его двоюродного брата Андроника Комнина,  похожего, словно родной брат,
на Берладника,  с той лишь разницей, что один был рус, а другой был черен,
один привез из  далекой Руси отвагу,  честность,  великодушие,  а  другой,
обиженный тем,  что  не  ему  достался трон,  плел  интриги,  изменял,  не
останавливался ни перед насилием,  ни перед коварством,  мечом,  ядом, был
жестоким,  празднословным,  неблагодарным,  не  боялся ни бога,  ни черта,
отличаясь в то же время умом,  находчивостью,  насмешливостью,  по красоте
своей он  равен был Берладнику,  отчего ни  одна женщина не  могла устоять
против  его  чар,  они  с  императором превратили в  любовниц двух  родных
сестер,  своих племянниц Феодору и Евдокию,  соперничали перед женщинами в
ловах,  в развлечениях, в военных походах. Андроник превосходил Мануила во
всем, но у него не было трона, который имел тот.
     В  довершение ко всему,  как это ни странно,  Андроник был двоюродным
братом Берладнику,  потому что  матерью Комнина была княжна из  Перемышля,
дочь покойного князя Володаря.
     Дулеб   часто   встречался  с   дочерью  покойного  князя   Мстислава
Евпраксней,  выданной замуж за Мануилова стрыя. Она была уже вдовой, много
лет изучала хворости людские,  написала книгу о лечении мазями, быть может
самую  первую  такую  книгу  во  всей  Европе.  В  народе прозвали ее  Зоя
Добродея.  Дулеб  с  почтением  слушал  эту  невысокую женщину,  с  тихим,
сдержанным голосом, удивляясь, что она может иметь такого жестокого брата,
как Изяслав.
     В   древности  повелось  так,   что  по   всей  империи  разъезжались
императорские посланцы,  привозили в  Константинополь красивейших девиц  и
уже  сам  василевс выбирал для  себя жену.  Каждая ромейская девушка могла
стать императрицей.  Но уже давно прошли те времена, императоры стремились
укрепить  свою  силу  благодаря бракам  с  дочерьми и  сестрами сильнейших
правителей.  И  вот матерью Мануила была Ирина Угорская,  в жены император
взял Ирину Германскую, сестра его должна была стать теперь Ириной Русской,
на  что  василевс после длительных размышлений и  колебаний -  не  столько
подлинных,  сколько напускных -  наконец дал согласие, и вот ранней весной
лета тысяча стопятидесятого русские лодьи,  забрав царевну с  ее  слугами,
рабами,  павлинами, попугаями, обезьянами, собачками, с ее конями, ослами,
с  ее  одеждой,   украшениями,   книгами,  всяческой  утварью,  встав  под
благословение патриарха Феодора  (на  месте  князя  Юрия  рядом  с  Ириной
поставлен был  роскошный князь Иван,  чему царевна откровенно радовалась),
отплыли из  Золотого Рога,  прошли тесные изгибы Босфора и  вышли на волны
Русского моря.
     Принцесса разделяла всех людей на людей царской крови и  священников.
Остальные не существовали для нее.  Это было нечто такое,  как кони,  ослы
или же еще ниже -  черви.  Поэтому Берладник с первых дней был причислен к
приближенным, а Дулеба принцесса вряд ли и заметила. Он отплатил ей за это
в день отплытия, когда на последнем приеме сказал императору Мануилу:
     - Везем  величайший ваш  дар  -  жену  для  великого князя киевского.
Отважусь напомнить,  однако,  сказанное вашим поэтом при обручении будущей
жены вашего императорского величества:  "Все знаем,  что  муж  превосходит
жену,  - следовательно, то же самое соответствие должно быть применено и к
взаимоотношениям между двумя державами".  Вы даете жену,  Русь -  мужа. Не
мои это слова - поэта вашего Продрома.
     - Следует ли  вспоминать слова какого-то  там ничтожного человека?  -
пренебрежительно улыбнулся император,  а все ромеи с неприязнью посмотрели
на  Дулеба,  невеста же  впервые заметила его и  словно бы даже испугалась
этого молчаливого, но, как видно, умного и гордого человека.
     Плыли  они  долго  и  медленно.  Ромейка привередничала,  то  и  дело
приказывала приставать  к  берегу,  а  когда  за  Дунаем  появились  в  их
сопровождении берладники, Ирина захотела, чтобы для нее устраивали игрища,
бои,  ловы,  часто читала книги о любви,  приглашая к себе князя Ивана,  а
заодно и  Дулеба,  чтобы тот объяснял Берладнику некоторые места,  трудные
для понимания.  Каждое утро слуги собирали росу для умывания принцессы, на
руках у нее всегда были перчатки,  она душилась благовониями,  смазывалась
мазями и маслами, одета была в шелка, ела не руками, а золотыми вилками.
     Привыкшая к придворному поклонению, к ухаживаниям, к невоздержанности
в наслаждениях, принцесса весьма откровенно проявляла свою благосклонность
к Берладнику;  наверное,  считала она, что князь киевский еще великолепнее
этого одетого во  все красное красавца,  ибо не  мог же  он выбрать посла,
который превосходил бы его своими мужскими достоинствами.  Поэтому думала,
что она как бы обращается к своему далекому мужу,  вычитывая из своих книг
для князя Ивана: "Когда приникнет к моим стопам, и, приникнув, стиснет их,
и,  стиснув, поцелует, и, целуя, будет скрывать поцелуй, я тоже приникну к
его стопам,  и стисну их и,  стискивая,  поцелую,  но скрывать поцелуев не
стану".
     Забывая  о  своей  перезрелости,   разогретая  вином,   а  еще  более
безудержной  фантазией,   прибегала  она   при   Берладнике  и   Дулебе  к
размышлениям вслух о том, как будет проходить ее свадьба в Киеве:
     - Звенят трубы и органы, звучат сладкие песни, вокруг веселье, смех и
радость,  цветы и лавр, ковры и влатии стелются по земле, на стенах парча,
золото,  серебро,  столы накрыты, постели под покрывалами, палаты убраны и
обкурены фимиамом,  поварни полны  яств,  слуги  приготовлены -  среди них
множество красивых  девушек.  На  дворе  идет  турнир,  в  портиках  и  на
гульбищах множество рыцарей,  жен.  Приносят вина,  сладости, плоды. Птицы
поют  в  клетках,  прыгают олени,  серны,  лани,  в  садах  бегают гончие,
агорянские собачки редкостной миниатюрности нежатся на  руках  у  дам,  по
столам прохаживаются попугаи, над столами летают соколы, кречеты, ястребы,
возле дверей приготовлены оседланные кони,  все  двери открыты настежь,  в
палатах стольники без устали хлопочут,  струятся фонтаны,  снова раздаются
звуки труб  -  и  жених идет со  своей свитой,  а  жены приводят невесту и
усаживают за стол. Беседа о любви и веселье. Невеста безмолвствует.
     После всего муж  ведет молодую жену на  брачное ложе под пологом,  на
этом пологе -  звезды,  солнце,  луна из золота,  по краям сверкают четыре
рубина,  перина обтянута невиданной тканью,  всяческие звери,  обрамленные
виноградной лозой,  только плоды у нее из перлов, листья из самоцветов. "Я
тот, кого привела сюда твоя красота", - это говорит он.
     А  Долгорукий тем временем забыл не только о брачном ложе с ромейской
царевной -  он  не  ведал утром,  где приклонит голову ночью,  потому что,
утратив Киев,  утратил,  казалось, все, - не имел ни для лодьи пристанища,
ни для коня простора, остались для него одни лишь надежды.
     Он посылал гонцов навстречу Владимирке Галицкому,  который где-то шел
на подмогу. Сыновья Андрей, Борис и Глеб присоединились к галицкому князю,
и уже тут Изяслав понял, что не усидит в Киеве, не успеет натешиться вновь
обретенным столом,  он выпросил,  хоть и малую, дружину у стрыя Вячеслава,
взамен снова поставив князя на свое место,  позвал орду берендеев и тотчас
же  выступил  против  Владимирки.   Однако  берендеи,   еще  и  не  увидев
супротивника,  повернули своих коней возле речки Уши и бежали. Киевляне же
сказали Изяславу проще и откровеннее:
     - Поезжай-ка, княже, прочь!
     Изяслав с  верными дружинниками кинулся в город,  но только для того,
чтобы увидеть,  как киевляне перевозят на лодьях дружину Долгорукого. Даже
верность воеводы Мостовика не  понадобилась Изяславу:  Юрий  просто обошел
мост, как он это делал не раз.
     Ночью Изяслав снова бежал к  угорскому Гейзе,  женатому на его родной
сестре Евфросинии.  Там он будет просить о помощи, приведет на Киев десять
тысяч угров и  снова сядет на  великокняжеский стол на  целых три  года до
самой своей смерти.
     Но произойдет  это  потом.  А   сейчас   Киев   снова   приветствовал
Долгорукого,  хотя  теперь  Юрий не входил в ворота босиком,  а въезжал на
буланой кобыле, одетый в золоченый панцирь: позади него двигалась дружина,
вся  в  железе,  а  в  другие  ворота Киева уже изготовлялся въехать князь
Владимирко.
     Это был приземистый,  квадратно-каменный человек, заросший золотистой
взъерошенной бородой, с хитрыми, хищно-юркими глазами. Эти глаза мгновенно
высмотрели  все  киевские  богатства,  пышноту  Софии,  золото  и  серебро
Печерской обители,  где князья молились для скрепления дружбы,  высмотрели
глаза Владимирка и золотоволосую княжну Ольгу,  и галицкий князь тотчас же
причмокнул:
     - Хороша невесточка для меня!
     Когда же Юрий смолчал, Владимирко сказал уже напрямик:
     - Отдай, княже, дочь свою за моего Ярослава!
     - А  вот мы спросим ее самое,  -  обнял Долгорукий дочь.  -  Слышишь,
доченька?
     - Не слышу! - отрезала Ольга.
     - Князь Володимир просит отдать тебя его сыну Ярославу.
     Женщины  всегда  выражают  высокое  достоинство  своей   статью,   не
напоминая о собственных правах, ибо и так уверены, что природа наделила их
правом высочайшим:  дарить новую жизнь миру.  Ольга, хотя еще и далекая от
этой мысли, взбунтовалась от самой попытки позариться на ее независимость,
а следовательно и права.
     - Не хочу! - крикнула она.
     Владимирко стал словно бы еще приземистее,  будто погружался в  землю
от обиды.
     - Княже,  - мрачно промолвил он, обращаясь к Юрию, - приличествует ли
детям вмешиваться в такие высокие дела?
     - Единственная дочь у меня осталась. Потому-то и спросил у нее. Но не
сердись, княже. За высокую честь благодарен и я, и княжна Ольга.
     - Никогда!  Княже-отче,  ты не сделаешь этого!  -  зашептала Ольга. -
Ты... Я... Ежели так, то я... Скажу князю Ивану! Он не даст меня!
     - Какой князь Иван?  -  вспыхнул Владимирко.  -  Берладник бездомный?
Вельми огорчительно мне, княже...
     Разговор этот,  начавшийся так  торжественно,  чуть было не  рассорил
двух князей навсегда.  Ольгу отослали, и уже без нее Долгорукий сговорился
с Владимиркой о браке, но галицкий князь заявил, что он и его единственный
сын,  наследник  Галицкого  стола,  должны  быть  уверены  как  в  чистоте
намерений,  так и в телесной чистоте невесты, для чего из Галича вынуждены
будут прислать старую опытную в  таких делах жену,  которая бы осуществила
надлежащий осмотр молодой княжны.
     После этого Владимирко отступил в свою землю, по дороге ограбив Юрьев
город Мическ так,  что мичане вынуждены были снимать серебряные сережки из
ушей своих жен, чтобы откупиться и спасти город от разрушения и поджогов.
     А к почайнинской пристани уже подплывали лодьи из Константинополя,  и
с  Красной передней,  по мостику,  устланному коврами,  сходила белотелая,
глазастая царевна,  в шелках и парче,  надушенная и мечтательная.  Золотые
купола  церквей  Киева,  пестрые  толпы  людские  на  берегу,  вооруженная
дружина,  в  сверкающих панцирях -  все  радовало сердце  Ирины;  сходя  в
сопровождении Берладника и Дулеба с лодьи,  царевна искала глазами того, к
кому плыла так далеко,  она хотела видеть мужа,  который превосходил бы во
всем  князя  Ивана,  она  растерянно металась глазами по  лицам бородатым,
усатым,  безусым,  искала среди всадников,  среди тех,  кто  стоял впереди
всех,  угадывала по  одежде,  когда же  шагнул к  ней старый,  длинношеий,
худощавый человек,  одетый в  простую льняную сорочку,  в  белые  порты  и
грубые  сапоги,   простоволосый,   безоружный,   без   малейших  признаков
богатства,  когда промолвил ей что-то по-гречески и когда поняла она,  что
это и есть великий князь киевский,  ее муж,  а она -  его жена,  принцесса
вскрикнула и сомлела.  Берладник успел подхватить ее,  Дулеб, для которого
стали привычными выходки царевны,  дал ей что-то понюхать,  Ирина пришла в
себя,  но  уцепилась за  руку Берладника с  такой силой,  что  не  помогли
никакие слова, никакие уговоры.
     Долгорукий побледнел.  Встречая невесту не  в  пышных  нарядах,  а  в
нарочитой бедности,  он хотел дать ей понять,  чтобы она готова была, быть
может,  и  к самому худшему в жизни,  получилось же,  что царевна подарила
своему мужу еще  большую неожиданность:  влюбилась в  посла княжеского,  а
возможно,  и  изменяла по пути,  бесстыдно выдавая теперь тайну перед всем
Киевом.
     Тяжелые   скитания   последних  месяцев,   людская   неблагодарность,
мелочность и  коварство -  все  это сказалось на  Долгоруком,  он  забыл о
сдержанности,  забыл о  мудрости и  рассудительности,  коротко кивнул сыну
Андрею:
     - Убрать Берладника!
     Ночью  Берладника заковали в  железо  и  тайком отправили в  Суздаль.
Невесту Долгорукий завез на  остров в  недостроенный еще Рай,  там сыграли
свадьбу с притчами Громилы,  с песнями княжеского растаптывателя сапог,  с
ревением "Горько!",  с роскошными подарками, с обжорством и возлияниями, с
бесчинствами такими,  что царевна наконец смирилась с  утратой всего,  что
рисовалось в ее воображении по дороге сюда, и когда муж повел ее на первое
возлегание,   то  забыла  даже,  чтобы  он  читал  ей  из  "Песни  песней"
Соломоновой, а опьянело пролепетала:
     - Дам тебе сына,  и  не  одного,  потому что лоно мое благословил сам
патриарх Феодот! Опоясна радостью... Опоясана...
     И хотя Юрий был вдвое старше ее, в страсти все сравнялось.
     Дулеб не был на свадьбе. Оставался в Киеве. Искал Иваницу - не нашел,
искал Ойку -  не было. Никто ничего не знал. Стварник теребил свою бороду,
смотрел через плечо Дулеба,  не мог ничего сказать.  Встретил Кузьму Емца.
Почерневший, страшный, в отчаянии.
     - Вместе будем искать, - сказал ему Дулеб.
     - Где искать? - простонал Кузьма и вдруг заплакал, словно малое дитя.
Сквозь всхлипывания восклицал с ненавистью:  - Подожгу! Сожгу Войтишича!..
Разметать бы это логово!.. Игумена удушил бы... Это они! Они! Всюду они...
И  нет спасения...  Пойду на Дунай...  Поведу берладников...  Князя нашего
нет!.. Сестры нет! Отца!.. Ничего нет!..
     "А у меня что?" - хотел было спросить Дулеб, но промолчал.
     Разве измеришь, чье горе больше.
     Кричко,  которого нашел на прежнем месте возле новой доменицы, кричал
лекарю сквозь дым и огонь:
     - Говорил тебе:  не держись Горы!  Там -  одни несчастья.  От князей,
кроме  горя,  ничего  не  жди.  Человек должен жить  потребностями,  а  не
надеяться на чужую ласку.  Ждать можно лишь несчастья или смерти.  Погибли
твои все,  а думаешь -  только они? Каждый день исчезают в Киеве люди. Вон
сын мой. Живой, а исчез. Нет его. Так и все.
     Дулеб молчал. Все для него закончилось в этом городе. Казалось, всего
достиг -  и вот нет ничего. Жизнь потеряла цену, не имел прошлого, впереди
- темень и пустота.
     Все  же  он  собрался с  силами,  купил на  Подольском торговище двух
коней,  передал на  Ярославовом дворе грамотку для князя Юрия и  выехал из
Киева, покидая его, быть может, и навсегда.
     В грамотке написал коротко:  "Ухожу от тебя,  княже. Не умеешь мстить
врагам, причиняешь огорчения друзьям. Рад буду, ежели удержишься в Киеве".
     Юрий  не  удержался снова.  Изяслав  приблизился к  Киеву  с  уграми,
пришлось  уходить  в  Остерский  Городок.  Произошло это  тогда,  когда  в
Переяславе умер  сын  Ростислав.  Князья  Андрей,  Борис,  Глеб  вместе  с
беременной мачехой выехали в Переяслав еще до подхода Изяслава. Долгорукий
ждал вестей о здоровье Ростислава,  который неожиданно заболел без видимой
болезни,  но услышал о  его смерти уже в  Городке и  не имел даже времени,
чтобы поехать хоронить сына.
     Снова собрал полки,  дождался сыновей из Переяслава, подошел к Днепру
напротив Киева,  но не допустили его ни до моста,  ни до перевозов,  а  по
Днепру ходили крытые лодьи Изяслава о двух кормах,  воины,  спрятанные под
укрытием,  пускали на  суздальцев тучи стрел,  сами оставаясь неуязвимыми.
Изяслав, радостно помигивая золотушными глазами, говорил своей дружине:
     - Если  бы  Долгорукий имел  крылья,  лишь  тогда перелетел бы  через
Днепр, дети мои.
     А  четыре Николы,  не помня себя от радости,  вызванной поражением их
злейшего врага, покрикивали почти игриво:
     - В Днепр его!
     Долгорукому долго пришлось идти вдоль берега,  до  самого Заруба,  но
дружина его еще верила в  свою силу,  и Вацьо перед Зарубским бродом запел
весело:  "Наши хлопцы стрельцы-молодцы, застрелили жабу на колодке, а мышь
на коробке..."
     Но  потом не  удалось перейти через Лыбедь,  тогда произошла страшная
битва на реке Рутке,  возде Василева,  битва, которой Долгорукий хотел, по
своему обыкновению, избежать, чтобы не проливать людскую кровь, но Изяслав
крови чужой не  пожалел,  не  изготовленные к  бою  полки Долгорукого были
побиты в непроходимом болоте,  куда вынуждены были отступить, и уже теперь
звучала песня  грустная и  безнадежная среди  тех,  с  кем  Юрию  пришлось
спасаться.  "Дружину твою,  княже, птицы крыльями оденут, а звери кровушку
слижут..."
     Дулеб  должен  был  бы  записать в  свои  пергамены:  "Славу надлежит
добывать силой духа,  а не тела.  Счастье и удачливость ослабляют даже дух
мудреца.  Следует заботиться не об утолении гнева,  а о собственном добром
имени".
     Изяслава обуревал гнев, Долгорукого - надежды. Даже отброшенный назад
в   свои  безбрежные  Залесские  земли,   Юрий  был   страшен  для   своих
супротивников и  в  дальнейшем.  Как  когда-то  сжигали  бани  в  Киеве  в
безнадежном стремлении отвратить приход  Долгорукого,  так  теперь Изяслав
дотла сжег Остерский Городок.  Дабы лишить Долгорукого союзников,  надумал
князь киевский бить их поодиночке, начав с Владимирка Галицкого. Навалился
на  него  вместе  со  своими  иноземными  родичами,  и  тот,  выкручиваясь
всячески,  не выдержал,  умер от сердечного приступа,  а Петр Бориславович
описал эту смерть в подробностях вельми поучительных.
     Чтобы поддержать сына Владимирка Ярослава,  Юрий послал ему  в  жены,
как было условлено еще в  Киеве,  дочь свою Ольгу,  и уже тут подробностей
нет,  потому что  они  тяжелые,  гнетущие,  быть может,  даже и  позорные.
Берладника  где-то  держали  в  дальнем  заточении,   дабы  не  раздражать
Ярослава.  Это была единственная несправедливость,  допущенная Долгоруким,
но иначе он не мог, ибо перед ним стояло дело всей земли и народа всего, -
в поступках державных он не принадлежал самому себе.
     Эти несколько   невероятно   тяжелых   лет   были   для   Долгорукого
непрестанным  бедствованием.  Изяслав разве лишь разрушил да сжег кое-что;
за десять лет, в течение которых этот неистовый князь бродил вокруг Киева,
не  оставил он после себя ни одного нового дома,  церкви,  не написано для
него ни одной книги,  не вычеканено даже чащи золотой или серебряной, брал
готовое,  хватал чужое,  сам же способен был лишь на оговоры,  на подкупы,
умело запутывал в свои сети всех соседних владетелей,  неутомимо  заключая
новые  и новые брачные союзы,  из зависти к Юрию,  который сумел высватать
себе царевну из Константинополя,  после смерти своей жены,  простудившейся
во время бегства из Киева и умершей во Владимире,  надумал Изяслав взять и
себе жену  из  царского  рода.  Для  этого  игумен  Анания  был  послан  к
грузинскому  царю  Георгию,  попросить  для  Изяслава  руки царской сестры
Русудан.  И хотя  Георгий  колебался,  а  молодая  прекрасная  Русудан  не
изъявляла  желания ехать к неведомому ей киевскому князю,  который прислал
за нею не блестящих рыцарей,  а хитрого и противного игумена,  но  царский
совет - дарбаз,  куда входили грузинские бояре - азнауры,  вынудил молодую
царевну отправиться в дальний путь.  По морю,  а потом - по Днепру,  а  от
Олешья,  как  думалось  Изяславу,  для  большей пышности - на конях.  Но в
Олешье раньше Изяславова сына Мстислава с дружиной,  который должен был бы
встретить  царевну,