними,  выделявшееся даже  на  пестром  фоне  толпы,
привлекавшее взгляд,  смущавшее и  вселявшее тревогу в сердце,  как только
глаз примечал его? Собственно, и не пятно это было.
     Это так казалось лишь издалека. Но кони шли быстро, все обретало свои
настоящие очертания,  все  можно теперь было  распознать,  и  вот  уже  из
непонятной красноты возник человек,  муж, судя по всему, степенный; весь в
ярко-красном,  в блеске драгоценного оружия и самоцветов на одеянии, сидел
он  на раскладном ременном стульчике между двумя темными прорубями,  будто
хотел отделиться от  всех собранных вокруг,  подчеркнуть свою несхожесть с
ними,  свое  превосходство,  красовался не  только красным нарядом,  но  и
осанкой своей,  лицом,  руками,  всем телом,  таким совершенным,  что  все
остальные люди  должны были  бы  казаться рядом  с  этим  человеком просто
животными.   Это  стало  особенно  заметно,  когда  человек,  увидев,  что
приближается к  нему  Долгорукий с  сыном,  дочерью и  дружиной,  встал со
своего  стульчика и  пошел  навстречу великому князю.  Людская природа,  к
сожалению, не часто являет высокие образцы творения. То нескладно прицепит
человеку голову, то раздует ему живот, то руки у него слишком длинные, как
у  обезьяны,  а  то  такие короткие,  как  у  зайца передние лапы,  то  он
сгорбленный,  то кривобокий, то слишком низкий, то слишком высокий, бывает
такой тяжелый,  что пригибается под собственной тяжестью,  а  бывает такой
легкий,  что  от  дуновения ветра летит,  как  перекати-поле.  Этот же,  в
красном,  был само совершенство. Высоченного роста, но такой складный, что
рост  и  не  замечался,  тело  у  него  было  налито силой и  одновременно
ловкостью:  он  ступал  легко,  будто  пардус,  и  очаровывал каждым своим
движением,  каждым  изгибом  тела,  каждым  взмахом  руки,  поворотом шеи,
наклоном плеча.  Длинные русые волосы падали у него из-под высокой меховой
шапки чуть ли  не на плечи с  такой шелковистой мягкостью,  будто это были
женские  волосы,  зато  борода  закручена  была  в  тугие  кольца,  как  у
ассирийского воина.  При светлых волосах и  бороде совершенно неожиданными
казались его  большие черные  глаза,  поражавшие разумом,  насмешливостью,
отвагой и искренностью, - все это читалось, как только ты заглядывал в эти
глаза, при первой встрече, с первого лишь взгляда.
     Он шел навстречу Долгорукому,  быстро,  красиво,  легко, беззвучно, с
каким-то неповторимым достоинством нес свое  неповторимое  тело,  с  гордо
поднятой головой,  с полуулыбкой на полных розовых губах, и эта полуулыбка
слегка раздвигала  золотистые  усы,  смягчая  суровые  кольца  ассирийской
бороды,  была  в  ней  радость  встречи  с  такими  вельможными  гостями и
одновременно легкое стеснение за то невнимание толпы,  всех людей, которые
собрались на льду, хотя, собственно, поведение всех этих людей, как только
человек  в  красном  поднялся  со  своего  ременного  стульчика,  сразу  и
решительно  изменилось,  все  взгляды теперь обращены были на суздальского
князя с дружиной, его словно бы только что заметили; сразу же забыв о том,
ради чего они сюда собрались,  что привлекало все их внимание, они с точно
таким же любопытством следили за тем,  как сближаются с одной стороны  тот
высокий человек в красном и с другой - дружина,  возглавляемая сразу двумя
князьями,  да еще и княжной в придачу.  А  что  Ольга  могла  быть  только
княжной,  об  этом догадался бы каждый,  лишь кинув взгляд на ее коня,  на
одежду,  на то,  как ехала,  держалась,  да и на то,  как смотрел на  нее,
опять-таки,  тот,  в  красном.  Точно  так же для суздальцев не могло быть
тайной,  что тот,  в красном,  и есть князь Иван Берладник, ибо кто бы еще
мог  быть  загадочным,  неожиданным,  бесстрашным,  бедным,  как  все  его
берладники,  и одновременно,  может,  самым богатым из всех князей, потому
что  был  свободен,  никогда  не ждал,  будто послушный ласковый пес,  кто
станет его хозяином, а сам выбирал себе того, кому хочет служить, да и то,
наверное,  не  столько для самого себя искал службу,  сколько для прокорма
всех тех,  кто собрался вокруг него,  сбежался из всех земель  и  краев  в
поисках хлеба и воли,  готовый за это добыть кому-нибудь и славу, если она
ему нужна.
     Дулеб и Иваница тоже сразу догадались,  что навстречу им шествует сам
Иван  Берладник,  Дулеб  лихорадочно искал  в  лице  Берладника сходство с
Марией,   и   его   лекарский  глаз   невольно  залюбовался  им,   отмечая
уравновешенность,  силу и здоровье этого прекрасного человека,  его буйную
молодость,  его  безграничную жизненность,  и  если  бы  пришлось даровать
кому-нибудь бессмертие,  то лишь такому вот человеку, ибо верилось, что он
знал  бы,   когда  и  как  повести  себя,   сумел  бы  надлежащим  образом
воспользоваться таким  даром.  У  Иваницы,  который чувствовал себя  после
происшествия в ковчеге все еще довольно скованно, сразу полегчало на душе,
как только он увидел берладницкое столпотворение.  Мигом мысленно поставил
себя рядом с  ними,  сменил все свое добро на косматую медвежью шапку,  на
смешной  кожух,  вывороченный наизнанку,  на  лапти  с  красными  онучами,
намотанными до  самых колен,  стал беззаботным зевакой,  для  которого сам
черт не брат,  повернулся спиной к княжескому обозу, ибо свободный человек
может себе позволить поворачиваться в  присутствии князей.  Вот как только
Иваница  заметил князя  Берладника,  его  красное одеяние на  фоне  белого
снега,  среди пестрой,  разношерстной толпы, он даже крякнул от восторга и
от досады,  что может быть на свете такое чудо, одновременно понял также и
то,  что вряд ли согласился бы провести какую-то часть своей жизни рядом с
таким человеком,  потому что тогда вряд ли достался бы на его долю хотя бы
один женский взгляд, не говоря уже о чем-нибудь более существенном.
     Дети, псы и берладники смотрели, как подходит княжеская дружина и как
пышно, в величественной неторопливости выступает ей навстречу князь Иван.
     Все  молчало,   потому  что  малейший  звук  способен  был  испортить
торжественность  этой   неожиданной  встречи,   даже  псы,   проникнувшись
ответственностью минуты,  молча закручивали хвосты и  точно так  же  молча
хватали зубами за  бока тех  своих собратьев,  которые нахально вырывались
наперед.
     Первой нарушила молчание княжна Ольга. Вытянувшись из седла навстречу
Ивану Берладнику,  бросив повод,  забыв про  все на  свете,  она захлопала
своими белыми рукавичками, закричала с нескрываемой радостью:
     - Князь Иван! Князь Иван!
     Собаки,  сопровождавшие прибывших, тоже словно бы обрадовались вместе
с  княжной  и  сыпанули прямо  под  ноги  Ольгиному коню.  Конь  испуганно
отпрянул в  сторону.  Ольга покачнулась в  седле туда и сюда,  покачнулась
опасно-угрожающе,  -  наверное,  она упала бы с  коня,  если бы Берладник,
мгновенно поняв,  что происходит,  не  стряхнул с  себя величественность и
надлежащую торжественность для приветствия великого князя и не превратился
в юркого, удивительно ловкого атлета, который в один прыжок догнал княжну,
подхватил ее левой рукой, а правой рванул удила, заставив напуганного коня
встать на место.
     Произошло это так быстро,  что никто и не понял,  как это было. Перед
глазами у  всех мелькнуло что-то  красное,  а  уж  потом все увидели,  что
княжна Ольга отдыхает на сильной руке Ивана Берладника, и услышали наконец
его голос, сдержанный, спок