ума-разума и  все больше ощущает,  как пробует
влиять на события окружающего мира.  Получается так,  что умный человек на
все может влиять. На все, да только не на Ойку!
     Уже начались первые ночные заморозки.
     Трава  покрывалась сединой,  горела  белыми  застывшими  слезами  при
восходе солнца,  Иваница вскакивал с постели,  босой бегал по лугу, топтал
траву,  оставлял в ней тяжелые темные следы, полные влаги и грусти. Кричко
посмеивался над  чудачествами парня,  раскуривая свою  доменицу.  Дулеб не
обращал внимания на выходки Иваницы,  Ойки не было. И ничего не было. Так,
будто родились они  с  Дулебом заново на  свет или  же,  по  крайней мере,
впервые прибыли в этот праславянский город, впервые увидели золотые купола
его церквей,  зеленые валы,  насыпанные еще Ярославом, дубовые городни над
валами,   услышали  мягкие  киевские  колокола,   единственные  на  свете,
неповторимые и  незабываемые для того,  кто хотя бы раз услышал их в  горе
ли, в радости ли.
     Дальнейшее сидение для  Иваницы становилось невыносимым.  Он  утратил
надежду,  что Ойка придет сюда,  уже не верил в это, все для него утратило
смысл,  он  готов был  ехать куда  угодно,  готов был  даже возвратиться в
Суздальские земли,  не боясь и того,  что снова ждет их там поруб,  а то и
нечто еще более зловещее.
     Да  и  сам  Дулеб  проявлял явное  намерение перебраться от  Кричка в
другое место,  но не искал его так далеко, как Иваница, а по совету Кричка
же  договорился в  Киеве с  человеком по  имени Стварник Прокоп,  что  тот
отдает им  половину своего дома,  который не отличался роскошью,  но и  не
принадлежал  к  самым  бедным.   Стварник  со  своими  четырьмя  сыновьями
изготовлял хоромную обстановку для бояр,  купцов, а то и для самих князей.
У  него  был  полон  двор  разнообразнейшего дерева,  все  здесь  пропахло
живицей,  все словно бы светилось,  как тонкая стружка, хозяин с сыновьями
неутомимо строгал, стучал, подгонял одно дерево к другому, приезжали возы,
забирали готовое,  привозили новое  дерево,  по  двору  метались голоногие
женщины,  которые знай  варили пищу,  стирали сорочки,  шили и  латали для
мужчин;  это был такой же точно Киев,  как и там,  внизу,  на Гончарах, на
Кожемяках,  на Оболони; даже странно было, что здесь, среди спесивых бояр,
среди ленивых дружинников, среди заносчивых иереев, могут примоститься эти
непоседливые, хлопотливые, веселые люди с золотыми руками.
     Сам Стварник,  невысокий, крепко сколоченный, светлобородый человек с
певучим  голосом,  тоже  понравился обоим,  и  Дулебу  и  Иванице;  он  не
заискивал перед ними,  но  и  не  проявлял высокомерия,  не  кичился своим
умением,  ценя не только свое,  но и то,  что может уметь каждый. Дулебу и
Иванице  отведены были  две  повалуши и  светлица,  где  лекарь,  если  бы
захотел,  мог принимать своих больных или же  устраивать обеды для гостей,
ибо к  такому человеку должны были бы  приезжать гости не только из Киева,
но и  из других городов.  Так думал Стварник,  накручивая на палец светлую
свою бороду, показывая Дулебу светлицу, не спрашивая ни о плате, ни о том,
как долго намереваются они задерживаться здесь.
     - Знаю Кричка,  он  мне плохих людей не пришлет,  -  сказал Стварник,
когда Дулеб попытался было заверить его,  что они не причинят ему излишних
хлопот.
     - Дулеб  лекарь  приближенный  у  самого  князя  Изяслава,  -  сказал
горделиво Иваница. - Могли бы и на княжеском дворе жить, да не хотим.
     - А-а,  -  зевнул Стварник,  - это кому как. Да славно вам тут будет,
это уж так.
     Тут  Дулеб уже мог объявиться.  Он  вынужден был объявиться,  дабы не
вызвать подозрений,  потому что князь Изяслав,  наверное,  известил своего
брата Владимира,  которого оставил в  Киеве вместо себя на то время,  пока
будет ходить в Суздальскую землю, и молодой Владимир мог бы обеспокоиться,
что лекарь княжеский не дает о себе вестей.
     Поэтому Дулеб написал грамотку к Владимиру о том,  что,  ежели нужно,
его  всегда  могут  найти  на  дворе  у  Стварника,  где  он  поселился до
возвращения князя Изяслава.
     Грамотку повез Иваница.  Впервые ехал один по улицам Киева,  вольный,
как  бывало  когда-то,  когда  пользовался у  Дулеба полнейшим доверием во
всем,   ибо  тогда  лекарь  еще  не  страдал  подозрительностью,   которая
преследовала его после Суздаля, - иначе Иваница никак не мог объяснить его
поведения.
     Собственно, везти эту грамотку было некуда, потому что двор Мстислава
- вот он,  стоит лишь проехать ворота Владимира да  тот постылый монастырь
святого Феодора.  Для приличия Иваница, вручив грамотку отроку, потолкался
малость среди люда на  Бабьем Торжке,  отхлебнул для подкрепления стоялого
меду  из  бочоночка у  какого-то  веселого ситника-медовара,  затем  шагом
поехал в направлении к Софии,  свернул в боярскую улицу,  остановил коня у
ворот Войтишича, без колебаний стукнул раз и еще раз, не слезая на землю.
     В щель выглянул чей-то глаз,  мигом окинул Иваницу, его коня, заметил
серебряный убор  уздечки,  не  оставил  без  внимания  и  недешевый  наряд
Иваницы,  потому  что  ворота чуточку приоткрылись посредине,  именно так,
чтобы показалась бородатая, не мытая со дня рождения образина и спросила:
     - Тебе чего?
     - Надлежало  бы  учтивее  быть,   свинья  бесшерстная!   -  незлобиво
промолвил Иваница, играя плетью.
     - А я учтивый. Почто стучишь-гремишь?
     - Девку хочу видеть.
     - Какую еще девку? Это двор воеводы Войтишича.
     - Знаю.  Был здесь.  С  самим воеводой твоим пил.  Нынче не  хочется.
Девку хочу увидеть. Позови.
     - Я бы показал тебе девок, кабы не лень.
     - Ойку  знаешь?  Дочь  Емца?  Позовешь -  получишь штуку серебра,  не
позовешь - дураком будешь.
     - Слезь  с  коня,  олух.  Увидят,  -  сразу  же  стал  мягче  бородач
привратник.  - Или отъедь малость, пока я поищу эту девку. Где-то носится,
как чертовка. А не соврешь про серебро?
     - Держи, - протянул ему серебряную монету Иваница. - Не имею боярской
привычки. Не вру никогда.
     Бородач исчез,  а Иваница поехал улицей дальше, до самого Бориславова
двора, затем вернулся назад, но Ойки не было, не слышно было и бородача, -
быть может,  и  обманул,  забрав серебро и притаившись по ту сторону ворот
или  же  позвав себе  на  помощь своих  дружков,  чтобы отучили нежданного
залету стучать в боярские ворота.
     Ойка появилась,  откуда не ждал вовсе.  Бежала с другого конца улицы,
кутаясь в свой белый козий мех,  снова была босая, будто лишь вчера увидел
ее,  с той лишь разницей,  что губы у нее стали словно бы полнее, сочнее и
ярче.  Да и заметил ли ее губы Иваница?  Прежде всего он увидел босые ноги
Ойки,  чуть было не свалился с коня навстречу девушке, встал беспомощный и
растерянный, смог лишь вымолвить:
     - Снова босая?
     - А что тебе? - дерзко крутнулась она перед ним, и он понял, что нету
ему отныне жизни нигде на свете, кроме этой непостижимой девушки.
     - Здравствуй, - теряясь все больше, сказал Иваница.
     - Здравствуй.
     - Даже не верится, что снова вижу тебя.
     - Зато мне верится. Давно уже знают про вас.
     - Что же знают?
     - А все.
     - И то, что мы в Киеве?
     - И то.
     - И ты знала?
     - И я.
     - Почему же?  -  Он  хотел спросить:  "Почему же  не  пришла туда,  в
Почайну?" -  но не отважился,  лишь пошевелил губами,  безмерно удивляясь,
что не  может выдавить из  себя ни  единого слова,  кроме нелепого "почему
же?", а она рассмеялась ему прямо в лицо:
     - А  потому же.  Что-то  хочешь сказать?  Передать что-нибудь воеводе
Войтишичу?
     - К тебе приехал,  -  сказал жалобным голосом Иваница, но на Ойку это
не повлияло.
     - Ко мне? А зачем?
     - Ты ведь говорила. Вспомни, как сказала той осенью.
     - Не вспомню. Да и зачем?
     - Ну, тогда ты сказала... Сказала... что ежели вернусь...
     - Ну и что, ежели вернешься?
     - Что если я снова приеду в Киев, то...
     - И  что  же,  если  приедешь?  -  она  глумилась над  ним  открыто и
безжалостно.  Вертелась перед ним на одной ноге та же самая Ойка, но уже и
не  та,  словно бы  ее подменили.  Может,  это и  не Ойка,  а  суздальская
Оляндра,  доступная  для  всех  дружинницкая  жена,  опустившаяся в  своем
падении на  самое дно?  Но  нет.  Перед ним была девушка,  ради которой он
должен  был  бы  жить  дальше,   держаться  на  этом  мучительном,  полном
несправедливости свете. Неужели и она может быть несправедливой?
     - Ждали мы тебя с Дулебом там,  у Кричка,  на лугу,  возле Почайны, -
снова начал он мягко. - Думали, узнаешь - прибежишь.
     - Знала, да не прибежала.
     - Про Кузьму бы тебе рассказали.
     - А что рассказывать? Твой лекарь все написал митрополиту, все знают.
     - Просидели в порубе в Суздале чуть ли не год целый.
     - Оба и сидели?
     - А ты как думала? Лишь Дулеб? Я тоже. Товарищ его во всем.
     - Звал меня почто? - спросила она строгим голосом.
     - Да ты что? - уже начал гневаться Иваница. - Увидеть тебя хотел. Иль
ты обо всем забыла? Стоим на дворе у Прокопа Стварника. Придешь?
     - Надобно будет - приду.
     - Дай хоть к руке прикоснуться, - попросил Иваница.
     Она  шутя хлопнула его рукой по  щеке,  крутнулась,  побежала куда-то
вдоль улицы, исчезла неведомо как и где. Будто сквозь землю провалилась.
     Иваница прислонил к щеке ладонь,  будто хотел задержать там что-то от
Ойки.  Собственно,  что он имел от нее?  Лишь эту шутливую пощечину - да и
только.  Немного,  если подумать, сколько человек настрадался, добираясь к
этой девушке, но и немало, потому что перед этим не имел и того.
     Иваница готовился врать Дулебу про Бабий Торжок и  про меды,  которые
отведывал там,  но  тот не  заметил длительного отсутствия своего товарища
или же не придал этому значения.  Как бы там ни было,  Иваница понял,  что
между ними  устанавливаются давнишние взаимоотношения полнейшего доверия и
свободы делать кто что хочет,  и вельми обрадовался этой своей мысли,  что
же касается Ойки,  разозлившей его своим поведением,  то он решил изменить
ей  с  первой же  попавшейся гулящей девкой.  "Вот  только морду отъем,  -
подумал мстительно Иваница,  -  так и найду себе девку!  Будет она знать у
меня! Мне бы только морду отъесть после харчей Долгорукого!"
     Назавтра  позвали  их   к   Войтишичу.   Но  не  на  трапезу,   не  в
торжественности и не с многочисленной вооруженной свитой,  а украдкой, под
покровом темноты,  в  которую Киев  погружался теперь  с  каждым днем  все
раньше,   потому  что  дни  заметно  сокращались.   У   старого  тысяцкого
разболелось сердце,  ничто не помогало ему.  Войтишич,  возможно, и умирал
уже; к его счастью, в Киеве появился в это время княжеский лекарь Дулеб, -
вся надежда теперь была на него.
     Они  пошли  в  сопровождении Войтишичева человека,  их  пропустили во
двор, провели по тем же самым переходам, что и в прошлом году; вошли они в
ту   же  самую  гридницу,   где  была  тогда  трапеза  с   обременительной
велеречивостью воеводы,  но  теперь здесь было  пусто,  притемненно горело
несколько небольших свечей,  настороженность и  тревога ощущались во всем,
на  большом столе  посредине гридницы,  сдвинутая со  своих  мест,  стояла
серебряная посуда,  тускло посверкивавшая в полутьме;  видно,  еще недавно
тут восседали за  столом обжоры и  выпивохи,  красовался в  своей зловещей
пышности сам Войтишич,  бессмертный,  казалось,  человек,  который пережил
десяток  князей  и  начисто  забыл  межу  между  подлостью  и  лицемерием,
отмахиваясь от всего на свете своим излюбленным "Будь оно проклято!"
     Дулеба провели в воеводскую ложницу, а Иваница тем временем остался в
гриднице,  чтобы быть на подхвате и  помочь лекарю,  ежели что,  хотя,  по
правде говоря,  Дулеб  каждый раз  обходился собственными силами.  Была  у
Иваницы надежда,  что где-нибудь здесь повстречается ему Ойка и  он сможет
переброситься с ней словом-двумя, но вокруг вертелись лишь ближайшие слуги
Войтишича;  Ойка же вряд ли и допущена была сюда, в палаты воеводские, она
где-то ютилась со слепым отцом в хижине,  в самом закутке дворовом, тут ее
ждать было бы полнейшей бессмыслицей.  Зато пришел тот,  кого Иваница и не
ждал вовсе.  Точно так же,  как и  в  прошлом году,  должны были они снова
встретиться,  только теперь уже не  во дворе,  а  тут,  в  гриднице,  хотя
опять-таки с глазу на глаз.  Втиснулся в гридницу,  волоча ноги так, будто
разгребал ими снег,  дебелый Петрило,  хлопнул своими бесцветными, что и в
темноте белели, глазами на Иваницу, ругнулся потихоньку:
     - Черти тебя носят! Почто сидишь тут?
     - А стерегу, чтобы твои черти да не унесли душу твоего воеводы.
     - Ты тот же самый, что и в прошлом году? - удивился Петрило.
     - Вот уж!
     - Говорили, в Суздале бросили вас обоих в поруб.
     - Бросили, а мы вылезли.
     - Вылезли или выпущены?
     - Знаешь своего князя лучше меня.  Тот сажать не  любит,  но  если уж
посадит, так не выпускает. Или забыл князя Юрия?
     - Не твое дело, раб. Забыл сам, видать, кто перед тобой?
     - А  чихал я  на  тебя!  Не  забыл,  что ты  и  боярина Кучку стрелой
когда-то сразил...
     Петрило метнулся к Иванице, закрыл ему ладонью рот.
     - Раскричался! Кто сказал тебе это?
     - А сам князь Юрий.
     - Ну,  - Петрило отошел, сел возле свечки, разглаживал светлые усы. -
Мало что скажет Долгорукий.
     - Все  о  тебе  знаю,  -  злорадно  промолвил Иваница.  -  И  что  ты
доверенный человек Долгорукого в Киеве, тоже ведомо мне.
     - Кому  служу,   того  и  доверенный.  Не  болтай  языком.  Лекарь  у
Войтишича?
     - Да. Воскреснет твой воевода.
     - Не собирается умирать, еще и тебя переживет.
     - Вот уж! Может, и ты переживешь?
     - Поболтай мне еще языком, и я тебе покажу!
     - Думал  я:  дружить с нами станешь.  Обидел Долгорукий и тебя и нас.
Нас в поруб,  а тебя с глаз прогнал за того  боярина  Кучку.  Ужели  такой
ценный человек был этот боярин?
     - Замолчи,  -  попросил Петрило,  -  голова болит от  твоей болтовни.
Занудливый ты вельми человек,  а  на вид вроде бы и  не таким должен быть.
Расскажи лучше про Суздаль. Что там видел да как был со своим лекарем?
     - Вот уж!  Почему я должен тебе рассказывать! Были, да и все. Видишь,
каким я стал, а каким был.
     - А скажи мне такое,  -  Петрило снова подошел к Иванице. - Вот тогда
вы должны были у меня обедать, а не приехали, как это вышло?
     - Есть не хотелось, - засмеялся Иваница.
     - Ты мне не крути, а говори правду. Куда пропали?
     - Сказано же:  в Суздаль.  А перед тем у князя Изяслава были.  Он как
раз Бохмач дожигал.  Горело долго.  Потому что был дождь,  а князь Изяслав
присматривался.  Глаза грел.  Ну,  а  мы тогда двинулись дальше,  прямо на
Суздаль,  за убийцами.  Хотя вышло,  что и не убийцы никакие ни Кузьма, ни
Силька.
     - Кто же погнал вас в Суздаль?
     - Совесть.
     Петрило побродил малость по гриднице,  вышел на свет,  присмотрелся к
Иванице.
     - Совесть гоняет человека по свету,  когда она нечиста. Ты же да твой
лекарь имеете совесть чистую, или, скажешь, не так?
     - А так.
     - Тогда зачем же  вам понадобилось в  Суздаль?  Да еще и  к  грозному
Долгорукому.
     - Не такой он и грозный. Князь добрый и славный.
     - Добрый, а в поруб вас бросил.
     - Куда же должен был бросать? Притащились из самого Киева: ты, княже,
убийца! Радуйся и веселись.
     Петриле,  однако,  почему-то очень хотелось вернуться снова к тому, с
чего начинал.
     - Так ты так и не сказал, кто же послал вас в Суздаль?
     - А Войтишич, - беззаботно сказал Иваница.
     - Войтишич?   -  даже  подпрыгнул  Петрило.  -  Смеешься  надо  мной?
Спрашиваю - так говори, а не хочешь, так скажи: не хочу. Болтаешь пустое.
     - Вот  уж!  При тебе Войтишич об  убийцах сказал.  Игумен Анания тоже
поддержал. Да и ты.
     - Я молчал.
     - Может, и молчал. Поддакивал молча.
     - Но ведь не посылали вас никуда.
     - Не посылали, так мы и сами догадались.
     - Заплачу тебе хорошенько,  - пообещал Петрило. - Еще не знаешь меня.
Я все могу в Киеве. Лишь бы держался за меня.
     - Вот уж! Имею Дулеба, вот и все. А плату свою спрячь. Пригодится.
     Иваница уже  и  не  рад был,  что наткнулся на  Петрилу.  Видно,  ему
зачем-то  крайне нужно было  выведать,  кто  и  как  спровадил их  тогда в
Суздаль, а получалось, - как ни верти, - сделала это Ойка. Еще получалось,
никто об этом не знал.  Все сходилось на ней,  все тогда началось,  теперь
должно было закончиться,  по  крайней мере так хотел Петрило,  да  и  еще,
может, кто-то. Ну, так не дождутся же!
     - Знаешь, - сказал Иваница, - ты ко мне не цепляйся, а то возвратится
князь Изяслав,  я  и  скажу ему,  кем ты был у Долгорукого,  -  вот тебе и
конец. А может, ты и до сих пор еще тут доверенный человек князя Юрия? Для
него и выпытываешь?
     Петрило плюнул и отошел от Иваницы.
     - Не попадайся мне под руку,  -  посоветовал с неприкрытой угрозой, -
ибо кто Петриле перейдет дорогу, то...
     Замолкли оба, прислушиваясь то ли к тому, как шипят тоненькие огоньки
свечей,  то  ли к  отзвукам из воеводской ложницы,  хотя за дубовой дверью
умирали все звуки.
     А  там,  разметав пуховики и  мягкие собольи покрывала,  с обнаженной
грудью лежал  на  возвышении,  будто  настоящий князь,  воевода Войтишич и
проклинал   свои    несвоевременные   хворости   (ибо    хворости   всегда
несвоевременны),  свои  высокие лета  (ибо  чем  выше они,  тем  тяжелее),
четырех  Николаев-бояр  (ни  один  из  которых не  проведал его  сегодня),
Петрилу (о  приходе которого он  еще не знал) и  вообще все на свете,  ибо
если подумать, так будь оно все проклято!
     Дулеб  растер  воеводе грудь,  размял межреберье,  чтобы  высвободить
сердце  от  сжатия;  Войтишичу  стало  легче  дышать,  появилась сила  для
проклятий,  он  снова почувствовал,  что  живет,  что  будет жить  долго и
упрямо, как жук-древоточец; посмеивался над игуменом Ананией, который тихо
сидел  у  белой  стены  (Войтишич любил белые стены и  терпеть не  мог  ни
украшений на них,  ни икон),  чистенький,  в новехонькой шелковой рясе,  с
драгоценным крестом наперсным, сухой и ехидный даже в своем молчании.
     Дулеб  застал  его  у  Войтишича,  когда  пришел к  больному воеводе.
Сказать по правде,  не ждал его там,  не очень хотелось видеть еще раз это
чванливое ничтожество,  из-за которого,  если толком разобраться,  изрядно
настрадались они с Иваницей,  но шел к Войтишичу -  следовательно,  должен
был быть готовым ко всему.
     Воевода лежал среди шелков,  мехов и вышитых паволок,  светил могучей
голой грудью,  дышал тяжко,  прерывисто, вокруг него суетились подхалимы и
льстецы,  смехуны пробовали рассмешить его,  две девки  хлопали  по  голым
ногам,  будто  хотели смягчить боль,  свалившуюся на старика,  быть может,
впервые за всю его долгую жизнь.
     - Вон  отсюда!  -  прогнал всех Войтишич,  как  только увидел Дулеба,
который тихо вошел в ложницу. - Сгиньте, будь вы все прокляты!
     И  зашипел от боли,  застонал,  перекосился весь и  на короткое время
словно бы впал в забытье.
     Сначала  Дулеб  подумал:   хотят  его  разжалобить.   Долго,  видимо,
советовались, как позвать его к себе и какую повести речь, пока вспомнили,
что он ведь лекарь и  лучше всего было бы позвать его к  больному.  И  вот
сошлись эти двое, свидетелей нет, все сказанное здесь и умрет. А для того,
чтобы лекарь был откровеннее, решили его разжалобить.
     Но  сразу  же  и  отбросил  свое  предположение,  когда  внимательнее
присмотрелся к  Войтишичу  и  прислушался,  как  бьется  его  сердце.  Оно
колотилось  неровно,  то  рвалось  из  груди,  то  залегало,  стискиваемое
какой-то  силой,  замирало зловеще и  угрожающе,  поэтому Дулеб  тотчас же
принялся за свое привычное дело. В его руках возродилось давнишнее умение,
пальцы стали чуткими и  внимательными