князю Юрию,  и непременно здесь же,  сразу, не боясь
обидеть князя, не боясь причинить ему огорчения или даже боли.
     Пока  Дулеб  так  размышлял,   не   находя  нужных  слов  для  ответа
Долгорукому,  его  опередила княжна  Ольга.  Голосом  избалованного дитяти
(Дулеб мог бы поклясться,  что она при этом надула губки, хотя он не видел
этого) княжна воскликнула:
     - Не пущу князя Ивана!
     Юрий воспринял эту выходку как шутку.
     - Почему ты не пустишь, доченька? - так же шутливо спросил он.
     - Потому что не хочу, чтобы он куда-нибудь уезжал, да еще так далеко!
- еще громче, так что уже все услышали и насторожились, крикнула Ольга.
     - Князь Иван служит мне, - напомнил Долгорукий.
     - Ну и что? - топнула ножкой княжна.
     - Кроме того,  ты не спросила самого князя Ивана,  где ему милее: там
ли, куда пошлет его великий князь, или там, где его хочет видеть маленькая
девочка.
     - Я  не  маленькая!  Я  не  маленькая!  Князь Иван,  правда же  я  не
маленькая?
     Берладник молча посмеивался, и получалось это у него так красиво, что
никто не  обижался:  ни  Долгорукий,  ни  его дочь,  ни  сыновья Юрия.  Он
улыбался и  молчал,  ведь что он  мог сейчас сказать?  Служилый князь есть
князь.  Куда  велят,  туда и  идет.  К  ромейскому императору -  так  и  к
императору.  Ежели к  черту в зубы,  тоже хорошо.  Своей волости не имеет,
убежища постоянного тоже,  один  со  своими  сорвиголовами здесь,  жена  с
маленьким сыном Иваном в Смоленске, где князь Ростислав когда угодно может
сделать с нею что захочет.  Одно лишь знал Берладник: будет он всегда там,
где бьются за свободу.  Вел за собой людей свободных,  раскованных,  таких
же,  как  и  сам.  Воспоминание преследовало его:  когда стал изгнанником,
некуда было  возвращаться,  и  он  испугался.  Человек всегда должен иметь
место для  возвращения.  А  у  него все отобрано,  отрезаны все пути,  все
возможности.  Тогда растерялся,  испугался,  утратил веру  и  силу.  Потом
смекнул:  спасение в том,  чтобы куда-нибудь идти,  не останавливаясь, без
передышки,  без  страха,  без колебания.  Сначала шел вслепую,  блуждал из
волости в волость,  от князя к князю, пока не пристал к Юрию Суздальскому.
Тут пришло еще более высокое понимание.  Биться за свободу.  В собственной
земле.  Для своего люда.  Для всех неистовых,  но несчастных,  сильных, но
обездоленных,  непокорных  и  послушных  в  деле  справедливом и  честном.
Долгорукому сказал:
     - Ты, князь Юрий, думаешь про дело святое - и мы с тобой. Станешь как
все князья,  -  покинем тебя в тот же день.  Не удержишь и никакая сила на
свете не удержит меня и моих берладников при неправом деле...
     Теперь  Долгорукий посылает  его  за  женой  для  себя.  Иван  должен
привезти ромейскую принцессу.  Справедливое ли  это  дело?  Прежде  всего:
почетное.  О  справедливости могли бы говорить разве лишь дети князя Юрия.
Захотят ли они иметь мачеху, да еще и такую высокородную?
     А княжна Ольга не хотела, кажется, думать про мачеху, она уперлась на
своем,  не  хотела  уступать великому князю  и,  не  получив  ни  от  кого
подтверждения в  своей взрослости,  сразу же  все  и  испортила сама  себе
словами:
     - Ежели нет, так хочу поехать в Царьград с князем Иваном!
     - Хочешь сама  выбирать для  нас  мачеху?  -  едко спросил Ростислав,
который до  сих пор упорно молчал,  по привычке презрительно поглядывая на
то,  что  происходило  в  гриднице,  и  всячески  выражая  свое  полнейшее
пренебрежение к поведению князя Юрия и всех остальных, даже родных братьев
- Андрея, Глеба и Бориса.
     Князь Борис взглянул на брата испуганно и осуждающе одновременно.
     - Брат, разве можно так? - негромко сказал он. - Люди ведь слышат.
     - Напомнил бы  об этом великому князю Юрию,  -  сердито промолвил ему
Андрей.  -  Забыл он про стыд и  нас унизил,  говоря здесь о своем желании
иметь  новую  жену.  Разве захотел сыновей малых,  поелику большие сыновья
непослушны?
     Юрий слушал,  как переговариваются его сыновья,  не вмешивался в это,
спокойно попивал просяное пиво,  и  в  этот момент Дулеб,  то  ли для того
чтобы как-то  спасти положение,  то  ли  просто вспомнив о  чем-то  вельми
важном,  с чем не мог дольше сдерживаться,  встал из-за стола, обратился к
князю Юрию:
     - Дозволь,  великий княже,  напомнить тебе про  дело,  которое ты  не
должен оставлять.
     - Напомни.
     - Забыл ты  про  смерть,  которая два  лета назад произошла в  Киеве,
неподалеку отсюда.  Смерть не отмщена, смерть до сих пор, собственно, и не
раскрыта,  смолчать сегодня не могу,  ибо сам гнал след в  этом запутанном
деле.  Теперь хочешь отослать меня из  Киева,  едва вступив в  город.  Тем
временем остаются здесь люди, виновные в том убийстве. Ужели не найдешь их
и не покараешь?
     - Сказал  тебе  ехать  в  Царьград с  князем  Иваном,  а  твоя  воля:
соглашаться или нет.  Ты человек свободный.  Многие, быть может, хотели бы
иметь такую волю,  как у  тебя,  лекарь,  дает тебе это твое звание,  твое
ремесло, твоя неукорененность...
     - А ежели скажу,  что укоренился? Что прикипел сердцем к одному месту
и место это -  Киев?  И еще ежели скажу, что началось все с убийства здесь
Игоря,  тогда -  сам знаешь,  с чего.  Кроме того, а может и прежде всего,
есть вещи,  которые знать должен лишь я сам.  Ведь подтвердил ты,  что я -
свободен.
     - Об  этой смерти речи не будет.  Не будет и  мести.  Пускай никто не
ждет. Шлю гонцов во все концы земли со словами о мире. Ромейский император
тоже нужен нам для мира.  Не стану искать союзников,  как Изяслав,  у себя
под  боком,  ибо не  хочу,  чтобы толклись на  Русской земле чужие войска,
призываемые каждым мятежным князьком или  же  боярином.  Ромеи  могут быть
союзниками могущественными,  потому что ведомы всему миру,  одновременно -
это   союзники  самые  дальние.   Все  равно  что  король  английский  или
французский.  А  далекий союзник -  лишь для  названия.  Поддерживает тебя
своим именем и  никогда не угрожает силой.  Вспомнит ли кто-нибудь,  когда
ромейские полки были на  нашей земле?  Никто не  вспомнит об  этом.  Очень
далеко им,  да  и  собственных хлопот у  них  больно много.  Укрощают свои
бунтующие племена,  а  окромя того,  не дают им дышать крестоносцы.  Стало
быть,  союзник хоть и великий и могучий,  а руки у него связаны.  Всем же,
кто хотел бы пойти на нас, свяжем руки союзником этим, - так и завертится.
Изяслав разгласил повсюду,  что  Долгорукий тянет руку за  ромеев,  что  в
митрополиты  хочу  грека.  Вопреки  патриарху  царьградскому  он  поставил
митрополита русского,  потому  как,  мол,  еще  великий  Ярослав освятил в
митрополиты пресвитера Берестовского Иллариона.  А что такое митрополит из
греков?    Человек   чужой   стоит   за   церковь   вселенскую,   обладает
независимостью, но и не вмешивается в дела наши. Если же ставим своего, то
уже он  не служит ни церкви,  ни князю,  ни земле,  а  становится таким же
прислужником боярским,  как и князь киевский до сих пор был.  Я же не хочу
прислужников возле себя и  сам  им  не  буду никогда!  Вот так,  сыны мои,
князья,  воеводы мои и дружина,  и вы, святые отцы. Теперь, лекарь, можешь
отказаться или  согласиться,  но  я  хотел бы,  чтобы ты  поехал с  князем
Иваном.
     - Поеду, - сказал Дулеб.
     - Поеду, - повторил почти одновременно Берладник.
     - Тогда - давайте песню! - наклонился Долгорукий к своим сыновьям.
     - А я? - напомнила о себе Ольга.
     - А ты, доченька, будешь петь вместе с нами...
     "Ох и сила, сила силу одолела..."
     Киев пел, шумел, бурлил, клокотал, на короткое время Киев стал единым
- от  княжеского дворца и  до беднейшей землянки на Подоле,  вырытой теми,
чьи дома были снесены весенним половодьем.  Однако ничто не  длится вечно,
потому-то  и  киевское веселье имело свой предел:  тем временем до  захода
солнца,  когда стража,  по обыкновению,  выгоняла за городские ворота всех
посторонних,  на  торговищах тушились костры,  в  монастырях горели только
свечи  перед  иконами  богородицы  и   Христа,   да  и   то  под  надзором
приставленных для  этого монахов бессонных.  Киев расходился,  разбегался,
тяжело  раскрывались,   поворачивались  ворота  на  вервиях,  на  бревнах,
отвесные,  колодные запирались глухо и надежно,  отгораживался каждый двор
от  другого и  от всего мира,  становясь отдельным миром для самого себя -
загадочным,  таинственным,  напуганным,  а то и преступным.  Киев уже и не
Киев  с  ласковым солнцем,  со  звоном колоколов,  с  пением и  смехом,  а
сплошная  притаенность,   мертвые  ворота,   глухие   стены,   непробивные
частоколы.  А  что  там  -  за  воротами,  за  частоколом,  за  крепкими и
непробиваемыми стенами?
     Стража неторопливо обходит улицы,  площади,  стража вдоль валов и  на
валах,  возле ворот и на заборолах,  возле княжеского дворца и на детинце,
где спят воины суздальские,  стража с  княжескими знаками на дубинках,  на
колотушках,  на ручках копий, а знаки эти неодинаковы: то готовый к прыжку
лютый зверь,  то лук с  нацеленной в землю стрелой.  Выбирай,  что хочешь.
Страже все  едино,  она знает свое,  для нее и  князь -  не  князь,  ежели
говорить правду,  потому как князь далеко, а восьминник ближе и к телу и к
душе.  Вот  он  объезжает Киев  с  двумя  своими мрачными головорезами,  о
которых люди боятся промолвить слово. Даже днем, не то что ночью.
     Петрило едет медленно,  два его прислужника держатся на  почтительном
расстоянии,   словно  бы   прикрывая  своего  господина  от   неожиданного
нападения;  хищно посверкивают в  темноте глаза восьминника,  он то и дело
покрикивает:
     - Бди и слушай!
     Ехал дальше,  с  ленивой угрозой переставляя слова в  своем известном
для всех восклицании:
     - Слушай и бди!
     Объезд он  начал  со  двора Николы Безухого,  куда  вкатила свой  воз
Оляндра,  заканчивал снова возле того двора, подъехал молча, отпустил двух
своих черных прислужников,  ударил в ворота рукоятью меча. Стучал, будто в
собственный двор, ибо и в самом деле его двор был рядом с этим - в темноте
даже разобраться трудно,  где чей двор.  Когда-то  давно появился он здесь
никчемным бродягой:  ничего у  него не было,  -  казалось,  пошел служить,
собирал по  Киеву княжеские виры,  а  тем  временем его богатство тоже все
заметнее и  заметнее разрасталось.  Так  незаметно Петрило  и  сравнялся с
боярством,  разросся,  распростерся,  раздвинул двух  Никол  -  Безухого и
Плаксия, и уже и не поймешь, кто же больший боярин в Киеве.
     За воротами послышался шелест.  Петрило гмыкнул:  "Бди и слушай", ему
открыли, он бросил коротко в темноту:
     - Боярыня не спит?
     - Хлопочет, - последовало в ответ.
     Петрило соскочил с  коня,  бросил в  темноту поводья,  невидимые руки
послушно  подхватили их,  а  восьминник побрел  к  боярскому дому,  где  в
круглых окошках тускло посверкивал свет.  Перешагнул, не спрашивая, порог,
в  ноздри  ему  ударило кислым  и  острым запахом,  Петрило шмыгнул носом,
повертел головой.  Кто-то бросился ему под ноги,  он оттолкнул его, открыл
одну  дверь,  другую,  третью,  пока  наконец нашел  тот  слабый мерцающий
огонек. Кислым духом разило все больше и больше, потому что Никола Безухий
любил  устилать скамьи  собачьими шкурами,  дескать мягкая,  теплая  и  не
вытирается, хоть ты умри. И вони он не слышит.
     - Кто светит огонь?  - рявкнул Петрило, открыв еще одну дверь, хотя и
хорошо видел,  что по горнице ходит,  присматриваясь к обстановке, Оляндра
со свечой в руках,  новая киевская боярыня,  наложница великого князя, ибо
все честные люди владетельные видели сегодня,  как бесстыдно рассиживалась
на коленях у Долгорукого, а разве этого недостаточно?
     - Не велено в Киеве зажигать свет ночью! - еще раз рявкнул Петрило и,
приблизившись к Оляндре,  игриво хлопнул ее ладонью между лопаток. Оляндра
ловко  уклонилась  в  сторону,  не  засмеялась от  игривости  восьминника,
наоборот, зашипела угрожающе:
     - Прочь, боров выложенный!
     - Не  знаешь  Киева,  -  засмеялся  Петрило.  -  В  Киеве  так:  пиво
кончается, начинаются жены.
     - Я не жена.
     - Кто же?
     - Боярыня!
     - Еще свежая.
     - Все едино боярыня.
     - Киевская ведь. А в Киеве Петрило - восьминник. И свечки зажигать...
- он снова потянулся к Оляндре.
     Но женщина снова увильнула, осветила темный закуток.
     - Без тебя уже есть!
     Петрило протер глаза. В горнице стоял какой-то человек.
     - Кто? - крикнул восьминник, хватаясь за меч.
     - Я, - спокойно ответили ему.
     - Кто такой? Потому что не оставлю ни глаза во лбу, ни зуба во рту!
     - Ужели не узнал? Иваница. Пили у князя.
     - Ловок, опередил. Как же своего лекаря оставил?
     - Вот уж!  Он сам по себе,  а я сам по себе.  Каждый спит для себя. И
сны свои у каждого.
     - В Царьград бы лучше готовился, завтра отплываете.
     - Кто плывет, а кто и нет.
     - Ужель не поплывешь со своим лекарем?
     - Не твое дело.
     - Сюда зачем забрел?
     - Вот уж! А ты зачем?
     - Я восьминник.
     - Обоих выгоню, - сказала спокойно Оляндра, - все вы мне осточертели.
Теперь я боярыня, посплю хоть раз одна, без никого.
     - Хоть и боярыня,  а поедешь со мной. - Петрило надвинулся на женщину
темно и неотступно.
     - Куда же?
     - Скажу.
     - А Иваница?
     - Пускай идет к лекарю.
     - Сам к нему иди,  ежели он тебе люб, - равнодушно промолвил Иваница,
так, что Петрило с любопытством повернул к нему голову.
     - Ого! - удивился он. - Возле Оляндры хоть кто...
     - Боярыни! - гневливо напоминала женщина.
     - Возле  боярыни Оляндры хоть  кто  голову...  Так,  может,  с  нами?
Забудешь своего лекаря? Не поплывешь в Царьград?
     - Вот уж! Зачем мне плыть туда!
     - С нами, - решил за Иваницу Петрило. - Это лучше. Собирайся.
     - А  куда?  -  вяло спросил Иваница,  для которого,  собственно,  все
утратило значение,  кроме того, чтобы удержаться хотя бы на короткое время
возле  этой,  такой доступной и  одновременно норовистой,  как  оказалось,
жены.
     - Еще я не согласная! - добавила Оляндра.
     - Согласишься,  когда скажу, что просит на ужин сам воевода Войтишич.
Счастливейший человек в Киеве, - торжественно промолвил Петрило.
     - Сам же говорил: пиво закончилось уже...
     - Пиво кончается, мед начинается, - так в Киеве заведено. А ты теперь
боярыня киевская, знать о том должна...
     Так они пошли к Войтишичу,  где,  по обыкновению,  был игумен Анания,
был старый Борислав, отец высокоученого Петра, боярина Изяславова, приехал
и  воевода  Мостовик,  который,  будучи  прикованным к  днепровскому мосту
долгом и  образом жизни,  не  смог бежать с  Изяславом;  Долгорукому же ни
подчиняться,  ни служить не хотел,  было еще несколько тех,  кто отважился
остаться  в  Киеве,  надеясь  на  недолгое  пребывание  там  Юрия.  Трудно
перечесть всех, кто там был, да и мало пользы слушать об этом.
     Дулеб вряд  ли  и  ждал в  этот вечер Иваницу,  хотя,  если подумать,
парень давно уже не  блуждал по  ночам;  кажется,  после возвращения их из
Суздаля впервые вот так вырвался, не сказав, вернется ли домой хотя бы под
утро.  Утром же они должны быть готовы для дальней дороги,  готовы, еще не
перемолвившись и словом?  Но не это более всего беспокоило Дулеба.  Ойка -
вот отчего ныло у него сердце.  Никто не мог прийти ему на помощь,  никому
не мог сказать,  не у кого было просить совета. Только она одна. Если бы у
него было время,  он,  как мальчишка, пробрался бы в курятники Войтишича и
подстерег там Ойку,  но ведь ночью она туда не придет.  А  утром он должен
быть у  князя.  До  сих  пор  удерживался от  необдуманного поступка -  не
пытался найти Ойку,  в надежде на то,  что она придет сама, как это бывало
раньше. Теперь жалел, а поделать ничего не мог.
     По  привычке Дулеб разложил письменные принадлежности,  склонился над
своими  пергаменами,   долго  думал,  написал:  "История  не  в  состоянии
перечесть  страдания отдельных людей,  ибо  перед  ней  -  несчастья целых
народов".
     Отложил писало,  встал с намерением решительным и отчаянным:  пойти к
Войтишичу.  Что скажет старому воеводе -  еще не  знал,  но верил:  сумеет
как-то повернуть так,  чтобы повидаться с Ойкой. Мог бы и отложить на день
или два отплытие в Царьград. Жениться на Ойке. Попроситься под руку самого
князя Юрия.  Посаженый отец.  Венчание в Софии.  Затем взять Ойку с собой.
Слепой Емец?  Может,  взять и  его также.  Хоть слепым побудет у тех,  кто
выжег ему глаза, побудет у них уже не узником, а высоким послом.
     Неосуществимость своих  мечтаний понял,  как  только переступил порог
гридницы Войтишича,  куда  его  провели служки,  которые,  судя по  всему,
причислили Дулеба к сторонникам воеводы, потому что не раз и не два видали
его здесь на пиршествах,  а  у  старого Войтишича к  пиршеству допускались
лишь люди нужные.
     Дулеб,  что с  ним не  часто случалось,  растерялся вельми.  Гридница
сверкала от свечей,  драгоценной посуды, от лоснящихся - то ли от пота, то
ли от жира - лиц за столом.
     - После пиршества у князя снова...  -  начал было Дулеб, не зная, что
сказать,  и  в  самом деле  удивляясь обжорству этих людей,  среди которых
только теперь заметил и суздальскую Оляндру и... своего Иваницу.
     - Живет тот, кого слушают, мой дорогой! - хрипло воскликнул Войтишич.
- Чтобы человека слушали,  в  нем  должен быть жир,  будь оно проклято!  А
чтобы был жир, надобно есть! Садись с нами, дорогой!
     - Благодарствую,  я пришел за Иваницей,  - неожиданно для самого себя
промолвил Дулеб,  решительно отклоняя приглашение Войтишича,  главное  же:
этими словами он  сразу похоронил свои намерения каким-то  образом завести
речь про Ойку.  Да разве мог бы он об этом говорить при людях? Он надеялся
застать  Войтишича  одного,  быть  может  умиротворенного и  растроганного
великодушием Долгорукого.  Оказалось же,  что все, вишь, не так. Думалось,
что Войтишич за свою длинную жизнь уже свершил все написанное ему на роду:
геройства,  измены,  коварство и  подлости.  И он в самом деле покончил со
всем добрым и  благородным,  а  в  подлости не знал удержу до сих пор еще.
Потому что подлость -  неисчерпаема.  Она не имеет конца.  Ни вообще, ни в
отдельном человеке,  в  особенности же  если  человек этот -  Войтишич.  -
Пришел  за  Иваницей,  -  повторил Дулеб  и  увидел,  как  Войтишич грузно
поднимается со  своего стула,  чтобы идти  приглашать гостя,  брать его  в
объятия,  щекотать ухо бородой и шелестом своего привычного: "Будь оно все
проклято!"
     - Разве некого было послать? - спросил Войтишич, раскрыливая руки для
объятий и переходя на свое сладкогласие:  - Дорогой мой, не отпустим тебя,
покуда не...
     - Не  привыкли мы  с  Иваницей кого-то  куда-то  посылать,  -  упрямо
продолжал свое  Дулеб.  -  Завтра в  дальнюю дорогу нам,  Иваница.  Пришел
напомнить тебе.
     - Вот уж!  -  наконец отозвался Иваница.  -  Тебе дорога,  а мне нет!
Остаюсь здесь.
     - Как  хочешь,  -  Дулеб  воспользовался тем,  что  Войтишич замер на
полпути,  прислушиваясь к его переговорам с Иваницей. - Заставлять тебя не
могу, да и зачем? Такого между нами не было. Сказал тебе, а ты знай свое.
     - Мне  и  тут  хорошо,  -  сказал  Иваница каким-то  словно бы  чужим
голосом.
     - Тогда расстанемся.
     - Приедешь - тут буду. Хотя бы и возле Оляндры.
     - Осточертели вы все,  - лениво промолвила Оляндра, лукаво поглядывая
на Дулеба.
     - Тогда пойду, - сказал лекарь, - зря только помешал вам. Моя вина.
     - Да какая же вина,  лекарь дорогой! - только теперь двинулся на него
со своими объятиями Войтишич. - Садись с нами, да выпьем малость, да...
     - Как же я мог бы лечить людей,  сам обжираясь и напиваясь средь ночи
и  тем  укорачивая  собственную жизнь,  -  улыбнулся  Дулеб  и  решительно
повернулся к двери.
     Войтишич поймал своими объятиями пуст