, он живет.
     - Тебе всегда так будут говорить, чиня при этом насильство.
     - Ты ведь не допустил насильства.
     - Случай. До этого пятьдесят лет меня при тебе не было.
     - Думаешь, все пятьдесят лет ко мне таскали девок мои тиуны?
     - Не ведаю.
     - Иногда оправдания звучат неуместно. Лучше снова помолчим.
     - Не надобно об этом, княже. Был случай, и нет его.
     - Показывал тебе мой пергамен,  лекарь,  ты видел записи, и надлежало
бы тебе вычитать оттуда,  что есть вещи, перед которыми бессилен не только
князь, а может, и сам господь всемогущий.
     - Согласен, княже.
     - Но  бывает,   однако,  что  даже  в  самые  жестокие  времена  чудо
опускается на землю в  помощь людскому бессилию..  И  чудо это -  женщина.
Может, не хочешь этого понять, хотя должен был бы, потому как ты не только
человек, но еще и лекарь, знаешь хорошо людскую природу.
     - Знаю, княже, чудо высочайшее. Называется оно: любовь.
     - Это не для князей.  Мы женимся из соображений государственных,  все
подчиняется государству,  приходится забывать о своем людском,  когда же и
напоминает оно о  себе,  тогда может довести и  до бешенства.  Забываешь о
справедливости,  о святости. Борешься с собой, но не всегда умеешь осилить
себя.  Однако,  считай,  благие  поступки  от  этого  страдать не  должны.
Впрочем,  меньше об этом.  Я  обещал показывать тебе,  а  не рассказывать.
Сожалею, если показали не то, что хотелось.
     - Я тебе не судья, - сказал Дулеб. - И не праведник, за которого меня
принимаешь с первого дня.
     - Но жестокий, как все праведники.
     Снова ехали целый день без передышки, поднимались в верховья волжских
притоков,  удалялись от привычных дорог, которые начинались от Суздаля или
Ростова,  перекрещивались в недавно заложенной Юрием Москве, вели на юг, в
Чернигов и Киев.
     Когда-то еще Мономах впервые проехал из  Киева  в  Ростов  кратчайшим
путем  через  вятичей.  Тогда  он прошел мимо селища боярина Степана Кучки
возле впадения речки Неглинной в Москву.  Долгорукий повторял  многократно
отцовский путь,  и каждый раз на пути у него вставала речка Москва,  и все
сходилось возле селища Кучки, так, будто боярин нарочно выбрал себе место,
где  скрещивались  все  дороги залесского края.  По верхнему притоку Истре
Москва близко подходила к Ламе,  притоку Шоши,  впадающей  в  Волгу.  Так,
Ламским волоком, известным новгородским купцам с древнейших времен, Москва
соединяла верхоречье Волги со  средней  Окой.  С  другой  стороны  Кучкино
селище  стояло  на  изгибе  реки,  при ее повороте на юго-восток,  где она
притоком Яузой почти вплотную подходила к Клязьме,  по которой  шла  через
Москву  поперечная  дорога  с запада,  от самого Смоленска,  на восток,  к
булгарам.  От Москвы шла,  пролегая по Кучкиному полю,  великая дорога  на
Владимир и Суздаль или же по Яузе и через рогожские поля на Клязьму тоже к
этим городам,  которые Долгорукий строил и укреплял в противовес боярскому
Ростову,  который никак не мог забыть о своем первородстве. Собственно, на
Ростов и Переяславль-Залесский дорога  с  киевского  и  черниговского  юга
также пролегала через Москву, начиная от Лопасни.
     Но  все эти пути остались где-то позади,  князь Юрий вел свой поход в
стороне  от  всех  привычных  направлений передвижения,  в  обход  больших
селений,   возникших  на  концах  коротких  переволок  из  одного  притока
междуречья к  другому,  он  решил пробиться в  самые дальние дебри лесного
края,  они ехали изо дня в день, ехали лунными ночами, ночевали в селах то
княжеских, то боярских, иногда и у костров в лесу, потому что не встречали
людских  жилищ,   казалось,   что   земля   эта   испокон  веков  лежит  в
неприкосновенности,  а если и заносила сюда судьба человека, то исчезал он
безвозвратно,  не  оставив после себя  никакого следа,  разве лишь  только
потемневшие копны  сена  на  бывших лугах  возле речек,  но  не  близостью
людской веяло от этих копен,  а  давней грустью и холодной безнадежностью,
ибо никогда не  знаешь,  кто косит это сено,  кто складывает в  копны,  не
знаешь и не отгадаешь,  и копны стоят вечно,  словно поставленные духами в
пустынных снежных долинах,  среди  безлюдья под  холодной зимней луной,  и
только  кони,   наверное,  знают  тайну  этих  притаившихся  копен,  когда
открывается рост  травы летом и  речь  быстротекущей воды,  которая всегда
течет в дальнюю даль,  а куда и зачем - кто же об этом ведает? Быть может,
не ведают даже кони?
     В  бесконечных  изнурительных странствиях  своих  наткнулись  они  на
необычайное  селение.   Собственно,   и  не  одно,  а  сразу  три  селища,
соединенные  тремя  дорогами  -   нижней,   средней  и  верхней,   которые
соответственно  вели  к   расположенным  на   разных  уровнях  над   рекою
поселениям,  сходясь  в  долине,  заставленной  точно  такими  же  копнами
слежавшегося сена,  какие  случались во  многих  других равнинах,  где  не
слышно было даже людского духа.
     Долгорукий,   считая  селище  мерянским,  послал  вперед  гонцов  для
расспроса,  однако они  возвратились с  известием,  что  село русское,  но
ничейное.
     - Как это ничейное? - удивился Юрий.
     - Ничейное,  вацьо,  -  развел руками княжеский растаптыватель сапог,
который тоже ездил разузнавать, ибо старался опередить своего князя всюду,
чтобы предостеречь от возможной опасности или же от неприятностей.
     - А люди там есть?
     - Есть.
     - Тогда пускай подвойские скачут вперед и созывают люд.
     Сам  князь  тем  временем повел своих людей на  равнину возле нижнего
селища, надеясь, что люд выйдет ему навстречу.
     Однако напрасно носились подвойские,  громко покрикивая возле крепких
запертых ворот,  чтобы люд  выходил приветствовать великого князя.  Нижнее
селище словно вымерло,  и,  если бы не дым, стлавшийся от дворов, достигая
равнин, где столпились чужие всадники, можно было бы принять эти жилища за
прибежища бестелесных лесных духов, тех самых, которые расставляли сено по
далеким речным долинам.
     - Негоже князю стоять внизу, словно нищему! - гневно воскликнул князь
Андрей. - Поедем в верхнее селище! Неведомо, какое тут племя проживает, да
видно,  что взяли они нрав свой от древних племен: слушаются лишь тех, кто
над ними, кто в селении верхнем.
     И  поход с  громкими криками проскакал через нижнее и среднее селища,
по извилистой дороге прошел на самый верх;  но и здесь царила пустота, как
ни  ревели  княжеские подвойские,  помогая себе  дутьем в  большие рога  и
тоненькие визгливые дудочки  из  бузины,  на  звук  которых всегда  охотно
откликаются женщины, и если даже не отваживаются выйти за ограду сами, то,
по крайней мере,  выталкивают мужчин, чтобы те узнали, что там и как, а уж
потом дали знать и своим повелительницам.
     Наконец на  одной  из  улиц  началось движение,  -  несколько мужчин,
собранных в плотную группу,  медленно продвигались навстречу князьям,  шли
пешие,  без коней, тут вообще ни у кого не было коней, а может, они просто
не хотели их показывать.  Долгорукий, кинув повод своего коня стремянному,
спешился,  выступил вперед,  к нему присоединился князь Андрей. Дулеб тоже
встал за  князем в  бессознательном стремлении как-то уравновесить эти две
неодинаковой силы и  значения человеческие группы,  ибо за  одной не  было
ничего,  кроме притаившихся,  беззащитных,  в сущности, жилищ, а за другой
стояла железная разбойничья сила,  которая могла бы разметать и уничтожить
все вокруг при одном лишь движении княжеского пальца.
     Группу  жителей  возглавлял  высокий  седобородый великан  в  тяжелом
тулупе, в черной медвежьей шапке, с толстенной палкой в руке - такая палка
могла бы,  в случае необходимости, служить и оружием, хотя старик не похож
был на тех,  кто стремится к драке, что-то было в нем мирное и домашнее: и
в том,  как ступал,  и как разглаживал бороду,  прежде чем молвить слово к
прибывшим,  и  в  спокойном взгляде глубоких глаз  из-под  кустистых седых
бровей.
     Старик  остановился перед  Долгоруким и  смотрел на  него  молча,  не
склонил головы, не поклонился, и никто из его спутников не кланялся.
     - Князь перед вами! - крикнул князь Андрей. - Кланяться надобно!
     - Вы приехали,  вы и кланяйтесь, - неожиданно молодым голосом отрезал
дед.
     - Кто такие? - спокойно спросил Долгорукий.
     - Люди. Разве не видно?
     - Чьи люди?
     - Чьими могут быть люди? Ничьи. Сами свои.
     - Боярин у вас есть?
     - Нет и не надобно.
     - А князь?
     - И про князя не слыхивали.
     - Что же вы слыхали? Киев знаете? Суздаль?
     - Никто не знает.  Разве лишь я,  потому как самый старший.  Но и это
зависит от потребности.
     - То есть как? - немало удивился Долгорукий.
     - А вот так.  Ежели была бы потребность,  мог бы рассказать детям или
внукам про Киев или Суздаль. Но потребности такой нет.
     - Бога хоть знаешь? - снова не выдержал князь Андрей.
     - Может, и знаем, но своего. Каков он где-то, нам нет до этого дела.
     - Знаете хоть, что русские? - полюбопытствовал Долгорукий.
     - Это знаем.
     - Зовешься как? Я - Долгая Рука. Юрий, ежели слыхал.
     - Может, и слыхал. Я - Кибец. И с„ла наши - тоже Кибцы.
     - Я  -  князь над русскими.  Другие племена тоже признают мою власть.
Добровольно, без принуждения признают.
     - Ты,  княже,  пришел и уйдешь, а мы останемся на этой земле. Сами ее
нашли, засеяли нивки и добываем зверя без тебя, так зачем же ты нам?
     - Защищать вас должен от нападений чужинских.
     - Сами и  защитимся.  Бежать не  станем ни  перед кем,  ибо  землю не
понесешь с  собой и  нивку засеянную.  Скотину можно загнать в  лес,  мед,
скоры и  зерно спрятать,  а сам никуда не денешься,  суждено оставаться на
своей земле,  хотя бы и умереть должен на ней.  Окромя того, на малое село
малая и  сила может пойти,  а  от  нее мы отобьемся.  Великая же сила идет
всегда стороной, точно так же как великое счастье всегда идет мимо бедного
человека.
     - А ежели велю забрать у вас добро и сжечь ваше селище? - с напускной
грозностью насупился Долгорукий.
     - Тогда ты не князь,  а простой грабитель, хотя, по правде говоря, не
каждому дано различить, где тот, а где другой.
     - Так  и  подмывает меня  взять  лук!  -  угрожающе пробормотал князь
Андрей,  но у старика, видно, был острый слух, он услышал слова князя и не
замедлил с  ответом,  приправив его надлежащей улыбкой,  хотя и  скрытой в
густой бороде, но достаточно выразительной, чтобы ее заметили те, с кем он
разговаривал:
     - У нас тоже есть луки.  Да не простые, а такие, что сами ходят в лес
и стреляют в дичь, а мы лишь указываем им, куда стрелять.
     - Накормить моих людей можете? - мирно спросил Долгорукий.
     - Ежели вы гости,  будете у нас дражайшими людьми, - ответил старик и
махнул своим людям,  и те сразу же принялись разводить княжеских спутников
по своим трем селищам и так хитро рассредоточили всю дружину,  что никакая
сила не смогла бы ее собрать в  случае необходимости,  известно ведь,  что
сила разъединенная уже не сила,  как пальцы, не стиснутые в кулак, никогда
не смогут нанести удар.
     Нельзя было  сказать,  что  ничье  поселение  отличалось   чрезмерным
достатком.  Нищие нивки в песчаных зарослях родили зерно скупо и неохотно,
перекисшая земля на заболоченных лугах с большей охотой булькала летом под
лучами солнца,  чем покрывалась густой зеленой травой.  Известно ведь, что
если никто не позарился здесь ни на лес,  ни на землю, что если не достали
сюда  руки боярские или княжеские,  то напрасно искать здесь роскошь.  Кто
забредет в гости к этим людям,  тот пускай не надеется,  что  столы  будут
ломиться от яств.  Может,  будет пустая похлебка, да каша, да кусок хлеба,
часто и вовсе без соли.  Из мясного попадется здесь разве лишь  зайчатина,
которую ни князья, ни бояре не употребляют, считая ниже своего достоинства
есть это мясо, от которого разит вечным испугом, или же мелкая птичка, ибо
в эти никчемные леса порядочная птица и не залетала.
     - Живете небогато...  -  сказал Долгорукий, отведав пустой похлебки и
постной каши, которыми его угощали в хате самого Кибца.
     Подавали к  столу стройные девушки такой красоты,  что Иваница только
покряхтывал,  когда теплыми птицами летали возле него девичьи руки,  ставя
на стол то одну миску, то другую, то кладя хлеб или ложку.
     - Зато  на  воле,  -  неторопливо прожевывая твердую краюху,  ответил
князю Кибец. - Никем не завоеваны. Наша бедность - по своей воле, а это не
одно и то же,  что нищета по принуждению.  Завоеванный,  лишенный воли люд
становится не только бедным,  но и забитым, легковерным, легковерье лишает
людей способности и желания самим думать, оно порождает покорность, слепое
послушание,  услужливость,  а что это за жизнь?  Посмотри,  княже, какие у
меня внучки! Тут вырастают только красивые девицы. Может, нигде нет таких,
как в нашем селище. А почему? Потому что на воле.
     - У тебя много девиц, у меня много молодых воинов, - засмеялся князь,
- может, породнимся?
     - А это нужно спросить у них самих да их матерей.
     - Жаль,  что нужно ехать дальше,  не можем задерживаться,  - вздохнул
Долгорукий, - сыграли бы свадьбу, и не одну!
     - Еще как сказать, - загадочно промолвил старик.
     - А  если мои дружинники одну да  другую свяжут ремнями,  да бросят в
сани, да крикнут на коней?
     - Говорил же:  имеем луки,  которые сами ходят в лес и сами стреляют,
куда велим. Достаточно лишь свистнуть.
     - Может,  и  своего Соловья-Разбойника имеете?  Так тот,  говорят,  в
Брынских лесах.
     - Ежели хочешь, попробуй, - может, и на Соловья наткнешься.
     - Некогда мне,  сказал уже, - отделался шуткой Долгорукий. - Но такие
парни,  как  Иваница,  изведали бы  тут  своего счастья.  Из  самого Киева
добирался, чтобы увидеть наших суздальских красавиц!
     - Вот уж! - потер руки Иваница.
     Вскоре поехали дальше,  и дорога казалась далекой-далекой, потому что
никто еще не ведал, где встретят они непоседливого князя Ивана Берладника,
да Долгорукий и  не торопился,  создавалось впечатление,  будто кружит он,
описывая большие круги,  чтобы  охватить как  можно  больше  своей  земли,
присмотреться к ней внимательнее, пристальнее.
     Путешествие не одно и то же,  что переезд с одного знакомого места на
другое,  - там просто зря теряешь время,  оно  умирает  в  переездах  зря,
потому что не видишь ничего нового, и этим лишь сокращается жизнь людская,
да и только.  Путешествие  же  приносит  каждый  раз  чувство  обогащения,
открываются  перед тобой новые миры,  ты словно бы рождаешься то для того,
то для этого,  переживаешь приключение,  проникаешь  в  самые  сокровенные
закоулки  края,  оказываешься  среди  людей,  которые ближе всего к земле,
неожиданно открываешь,  что у этих людей больше суеверий,  потому  что  их
окружает таинственный,  загадочный мир, непостижимость умирания и рождения
деревьев,  произрастания  зерна,  красоты  цветов.  Жизнь  тут  простая  и
жестокая,  быт  суровый,  стихии  беснуются круглогодично,  у человека нет
помощников, - одни лишь супротивники, враги.
     - Вс„  видите,  -  говорил Долгорукий своим  киевским обвинителям,  -
лежит моя земля открытая перед вами. Не текут тут молочные и медовые реки.
Не  целуют великому князю ног  и  следов копыт его  коня.  Не  вселяет имя
Долгорукого надежды в сердца,  потому что часто и не знают сего имени,  не
знают о самом существовании князя.
     - А сказать тебе,  княже?  - хитро прищурился Иваница, который за это
время уже стал чувствовать себя в присутствии князей так же свободно,  как
среди обычных людей.
     - Скажи.
     - Думал я тогда, когда мы приехали с Дулебом к тебе на остров, что ты
сразу бросишь нас в поруб.
     - Не было ведь там поруба! - засмеялся Долгорукий.
     - Так в воду! Еще лучше.
     - А вот случится по дороге озеро, я вас и брошу!
     - Теперь не бросишь.
     - Отгадал.
     - Еще я  думаю,  княже,  так:  то  ли ты слишком мудрый,  то ли вовсе
глупый.
     - Это почему ж?
     - А  вот  столько с  нами убиваешь времени.  Возишь по  лесам,  ищешь
какого-то там киевского Кузьму,  которого,  может,  и на свете нет. Может,
это Силька соврал, как врут все монаси, а ты поверил.
     - Может,  и  мне самому нужно вот так поездить подальше от городов да
от князей да бояр и подумать! Обычай велит думать с воеводами, с дружиной,
с  мужами лучшими;  все  его  придерживаются.  Изяслав тем  и  люб  сердцу
киевских бояр,  а  я  князь никудышный.  Только бог  святой знает,  что  я
думаю-помышляю, ни с кем не советуюсь, никому не доверяю своих дум, потому
как растащат, разнесут, измельчат, сведут на нет...
     Дулеб  с  сожалением подумал  о  своих  пергаменах,  лежавших  где-то
глубоко  спрятанными  в   сумках.   Охотно  сел  бы  где-нибудь  в  уютной
монастырской келье в  Киеве или в  Юрьевой повалуше в  Кидекше,  погрел бы
ноги у  огня,  сделал бы  несколько записей,  которые так  и  просились на
харатью.
     - Тебе  угрожает  неизбежность  одиночества,   княже,   -  сказал  он
задумчиво;  конь  его  шел  голова  в  голову  с  буланой  высокой кобылой
Долгорукого.  -  Кроме того,  каждый раз  ты  ставишь под  угрозу все свое
княжество.  Ибо  если все зависит от  одного человека,  оно не  может быть
прочным и  устойчивым.  Как только умного князя сменит ограниченный или же
бездарный, все развалится, потому что народ, привыкший к преданности, идет
за каждым, кто его ведет, не задумываясь, и будет слушать бездарного точно
так же, как слушал великого человека. Когда же люд вмешивается, подвергает
сомнениям,  проверяет каждый  шаг  правителя,  тогда  у  него  может  быть
спокойная жизнь и даже при совсем неразумном властителе.
     - А почему ты, лекарь, считаешь, будто я, неохотно думая с дружиной и
боярами,  тем самым отдаляюсь от своего люда?  Говорил же тебе,  что иду к
своим  людям  все  свои  пятьдесят лет,  стараюсь  приблизиться к  каждому
человеку,  встать рядом с  ним,  поставить его  возле себя,  как  поставил
своего  Вацьо,   своих  отроков,   но  разве  же  дойдешь  до  каждого?  И
удовлетворишь ли всех?  К  людям надобно молвить так и  то,  что они хотят
слышать. А есть ли такая возможность? Слава покинула нашу землю, раздирают
ее усобицы - вот все, что можно сказать.
     Иваница  открыто  скучал  от  этих  разговоров,   и   от  бесконечных
странствий, и от лесов, в которых они, кажется, затерялись навеки, упав на
самое дно, заплутавшись средь бездорожья.
     От злости и тоски Иваница обрушился вдруг на Сильку:
     - Вот вытряхнуть бы  из тебя душу!  Грех я  взял на себя великий,  не
задушив тогда в Кидекше. Зачем такие живут на свете?
     Но Силька с каждым днем чувствовал себя все увереннее, испуг, который
тогда  нагнал  на  него  в  оружейне Иваница,  прошел бесследно,  тут  над
летописцем была  княжеская рука,  он  верил  все  больше и  больше в  свою
необходимость и незаменимость,  поэтому взглянул на Иваницу с высокомерием
и сказал не без ехидства:
     - Хочешь доказать мне,  что имеешь все пороки,  которые могут сделать
человека смешным и достойным презрения? Но уже убедил меня в этом.
     - Это когда не задушил тебя?
     - Тогда бы узнал, что такое гнев князя Андрея.
     - Приехали не к князю Андрею, а к самому Долгорукому.
     - Великий князь тоже убедится в моем умении. Ибо скажу о нем так, как
никто до сих пор и опосля.
     - Что же ты такое скажешь, умник?
     - Не сумеешь понять.
     - Вот уж!  Иваница да  не сумеет?  Да знаешь ли ты,  что уже два лета
езжу я с самым умным, может, во всех землях человеком, с Дулебом?
     Силька сидел  у  огня,  скрипел писалом,  делал вид,  что  не  слышит
бахвальства Иваницы,  потому что  и  сам  был  поглощен самовосхвалением и
переполнен чванством.
     - Так что же  ты такое сказал про князя Юрия?  -  нетерпеливо крикнул
Иваница,  воспользовавшись тем,  что со двора в