князь,  ваш  князь.  Князья  отнимают  волю,  князья
возвращают волю. А зачем же тогда рождается человек на этот свет, если так
повелось?
     - Выбирать князей  -  это  тоже  добрая  воля,  Иваница,  -  радостно
откликнулся Дулеб,  веря,  что между ними все возобновляется, налаживается
снова.  -  Не  они нас выбирают,  мы их.  Вот где свободный человек,  если
хочешь!
     - Вот уж!  Свободный!  То  я  сижу в  суздальском порубе,  то в  этой
хижине! Никто не знает, живу ли я еще на свете, или меня уже нет! Да и сам
я уже не знаю.
     - Мир,  Иваница,  хоть и  велик,  но и его без тебя нет,  он не может
считаться полным.  Рано или поздно мир вспомнит о тебе.  Сегодня это Ойка,
приносящая тебе еду,  завтра -  князь Юрий,  который идет с  полками и для
того, чтобы освободить тебя и еще многих таких, как ты.


     Долгорукий в самом деле уже шел на юг. Долго колебался, искал повода,
когда же прибежал из Киева ободранный,  непохожий на самого себя Ростислав
и не своим голосом поведал отцу о своих унижениях,  причиненных Изяславом,
Юрий сказал при всей дружине:
     - Ни мне, ни детям моим нет чести в Русской земле.
     В  своем секретном пергамене записал коротко:  "В  лето 6657 пошел на
Изяслава".
     Он пошел с сыновьями Андреем, Ростиславом, Борисом и Глебом, позвал с
собой князя Ивана Берладника с берладниками,  взял обеих дочерей - Евфимию
и  Ольгу,  потому что  одна  должна была  ехать  к  Олегу Святославовичу в
Новгород-Северский,  другая же напросилась посмотреть Киев.  За княжескими
дружинами и  полками шли  великие товары с  припасами,  ехали  священники,
жены,  прислужники, ехал и Силька, приближенный летописец князя Андрея, и,
хотя должен был бы прежде всего сосредоточивать свое внимание на поступках
своего собственного князя,  не  мог  умолчать и  о  Долгоруком,  вот так и
сохранилась запись о  том  лете,  которое следовало бы  назвать решающим в
затяжной стычке между Изяславом и его стрыем.
     Приберегая обстоятельность описания и велеречивость для князя Андрея,
Силька  писал про Долгорукого довольно сжато:  "Ростислав же пришел к отцу
своему в Суздаль и ударил перед ним челом и сказал:  "Слыхал  я  сам,  что
хочет  тебя вся Русская земля и черные клобуки и молвят про Изяслава,  что
обесчестил их до предела, и просят тебя идти на него!" Гюргий сжалился над
позором сына и сказал:  "это уже в Русской земле нет чести ни мне, ни моим
детям",  сосредоточил силу свою и,  уведомив половцев, отправился, надеясь
на  бога,  в  день  24  юня через вятичей.  Придя туда,  стал Гюргий возле
Ярышева,  и тут к нему на Спасов день приехал Святослав Ольгович  и  рече:
"Брат  мой,  это  нам  враг всем Изяслав,  ведаешь,  что и брата нашего он
убил".  Гюргий пошел оттуда на Старую Беловежу и стоял там месяц, ожидая к
себе  половцев  и  от Изяслава покорения,  но,  видя,  что от Изяслава нет
известий, пошел оттуда на Супой. На Супое присоединилось к Гюргию огромное
множество  диких  половцев,  и  он сказал:  "Пойдем в Переяслав,  уже туда
должен придти Изяслав с покорением".  Придя туда,  встали  возле  Кудинова
сельца,  по  ту  сторону  Стряковой горы.  Три дня стоял так Гюргий,  а на
четвертый пошел мимо города,  после зари исполчился и стал между валами...
Так  стояли  полки  до  самого  вечера,  а  ночью супротив них вышли полки
Изяслава и брата его Ростислава и встали по соседству. Ночью Гюргий послал
к  Изяславу  сказать  таковы слова:  "Вот,  брат,  приходил ко мне и землю
повоевал,  и старшинство мое порушил,  ныне же,  брат и сын,  ради Русской
земли  и люду не проливай крови христианской,  а дай мне Переяслав,  чтобы
посадил я сына своего там,  а ты сиди княжи в Киеве,  ежели не хочешь того
сотворить,  то  рассудит  нас  бог".  Изяславу  это не понравилось,  он не
ответил ничего,  а вышел из города и стал на лугу, готовя еще и товар свой
на  утро.  Гюргий  со Святославом Ольговичем и Святославом Всеволодовичем,
увидев,  что  уже  идут  полки,  выступили  против  них.  Миновали  вал  и
остановились.   И   смотрели   полки   друг   на   друга,   лишь  стрельцы
перестреливались между собой,  и так было до вечера.  Гюргий повернул свои
полки  и  полки  Святослава  Ольговича  и Святослава Всеволодовича,  чтобы
спрятать их за товаром,  но увидели, что за ними двинулись полки Изяслава.
Тогда они снова повернулись против них, и поставил Гюргий сыновей своих по
правую руку, а Святослава Ольговича и сыновца его Святослава Всеволодовича
-  по  левую,  и  вот тогда и столкнулись полки.  Как раз всходило солнце,
когда началась злая битва между ними,  и первыми побежали поршане, а затем
Изяслав  Давыдович.  Полки Изяслава и Ростислава,  увидев такое,  пришли в
смятение,  и много их  воинов  было  перебито,  многих  взято  в  плен,  а
случилось сие августа в двадцать третий день".
     Следует отметить,  что описание Сильки щедрее, чем Юрия: "В лето 6657
пошел на  Изяслава",  где краткость выражения доведена до пределов,  прямо
скажем,   угрожающих,  так  что  в  дальнейшем  не  разгадаешь  не  только
подробностей,  но и  причин,  смысла деяния.  И  хотя Силька был ненамного
щедрее относительно Долгорукого,  но его можно понять, ибо ему ведомо было
отвращение Юрия  к  слишком обременительным описаниям и  к  свидетельствам
людей посторонних.  Кроме того,  в  заслугу Сильке следует поставить еще и
то,  что он отважился, как видно из его письма, отбросить все то, чему его
сурово обучал игумен Анания.  А чему,  кстати, мог научить игумен простого
киевского парня, выхваченного почти силой из привычного для него окружения
и  запертого навеки в монастырской безвыходности?  Вере,  прежде всего,  и
вообще лишь  вере.  Священники считали своим наипервейшим долгом укреплять
веру,  а  не поощрять любознательность,  которая шла у  людей еще с времен
язычества,  укоренившегося и  до  сих нор еще подававшего свой голос то от
далеких ятвягов и  прусов,  то  из  близлежащих пущ  и  болот,  куда  было
оттеснено могучим христианским богом.
     Смена веры вредит прежде всего истории.  Там, где вера не изменяется,
история всегда отличается большей достоверностью.  Христианские священники
запутали  летописи  всех  обращенных ими  народов,  уничтожили и  исказили
предания  галлов,  валлийцев,  ирландцев,  саксов,  славян,  финнов,  даже
исландцев, хотя среди этого маленького народа, где помнили даже имена всех
тех,   кто  первым  пересек  холодное  море  и  ступил  на  неприветливую,
сотрясаемую  подземными  толчками   землю,   казалось  бы,   должны   были
существовать и  не  легенды,  а  точные  истории,  не  искаженные никакими
выдумками и ложью. Однако слуги нового бога, преследуя и уничтожая истину,
всячески  поддерживали всеобщую легковерность,  ибо  на  ней  строилось их
собственное величие,  поэтому привычка к  легковерности,  лжи стала такой,
что не  существовало ничего,  во  что люди готовы были поверить.  Ничто не
оскорбляло их жадного слуха.  Рассказы о предсказаниях, чудесах, видениях,
зловещих  приметах,  ужасных  явлениях  небесных,  вреднейшую  бессмыслицу
передавали из уст в уста, переписывали из книги в книгу, словно величайшее
сокровище  человеческой  мудрости.   Жаждущие  истины  люди   заменяли  их
выдумыванием  глупостей  и   побасенок,   а  чтобы  выдумкам  верили,   их
присоединяли к событиям подлинным таким странным способом, что трудно было
понять,  где же правда, а где всего лишь игра фантазии. Так игумен Данила,
ходивший  в   Иерусалим  во   времена  княжения  Святополка  Изяславовича,
рассказывая о том,  как видел своими грешными глазами самовозжигание кадил
на  могиле Христа,  призывал в  свидетели своих спутников -  новгородцев и
киевлян Седеслава Иванковича,  Горослава Михайловича и  двух Кашкичей -  и
добавлял для  еще  большей достоверности описание этого светила:  дескать,
"святое светило горит не так, как огонь земной, но светится иначе и вельми
красиво,  а  пламя его красноватое".  Быть может,  Силька и  поверил бы  в
святой огонь,  в дьяволов, в конец света, в новый всемирный потоп, как это
случилось с боярином Кисличкой в Суздальской земле,  но,  видимо, резанула
его отталкивающая жизнь игумена Анании,  парень озлобился душой, а человек
в   таком  состоянии  отдает  преимущество  лишь   подлинному,   каким  бы
непривлекательным, жестоким, а то и позорным оно ни было.
     Однако  Силькина  рука  была  чрезмерно  сдержанной в  описании  того
похода,  который,  собственно, положил начало осуществлению великого дела,
задуманного Долгоруким много лет назад.  Может, он еще не все знал, может,
не  научился  к   тому  времени  становиться  на  место  каждого,   о  ком
рассказывал, ибо для этого, вероятно, необходимо иметь душу великую, какой
Силька, кажется, похвалиться в то время не мог.
     Изложение событий начать необходимо с  того,  что  никто не  поверил,
будто Долгорукий в  самом деле идет на Киев.  Не поверил Изяслав,  получив
известие от  Давыдовичей из Чернигова о  том,  что Юрий уже вошел в  земли
вятичей, которыми владели черниговские князья. Ибо если Долгорукий не стал
защищать Суздальскую землю от киевских,  смоленских и новгородских полков,
что сделать ему было бы  намного проще и  легче,  чем отправляться на  юг,
испытывая тяготы в  пути,  нехватку войска и  припасов,  то  кто же мог бы
понять его  нынешние намерения и  могло ли  это  в  самом деле быть такое,
чтобы полки Долгорукого устремлялись на Киев?
     Но не  успел еще Изяслав как следует все обдумать и всласть поплакать
среди своих бояр да воевод,  а Киев уже загремел,  в  отдаленнейших  своих
закоулках,  на торговищах,  в церквах, на улицах, среди дымов Гончаровки и
Кожемяк,  среди звона кузнечных молотов,  среди стука плотницких  топоров,
среди  выкриков  на почайнинских пристанях,  по дворам и в хижинах,  вслед
князю  и  его  прислужникам  катилось,  неистово  разрасталось   страшное,
грозное, как небесное знамение, как заклинание, слово: "Долгорукий!"
     Изяслав тотчас же снарядил послов к  Владимиру Давыдовичу в Чернигов,
напомнил ему  о  крестном целовании,  велел ехать к  Святославу Ольговичу,
дабы и тот изготовлялся и вместе со всеми спешил к войску Изяслава,  чтобы
выступить против Юрия.
     Святослав тоже еще не верил в  правдоподобность намерений Долгорукого
и потому ничего не ответил послам,  на всякий случай задержал их, поставил
возле них стражу,  чтобы никто не узнал, с чем они приехали, сам же вскоре
погнал своих верных людей навстречу князю Юрию спросить у  него:  "В самом
ли деле идешь?  И  на кого -  не на меня ли,  не погубишь ли волость мою?"
Юрий ответил:  "Как это не в самом деле? Сыновец мой Изяслав пришел на мою
землю,  повоевал ее,  сжег,  да еще и сына моего выгнал с Русской земли, и
волости ему не дал,  и позором меня покрыл. Теперь либо позор с себя сниму
и за землю отомщу и честь свою восстановлю, либо же голову свою положу".
     Святослав умел  выбирать более сильного,  от  недоверия он  мгновенно
перешел к уверенности в силе Юрия, раз тот с таким бесстрашием и быстротой
бросился на  своего драчливого сыновца,  поэтому призвал послов Изяслава и
велел передать киевскому князю таковы слова: "Возверни мне все, что скажу,
из добра моего брата убиенного,  тогда лишь с тобой буду". Этим он отрекся
от   своего   крестного  целования  Изяславу  и   становился  на   сторону
Долгорукого,  киевский  князь  терял  одного  из  самых  ненадежных  своих
союзников,  но это еще больше утвердило его в  убеждении,  что на этот раз
Юрий идет с очень грозными намерениями.
     И вот Изяслав, не мешкая, снарядил гонцов к своему брату Ростиславу в
Смоленск,  призывая его на  помощь,  но теперь уже смоленский князь не мог
поверить в  правдоподобность слухов о  походе Долгорукого и велел передать
Изяславу,  что  выступит лишь  тогда,  когда  суздальцы пройдут Чернигов и
ударят дальше на юг...
     А Святослав тем временем выехал навстречу Долгорукому,  и встретились
они возле Ярышева, вместе обедали, и верный Вацьо затянул песню о том, что
"кто кого догонит, тот того поймает", а князь "догнал и врага поймал, да к
хвосту коня привязал.  А пустил коня по пожарищу.  Черный пожарик ноженьки
колет,  ноженьки колет,  знай напоминает,  что кровушка следы заливает,  а
черный ворон все залетает, а из следов кровушку все выпивает...".
     - Не кровь проливать иду,  - сказал Юрий, - ибо мог бы пролить ее еще
зимой,  встретив Изяслава на  Волге да вырезав всю его дружину.  Но зачем?
Пусть испугается моей силы и отступит -  и делу конец.  Не сожгу ни одного
города по пути,  ничего не разрушу, ибо довольно уже было разрушений. Могу
взять любой город,  и  стольный Киев так же.  Поставлю ящики,  с которых в
город  будут  метать бочки  с  горючей смолой,  тяжелые брусья,  утыканные
острым железом,  камни. Велю соорудить из дубовых бревен башню и на катках
подтяну ее  волами к  городским стенам,  а  из башни вои суздальские будут
прыгать на головы осажденных.  Пробью ворота стеноломами.  Войду в  город,
сяду. Ну и что? А потом супротивник мой точно так же будет осаждать меня в
Киеве,   и  начнется  то  же  самое.   Нужно,  чтобы  в  целой  земле  был
один-единственный хозяин и не имел он супротивников, а все люди чтобы были
заодно.  Половцев зачем  нанимаю?  Потому что  живут на  нашей земле,  уже
никуда их не денешь, раз пришли сюда эти люди. Окромя того, хочу отвратить
их  от  набегов и  грабежей,  приучить к  нашему способу жизни.  Не каждый
поймет,  а кое-кто и вовсе никогда не захочет понять,  - но перед совестью
своей чист я.
     Толстый Святослав Ольгович молча сопел за столом, трудно было взять в
толк -  верил он  словам Долгорукого или  его  до  сих  пор  еще разъедали
сомнения,  рядом с  ним сидела княгиня,  точно такая же толстая,  как и ее
муж,  но  ее полнота была высокого и  благородного происхождения:  княгиня
ждала дитятю.
     Потому-то  Вацьо,  по  знаку князя Юрия,  затянул,  а  дружина весело
подхватила песню,  которая сразу  размягчила обросшее жиром  сердце  князя
Святослава:  "Гой, вратарь, вратарь, отвори воротушки! А кто ворот кличет?
Княжеские служеньки.  Что  за  дар дадите,  что за  дар дадите?  Маленькое
дитятко,  малое дитя.  А в чем это дитятко, а в чем это дитя? В серебре да
злате, в домотканом платье!"
     Наутро  княгиня  разрешилась  дочерью,   названо  дитя  было  Марией,
Святослав задержался на субботу и  воскресенье,  в понедельник тронулся со
своим полком, догнал Юрия и присоединился к нему.
     Позвали также и черниговских князей,  но от них пришел лишь Святослав
Всеволодович,  который держался своего родного стрыя, а Владимир и Изяслав
Давыдовичи начали упрекать Юрия в  том,  что не защитил их,  когда Изяслав
жег города за  Десной (они словно забыли,  что Долгорукий не стал защищать
даже свою Суздальскую землю от разбойничьего нападения Изяслава, тем самым
показал всем,  кто же на самом деле разбойник в  этой земле,  а  кто князь
мирный),  надменно заявили, что не могут играть душой, и уж ежели целовали
крест Изяславу, то не отступят от своего целования. Видно, Давыдовичи, так
же как и все остальные,  не верили ни в подлинность намерений Долгорукого,
ни в его умение вести войну, ни в его победу. А если и закрадывалась у них
мысль о  возможном наступлении Юрия,  то  не  очень лежало у  них к  этому
сердце,  ибо знали:  тогда и Чернигов соединится с Киевом в одно,  и уже в
самом деле не  придется ни  им,  ни  их  детям "играть душой",  как  умели
черниговские князья начиная еще со времен Ярослава Мудрого.
     За месяц   ожидания   возле   Беловежи  силы  Долгорукого  разрослись
невероятно.  Пришли половцы,  пришли берладники,  о  которых  никто  и  не
слыхивал  раньше  и не мог представить,  сколько их на самом деле и каковы
они.  Изяслав снова погнал послов к  Ростиславу  в  Смоленск  с  тревожным
призывом:  "Брат  мой,  уже  Гюргий  миновал  Чернигов,  приходи да вместе
увидим, что нам бог даст".
     В  Киеве было голодно и  тревожно.  Теперь не стояли на рассвете возы
перед воротами великого города,  торжища наполовину опустели,  продавались
там меха,  драгоценные ткани, изделия из железа, серебра, золота, с каждым
днем становилось все  больше нищих,  все  чаще воровали и  съедали коней у
дружины и воевод,  ждали нового хлеба,  но зерно, посеянное весной в сухую
землю,  не проросло,  его выдули и разнесли лютые ветры,  свирепствовавшие
над всей землей с самой зимы,  не затихая,  не унимаясь, словно решили они
покончить со всем сущим, и прежде всего - с родом людским.
     Слово "Долгорукий" гремело повсюду,  как  залог спасения,  надежда на
избавление,  никакие  наказания не  могли  этому  помешать,  тысяцкие были
бессильными,  у восьминника Петрилы,  когда вставал он перед князем, глаза
метались,  будто  две  потаскухи  царьградские,  но  ничего  утешительного
сказать Изяславу он не мог,  хотя и перечислял,  скольким заткнули глотку,
скольких бросили в порубы,  скольких услали туда,  откуда не возвращаются,
чем  нарушены были  извечные киевские правды  и  обычаи,  согласно которым
человека  возбранялось  карать  смертью  даже  за  тягчайшие  провинности,
ограничиваясь каждый раз лишь вирами.
     Изяслав ездил по Киеву,  плакал прилюдно, собирал на трапезы дружину,
боярство,  лучших мужей,  велел пускать туда  и  гуляк,  и  бедноту,  дабы
разносили они по всему городу его слова,  жаловался на Долгорукого:  "Если
бы он пришел лишь с сыновьями, то какая ему волость по душе, ту и взял бы.
А  он привел на меня диких половцев и врагов моих Ольговичей,  потому-то и
хочу биться!"
     И пока плакал,  да подкармливал своих приближенных, да снова плакал и
упрекал Юрия за  его  дружбу с  половцами,  сам  тайком послал к  неуемным
половецким ханам одного из четверых Никол, а именно Безухого, пустив перед
тем слух о  тяжкой немочи боярина,  и объявил розыски своего приближенного
лекаря Дулеба, который единственный только и мог спасти верного боярина.
     О половцах речь должна быть особой.
     Никто не  знал,  откуда  пришли половцы,  а было это еще при сыновьях
Ярослава Мудрого.  Они вытеснили печенегов,  еще  более  диких,  чем  сами
половцы,  заняли их степи,  не смирились перед русскими князьями,  как это
сделали торки и черные клобуки,  которым киевский князь отвел земли  вдоль
реки  Рось и пустил до самой Припяти,  так что с одной стороны Киев словно
бы охранялся городом Торческом, а с другой - Чернобылем. Половцы не хотели
оседать на земле.  Вся их жизнь была сплошным бегством,  они меняли небо и
землю,  траву и ветер,  в то же время не изменялись сами.  На землю,  куда
приходили,  смотрели  как  на  свою  собственность,  и  для  тех,  кто там
рождался,  становилась она на более или менее длительное  время  отчизной.
Гнали впереди себя огромное множество рогатого и мелкого скота, но главная
их забота и старание сосредоточены были на лошадях.  Привыкшие  с  детства
ездить  верхом,  они  считали  унизительным для себя ходить пешком,  часто
садились на коней  боком,  по-женски,  и  так  сидя  вели  речь  о  делах,
размышляли, спорили, продавали, покупали, пили, ели, спали, склонившись на
узкую шею своего скакуна,  и видели во снах новые земли, новое небо, новые
травы, новые ветры. Самым счастливым считался тот, кто погибал в битве, их
победам радовались даже звери и  птицы,  волки  выбегали  из  буераков  и,
задирая морду к небу, счастливо завывали, орлы и желтоногие птицы радостно
кричали в честь победы,  половецким богом была лишь сила,  ей поклонялись,
ей приносили жертвы,  сладчайшей из которых была опять-таки победа, потому
что поражение покрывало позором все племя и  весь  народ,  счастливы  были
глаза,  не  видевшие поражения,  счастливы уши,  не слыхавшие о нем,  жены
половецкие при поражении убивали беглецов,  в груди которых сердца дрожали
вдвое   сильнее,   чем   в   груди   храбрых,   резали  стариков,  удушали
новорожденных,  бросали их под конские копыта и закалывались  сами.  Песни
пели о земле,  о конях, об утренн