ь не мог и удивлялся, что мог услышать их не от
кого-нибудь,   а   от   князя,   к   тому  же   от   князя,   быть  может,
могущественнейшего во всех русских землях,  а если это так,  то едва ли не
во всей Европе:  "Нельзя уничтожать своих супротивников, ибо тогда незачем
будет жить.  Их нужно поражать мягкостью. Баловать. Тогда они выкажут себя
и  неминуемо будут уничтожены".  -  "Кем же?"  -  спросил Дулеб.  "Людьми.
Жизнью".
     И  вот  против такого человека он  имел черное обвинение,  нес его от
самого Киева,  где-то там нетерпеливо ждали завершения дерзко-безнадежного
путешествия Дулеба в Суздальскую землю все те,  кто ненавидел Долгорукого:
киевские бояре,  воеводы,  игумены, сам князь Изяслав, который ненавидел и
одновременно  боялся  своего  непостижимого стрыя.  Они  ждали  от  Дулеба
подтверждения любых измышлений и любой ценой, смерть Дулеба также стала бы
поводом для того, чтобы предать Долгорукого инфамии, то есть обесчещиванию
на миру, и анафеме, то есть проклятию в церквах.
     Но не будет этого никогда.
     Дулеб перебирал в  уме,  кому бы  послать грамоту,  в  которой должен
сказать о  полнейшей невиновности Долгорукого и о поклепе киевском.  Князь
Изяслав,  получив такую  грамоту,  просто никому не  скажет о  ней.  Дулеб
достаточно хорошо ведал о  неискренности его и двуликости.  Игумен Анания?
Этого  нужно  обойти.   Войтишич?   Замешан  во  всем,  но  изо  всех  сил
прикидывается, будто он равнодушен ко всем делам этого мира ("Будь оно все
проклято!").  Долгорукий вельми высокую веру возлагает на Петрилу,  однако
это человек в таком деле не очень значительный.  Остается одно: митрополит
киевский Климент.  Высочайший иерарх церкви, совесть, святость. А чтобы не
испугался митрополит князя Изяслава, которому обязан своим высоким местом,
точно такую же грамоту заслать еще черниговскому епископу Онуфрию.  Первое
- человек этот,  как  узнал Дулеб,  еще  пребывая в  Чернигове,  честный и
неподкупный.  Второе:  он  из всех епископов крепче всех стоял за избрание
своего,   русского,   вопреки  Царьграду,  митрополита,  -  следовательно,
митрополит  Климент,   да  и  князь  Изяслав  не  могут  упрекнуть  его  в
неискренности или  неправде.  Третье:  от  Онуфрия обо  всем станет ведомо
князьям Ольговичам,  -  следовательно,  Изяславу не удастся поссорить их с
Долгоруким, бросить на суздальского князя тень, хотя бы намеком.
     - Принеси приспособления для письма, Иваница, - велел Дулеб, готовясь
тотчас же и засесть за свои грамоты, но его удержал Долгорукий:
     - Еще  посидим,  лекарь.  Грех  не  посидеть у  князя Ивана.  Обещает
оленину, зажаренную по-берладницки, то как же не отведать?
     - Не оленину,  а оленя,  -  сказал Берладник.  - Запеченный целиком в
грибах.  Грибы, правда, сушеные, потому что зима, но все едино. Берладники
умеют и сушеные готовить...
     - Хотел написать еще  этой  ночью две  грамоты.  Ежели ласков будешь,
княже,  то буду просить у  тебя гонцов в  Киев и  в  Чернигов.  И  так уже
замешкался здесь. Надобно, чтобы там знали про твою безвинность.
     - Кому же хочешь писать?
     - Митрополиту Клименту да епископу Онуфрию.
     - Не  надлежат к  моим друзьям.  Может,  лучше промолчать?  Само дело
всегда гласит о себе и плод его.  Ничего не нашел ты здесь,  - стало быть,
не о чем и уведомлять.
     - Молчание мое тоже используют против тебя, княже Юрий.
     - Гонцов дам.  Но все это - суета. Идти надобно на Киев. Не знаю еще,
когда именно идти и  как,  но  ведаю:  надобно.  Для  этого живу.  Пока не
соединим всей нашей земли, никто не будет знать, что здесь надобно делать.
Буду  повторять  всегда,  до  самой  смерти,  завещать  сыновьям  своим  и
потомкам,   что   земля  наша  прежде  всего  и   превыше  всего  достойна
единственного:  объединения.  Тогда она будет не просто богатой, но станет
щедро-богатой для всех людей,  которые на ней живут,  а  могуществом своим
превзойдет  все,  что  можно  себе  представить и  отыскать  в  древнейшей
истории.  Ради этого хочу идти на Киев.  Скажут обо мне: ищу славы. Пускай
говорят. Скажут: обещал суздальцам, что ждет их в Киеве хлеб, мед и просо.
Пускай  говорят  и   это.   Еще   обвинят,   якобы  возжелал  присоединить
достославный Киев  к  неведомым краям  суздальским.  Пусть.  Мечтаю  не  о
присоединении,  а об объединении.  Нет суздальцев и киевлян,  есть братья.
Нет медоточивых земель и  пустошных краев,  а  есть наша любимая земля,  с
которой по  богатству не  сравнится никакая земля на  свете!  Что скажешь,
княже Иван, на мои слова?
     - Великая  цель  -  как  великая тяжесть:  много  сил  надобно,  дабы
поднять.
     - Надеюсь, что помогут мне. Поможешь и ты.
     - Хотел бы.
     - Настало время высочайшее.  Изяслав опустошает и грабит земли вокруг
Чернигова,  по Сейму, по Десне. Два лета не знает покоя этот край. Надобно
идти на Киев. Вести оттуда тревожные, но и благоприятные.
     - Зимой тяжело,  -  заколебался Берладник. - Еще не собрал достаточно
людей.
     - Достатка никогда ни в чем не бывает.
     - Но  ведь  и  бросаться вслепую -  нужно  ли?  Был  я  там,  помогал
Святославу Ольговичу. Ты знаешь, как все закончилось.
     - Знаю, что взял ты золото от Святослава и помчался сюда.
     - От безнадежности прибыл к тебе, князь Юрий, вспомни.
     - Ну,  верно.  Теперь служишь мне,  и  вот я  велю идти с  сыном моим
Ростиславом на Киев еще этой зимой, чтобы до весенних разливов быть там.
     - С Ростиславом не пойду.  Ежели и пойду, только с тобою, княже Юрий,
и то лучше в теплую погоду, чтобы взял бы еще и половцев в подмогу.
     - Забыл, княже Иван, кто платит твоим берладникам.
     - Помню о том хорошо.  Если бы не зависимость эта, то считали бы себя
целиком вольными людьми, а так - лишь наполовину.
     - А  кто  ставит условия?  -  засмеялся,  чтобы хоть немного смягчить
остроту разговора, Долгорукий. - Тот, кто платит.
     - Нет,  -  сказал Берладник,  -  тот,  кто служит. Знаешь ведь песню,
княже Юрий: "Поищем себе лучшего хозяина".
     - Ты не варяг и не тот киевский воевода, который менял князей, словно
пес хозяев.  Ежели пришел ко мне,  верю:  пришел ради великого дела,  а не
ради хорошей платы.  Ловил бы  рыбу на  Дунае да  торговал бы с  ромеями и
получал бы себе серебро да злато.  Ты же взял на себя добровольно то,  что
мною взято по долгу. Поэтому ставлю тебя так высоко и пришел к тебе именно
теперь.
     - Внезапно застал меня, княже. Не готовы мы к такому далекому и, быть
может,  самому главному нашему походу.  Не говорю, что для тебя - это все.
Поверь мне:  не принадлежу к вялым и разнеженным, умею действовать быстро,
но что-то меня сдерживает. Сам не знаю что, но нашептывает: "Не торопись".
Да и  не пойду без тебя никогда.  Это уж так.  Потому что в самом деле шел
именно к тебе,  много наслышан про князя Долгорукого,  пришел не для того,
чтобы сидеть тут и ставить такие вот печальные городки,  где берладники не
купаются в роскоши,  а живут в суровых трудах повседневных.  Пришел, чтобы
идти, быть может, и верно на дело самое высокое. Но с тобой, княже Юрий.
     - Дозволь,  княже Юрий, слово молвить, - подливая в чаши, обратился к
Долгорукому чашник,  Громило, перед тем перемолвившись несколькими словами
с князем Андреем,  который сидел возле сестры своей Ольги,  вроде бы вовсе
равнодушный к  разговорам за  столом,  тогда как княжна вся была поглощена
вниманием к каждому слову Берладника.
     - Скажи  нам,  Громило,  про  суздальского коника,  который войдет  в
Золотые ворота киевские, - улыбнулся Долгорукий.
     - Скажу про другое,  княже.  Слыхали мы все о твоем намерении идти на
Киев.  Пойдем за тобой всюду,  потому что любим тебя и верим тебе во всем,
храним  верность навсегда.  Но  ежели  мыслишь,  княже,  великое  владение
приобрести в Киеве,  то напрасно трудишься,  найдешь там, княже, одни лишь
опустошенные и  разоренные земли,  где  уже и  так мало людей осталось,  а
потом еще меньше будет.  Без людей же земля -  ненужная пустыня.  Имеешь в
своем владении полей и лесов с достатком, а людей и так мало. Вельми мудро
поразмыслил ты, когда стал города закладывать и привлекать отовсюду к себе
люд.  И за то время,  пока другие князья войнами опустошили свои земли,  к
тебе,  князю мирному и справедливому,  чуя тишину и благоденствие, а также
правосудие,  шли люди из самого Чернигова да Смоленска, а сколько же тысяч
и из-за Днепра и от Волги,  и не одни лишь русские люди,  но и другие идут
под твою руку.  И все едино полей и лесов у тебя больше,  нежели люду.  По
той причине советовал бы тебе,  княже, не сиротить своих людей, а печься о
них тут, тогда узришь вскоре плоды сих трудов своих. Когда же людей будешь
иметь вдоволь, не нужна тебе вся оная Русь. Ты будешь всем страшен и всеми
почитаем. Когда же перестанет быть мир, то земля твоя людьми не умножится,
но оскудеет. Здрав будь, княже Юрий.
     - Здрав  будь,  княже!  -  подхватили  все за столом,  но на этот раз
получалось так, что суздальские отроки кричали словно бы за Долгорукого, а
берладники за своего Ивана.
     Можно  было  ждать,  что  Долгорукий что-то  резкое  ответит Громиле,
который забыл о своем долге потешать за трапезой конскими своими притчами,
вмешался в  княжеский нелегкий разговор,  да  еще и  встал не  на  стороне
своего князя, а выступил против него.
     Но Долгорукий спокойно спросил у Берладника:
     - Где же твой олень берладницкий?
     - Несут, княже, несут.
     - Обещал,  отче,  деяти ловы у  князя Ивана,  -  заговорила Ольга.  -
Теперь хочешь есть оленя,  пойманного кем-то другим.  Взяли с собой псов и
птиц, а ловов не деяли.
     - Тебе не ловы надобны, заблудиться в пущах хочешь и чтобы князь Иван
тебя искал и нашел, - засмеялся Долгорукий.
     - Нет, я хочу сама убить оленя.
     - Убьешь,  доченька,  еще убьешь и  оленя,  и  вепря,  и  льва убьешь
какого-нибудь.  А  тем  временем хотел рассказать вам  всем притчу.  Ежели
Громило не сумел, то расскажу я. Она очень старая, но каждый раз новая для
людей. Пошли когда-то деревья помазать над собой царя и сказали оливковому
дереву: "Царствуй над нами". И последовало в ответ: "Оставлю ли я тук мой,
которым  возвеличивают  богов  и  человечество,   пойду  ли  слоняться  по
деревьям?"  И  сказали деревья смоковнице:  "Иди  ты  царствуй над  нами".
Смоковница:  "Оставлю ли сладости мои и красивый плод и пойду ли слоняться
по деревьям?"
     И  сказали  деревья виноградной лозе:  "Иди  ты  царствуй над  нами".
Виноградная лоза ответила:  "Оставлю ли я  сок мой,  возвеселяющий богов и
человечество,  и  пойду  ли  слоняться по  деревьям?"  Тогда  сказали  все
терновому дереву: "Иди ты царствуй над нами". Терн сказал деревьям: "Ежели
вы  в  самом деле ставите меня в  цари над собой,  то  идите отдыхайте под
тенью  моей,  если  же  нет,  то  выйдет огонь  из  терна  и  сожжет кедры
ливанские".
     Но  что за тень может дать терн?  Так думаю про Изяслава.  Терзает он
землю и будет терзать,  покуда сидеть будет в Киеве.  Положить конец этому
терзанию можно лишь одним способом:  идти нам туда всем и  сделать из всех
земель наших единое целое.  Я  ли  стану великим князем,  сын  ли  мой или
кто-нибудь другой, но знаю одно: мир надобен земле и целостность. Прожил я
много лет в этой земле,  которую населяли испокон веков разные племена. Не
имели мы с ними ни одной стычки. Привык я к этому, привыкли и вокруг меня.
Дорог нашему сердцу этот край.  Может, и слабы мы из-за этого. Миролюбивые
всегда слабее забияк.  У мери,  веси и у других наших народов господствует
убеждение,  что все на свете можно победить песней.  А нам бы петь песни в
Киеве! Не князю Юрию петь. Ибо что такое князь? Дорога, по которой катятся
все колеса, бегут все псы, топчутся все люди и кони.
     А  петь  людям  нашим.   Всем:  суздальцам,  киевлянам,  новгородцам,
смолянам, черниговцам, рязанцам, галичанам, болховцам, полочанам!
     Так споем же! Вацьо! Про князя Ивана!
     И ударило во все голоса:

                  Гей, там, на лугах, на лугах широких,
                  Там же горить ся† терновий вогник,
                  Сам молод, гей, сам молод!

     И под это дружное пение внесли в палаты на крепких жердях,  устланных
зелеными ветвями можжевельника,  зажаренного докрасна, в грибном запахе, в
неистребимом духе лесной воли,  благороднейшего из всех зверей -  оленя, и
князь Иван вонзил нож  в  сочное мясо над лопаткой,  перекрыл всех поющих,
крикнул молодым голосом:
     - Князя Юрия просим начать эту берладницкую трапезу!
     Дулеб встал из-за стола. Знал, что теперь все начнется сначала, будет
много выпито,  наговорено,  будет еще долгое-предолгое сидение,  а  ему не
терпелось  составить  свою  грамоту,   этим  стремился  как  можно  скорее
успокоить,  очистить  собственную совесть,  свою  вину  перед  Долгоруким,
которого,  теперь мог  признаться перед  самим  собой,  полюбил искренне и
навсегда.
     Никто не заметил, кажется, исчезновения Дулеба. Даже Иваница, который
уже давно отнес в  их повалушу письменные принадлежности и  снова сидел за
столом между  отроками,  не  пошел следом за  лекарем,  считая,  наверное,
вполне уместно,  что помочь ему в  писании не сможет,  а пропустить случай
полакомиться таким мясом было  бы  полнейшей бессмыслицей.  К  тому же  не
хотел уходить отсюда,  прежде чем  уйдет рябоватый Кузьма,  который пьет и
ест будто у себя дома и,  наверное, считал Иваницу чуть ли не своим слугой
в сладких воспоминаниях о том, как превзошел его своей силой. Однако силой
человека можно и превзойти, дух же его победить не дано никому. По крайней
мере такого человека, каким Иваница считал себя.
     Он  пришел,  когда  Дулеб уже  написал грамоты и  запечатал их  своей
печатью, весело упал в мягкую постель и восторженно причмокнул:
     - Вот уж!  Поспим,  лекарь,  на лебяжьем пуху.  Все ли берладники так
спят?
     - Это, видать, для гостей лишь.
     - Хотел бы стать князем, Дулеб?
     - Пустое говоришь, Иваница. Не про то думать надобно.
     - Про что же?
     - Чтобы без позора жизнь прожить.
     - Вот уж!  А я,  дурак, думал, лишь бы счастье, да и все. А счастье -
чтоб легко жить.  А легко жить -  в ограничениях. Когда ведаешь, чего тебе
нельзя,  тогда легко на душе. Не думаешь ни о чем. Хлопочет, думает о тебе
кто-то другой. Тот, кто тебя ограничивает. Слава тем, кто ограничивает.
     Дослушать Дулебу не  удалось.  Вошел князь Андрей.  За  ним несколько
отроков. Почему-то у них были обнаженные мечи.
     - Готовы твои грамоты, лекарь? - спросил князь Андрей.
     - Готовы, княже, - малость удивленно взглянул на него Дулеб.
     - Давай.
     - Они запечатаны мною.
     - Будут отосланы. Слово князя Юрия.
     Дулеб отдал грамоты,  князь Андрей передал их кому-то за спину,  стоя
перед лекарем,  не  собирался уходить.  Это было так неожиданно,  что даже
пьяный Иваница, отряхнувшись и сосредоточив остатки сознания, сел на ложе,
похлопал глазами на князя Андрея и на отроков с мечами.
     - Вот уж! - не стерпел он. - Зарезяки! Зачем?
     - Княжеская воля, - сурово промолвил князь Андрей. - Обоих вас, тебя,
лекарь Дулеб, и тебя, прислужник Иваница...
     - Товарищ мой, - прервал его Дулеб.
     - Все едино.  Вас обоих велено великим князем Юрием взять в  железные
ковы, и так препроводить в Суздаль, и там держать в надлежащей строгости.
     Дулеб, пораженный в самое сердце, отпрянул от князя. Скакало у него в
ушах,  будто синица на заснеженных ветках:  "Княжеская воля... самоволя...
неволя..."
     Сказал глухо, надрывно:
     - Не   верится,   чтобы   князь   Юрий   поддался   низкому   чувству
мстительности. Виновен я перед ним, искупить готов свою провинность, хотел
бы  служить ему до  конца жизни,  готов прощения просить,  хоть на коленях
перед толпами целыми, но поверить в его мстительность? Никогда!
     - Бог использует человека для своих целей,  часто недоступных для его
разума, - уклончиво ответил князь Андрей. - Взять их!
     Отроки молча  встали возле  Дулеба и  Иваницы,  князь Андрей вышел из
повалуши, их повели следом.
     - Вот уж! - вздохнул Иваница в темных переходах. - Поспал на перинах!
Тогда,  когда нужно было,  нас с тобою не тронули, лекарь, а нынче берут в
ковы! Где же смысл?
     - Князья  не  всегда стоят  на  стороне здравого смысла,  Иваница,  -
сказал Дулеб, и это были его последние слова до самого Суздаля.
     Долго  еще  будут  лежать той  зимой  снега  в  далеких пущах,  будет
всходить  над  ними  желтоватое,   неестественное  солнце,   будет  стоять
влажноватая  мгла  над   замерзшими  болотами,   исполосованными  волчьими
следами,  и  будут везти сквозь эту запоздалую,  но затяжную безмерно зиму
двух  закованных в  железо,  будут  гнать их  за  санями позади княжеского
похода,  чтобы видело их как можно больше глаз,  чтобы слух про закованных
летел,  быть может,  и через леса,  аж до самого Киева, чтобы рыдала вслед
этим загадочно-несчастным принесенная из печальной древности песня:

                       Ой не шей мне, мама,
                       Сорочку льняную:
                       Пробьют ее стрелы злые.
                       Ой не шей мне, мама,
                       Сорочку шелковую:
                       Зальется кровью моею.
                       А сшей мне, мама,
                       Сорочку дубовую.
                       В ней буду лежать-почивать,
                       Сквозь все века вековать.


                              СМЕРТЬ ВТОРАЯ

                                 КїИїЕїВ

     Чернели незасеянные нивы,  стояли  сожженные города,  ветер  разносил
едкий чад из опустевших жилищ, земля поросла терном, наполнилась печалями,
горем;  людей  до  самых дверей преследовали волки,  ошалевшие от  голода;
отчаянье испортило сердца людям  и  толкало их  на  новые  безрассудства и
преступления.
     Кто же не хотел заботиться ни о людях,  ни о богах и,  таким образом,
лишался всех  суетных желаний,  управляющих миром,  тот  становился нищим,
бродягой,  и  тогда перед ним  стоял лишь один вопрос:  жить или  умереть.
Большинство умирало незаметно,  а те, кто мог уцелеть, куда-то шли, но шли
только навстречу собственной смерти.  Весной, возрождаясь из снегов долгой
зимы,  они отправлялись навстречу птицам,  которые летели из теплых краев.
Обессиленные птицы все же добирались до своих гнезд,  а нищие,  бродяги не
могли никуда добраться,  они умирали на  дорогах,  на окраинах сел,  перед
городскими валами,  возможно,  умирали в пущах и на болотах,  но этого уже
никто не видел.
     Изяслав начал  эту  бесконечную войну с  того,  что  бросился грабить
киевских своих супротивников:  захватывал села  князей Игоря и  Святослава
Ольговичей, земли, рощи, дубравы, леса, борти, пчел, болота, реки, мойки и
ловища,  потоки,  все  пожитки,  скот,  коней,  припасы,  вина  и  меды  в
бретяницах и  погребах,  гумна с  хлебом (в  одном лишь Игоревом сельце на
токах  стояло  девятьсот стогов  хлеба),  всякий  тяжелый товар  вплоть до
железа и меди.
     Следом  за  князем грабили воеводы,  старшие дружинники,  просто вои;
когда же  грабить было уже  нечего,  тогда начинали издеваться над  людом,
устраивали дикие забавы:  заставляли несчастных людей танцевать до  потери
сознания,  подбрасывали до исступления на дерюгах, били палками по пяткам,
чтобы узнать,  в  самом ли  деле это  так страшно и  умирает ли  от  этого
человек;  вырывали бороды по  одному волоску,  обжигали лучинами волосы на
руках и  ногах,  клали уголь в  руки и  заставляли сжимать в ладони,  пока
огонь погаснет;  лили в  раны уксус,  сыпали соль,  капали горячий воск из
свечей;  женщинам поднимали юбки  на  головы  и  обливали ведрами холодной
воды;  слишком крикливых привязывали к  столбу и,  как  только она  хотела
что-нибудь сказать, плевали ей в рот.
     Изяслав сжег города Унеж,  Беловежу, Бохмач, Глебль, намеревался было
сжечь  Чернигов,  но  отложил на  пото