егко сбросила с себя руку князя,  шагнула к Иванице,
тихо сказала:
     - С тобою.
     Голосом этим словно бы  ударила Долгорукого в  грудь.  Он отшатнулся,
наставил на  тех  двоих руки с  растопыренными пальцами,  будто отгонял от
себя  страшное  видение,   начал  пятиться,   потом  тяжко  повернулся  и,
сгорбившийся, постаревший, униженный, двинулся из темного перехода.
     А те двое,  проследив за ним, как будто еще не верили, что он в самом
деле отдаляется и  уже не  возвратится,  бросились чуть не  бегом в  глубь
переходов, открывали одну дверь за другой, девушка умело стучала засовами,
отгораживалась от  целого мира,  вела  Иваницу дальше и  дальше,  глубже и
глубже,  вокруг них теперь было лишь сено,  сухое,  душистое,  тихое сено,
лишь  где-то  внизу слышались вздохи и  возня скотины,  а  наверху стучали
люди,  от которых они бежали и  к которым не имели намерения возвращаться,
увлеченные друг  другом,  погруженные в  неистовость первого поцелуя,  для
которого, казалось им, они были рождены на этот свет.


     Долгорукий,  возвратившись в  горницу,  встретив встревоженный взгляд
боярыни,  которая,  может  быть,  и  радовалась тому,  что  произошло,  но
одновременно и  боялась за дочь и  за неизбежный гнев своего мужа,  увидев
увязанного ремнями,  охрипшего от  крика боярина Кисличку,  сначала махнул
было рукой,  чтобы развязали хозяина ковчега, хотел гнать Кисличку за теми
двоими,  чтобы вытащил их из переходов,  не дал произойти тому,  что могло
между ними произойти,  но  тотчас же  передумал,  тяжело подошел к  своему
месту, упал на скамью, потянул к себе чашу с пивом.
     Князь  Андрей кивнул дружинникам,  подтвердив веление великого князя,
чтобы освободить от пут боярина.
     Дулеб чувствовал себя прескверно.  Может,  даже хуже, чем князь Юрий.
Ибо тот,  утратив власть над теми двумя,  все же имел ее здесь и  над всей
землей,  поэтому  мог  надлежащим образом  распорядиться не  только  самим
собой,  но и  всеми остальными.  Дулеб же,  хотя человек вольный и  полный
неповторимых знаний,  зависел во всем от воли Долгорукого,  правда обладая
нескованностью мысли,  но  что  значила неподвластная мысль в  тот момент,
когда нужны были действия?
     Спас  их  (а  прежде всего,  наверное,  самого себя)  князь Юрий.  Он
встряхнул головой,  будто  после  сна  или  помрачения от  тяжкой болезни,
сверкнул глазами, спросил так, будто ничего и не случилось:
     - Так мы еще споем сегодня?
     - А какую, княже? - заглянул ему в лицо преданными глазами Вацьо.
     - Может, про коников?
     Князь еще не  сбросил с  себя окончательно растерянности,  он  просил
помощи,  спасения,  песня могла стать таким спасением,  и  Вацьо тотчас же
завел:

                   Коники iржуть князю в кiнницi...

И все подхватили тихо и грустновато:

                   А гусельки грають князю в гридницi,
                   А дiвчатко плаче князю в темницi...

     - Разве ты плачешь в гриднице,  доченька? - спросил Долгорукий Ольгу,
протягивая к  ней  руку,  но,  видно,  не  решился прикоснуться к  княжне,
опустил руку на  стол,  смотрел на  нее будто на что-то чужое,  греховное,
даже враждебное.
     - Почему бы мне плакать,  княже?  - ласково заговорила с ним Ольга. -
Разве ты хотел когда-нибудь моей печали?  Взял меня к князю Ивану, и вот я
радуюсь, больше всех на свете! Почему бы мне плакать?
     - Ага, к князю Ивану, скоро его найдем. Может, и завтра.
     Влетел боярин Кисличка.  Рот у него был  раскрыт  так,  будто  боярин
изготовлялся к крику еще издалека,  однако он только и сумел вытолкнуть из
себя одно-единственное слово:
     - Забыл!
     Наконец-то  появился  человек,  который  мог  отомстить за  все,  что
случилось с великим князем. Спаситель и жертва одновременно. Долгорукий не
мог упустить случая, сразу воспользовался им и бросил боярину насмешливо:
     - Что же ты забыл? Куда положил прошлогодний снег в своем ковчеге?
     - Не могу попасть!  Не могу найти! - вопил боярин. - Спрятались, и не
нашел их!
     - Способен ли  ты  хоть вывести нас из своей мышеловки?  -  продолжал
издеваться над ним Долгорукий. - Или придется мне выскакивать сквозь дырку
в потолке?
     - Ты!  -  крикнул  боярин,  подбегая к  своей  молчаливой и  покорной
боярыне и  тщетно  пытаясь сдвинуть ее  с  места:  жена  оказалась намного
сильнее.
     - Оставь жену!  - поднялся князь Юрий. - Выводи нас, сказано тебе. Мы
уезжаем!
     И все встали с облегчением.
     - Князенька!  -  сложил будто к молитве ладони боярин.  -  Князенька,
покидаешь меня, а как же мне с теми двумя!
     - Выводи! - словно бы не слыша, крикнул Долгорукий.
     - Что же мне делать? - допытывался Кисличка.
     - Спросишь у  них  самих,  -  засмеялся князь.  -  Ежели захотят тебя
слушать. И... ежели найдешь их.
     - Ох,  забыл все!  Забыл все проходы и переходы.  Стар стал.  Бежали.
Спрятались.
     Он бормотал и бормотал,  идя впереди князя; когда же в открытую дверь
ударило белыми снегами и  морозами,  Кисличка вроде  бы  даже  обрадованно
бросился к князю Юрию:
     - А может, бежали они прочь? Князенька, скажи.
     - Не бегал за ними. Да и что тебе за дело?
     - Тогда бы не осквернили мой ковчег.
     - Разве  сам  ты  не  осквернял его  многажды с  боярыней своей!  Да,
наверное,  и  девок сюда  водил.  Похвалялся ведь  запутанными переходами,
которые сам лишь знаешь! Прятал девок?
     - Свят, свят, свят, князенька! Грех подумать!
     - Ну,  а эти греха тебе не сделают.  А если и сделают что-нибудь,  то
разве лишь воина для меня!
     Тем  временем,  пока  дружинники  выводили  коней,  вытаскивали сани,
готовясь  в  поход,   боярин  Кисличка  отчаянно  посматривал  на  быстрые
приготовления,  наверно боясь оставаться в ковчеге наедине с молодыми,  от
которых не знал, чего ждать, поэтому предполагал самое худшее.
     Дулеб до  сих пор все еще не  верил,  что на самом деле случилось то,
что случилось там,  наверху, ему хотелось, чтобы все превратилось в шутку,
но  Иваницы не было,  уже подвели лекарю его коня,  уже все расселись,  он
тоже  должен был  садиться и  ехать дальше,  рядом с  Долгоруким,  который
поглядывал на Дулеба с нетерпением и некоторой злостью.
     - Не  могу  оставить товарища,  княже,  -  сказал Дулеб.  -  Дозволь,
подожду его, догоним тебя потом.
     - Кажется мне, не вспомнил он своего товарища, когда бежал к девке. -
Долгорукий изо  всех сил  пытался не  выдать своего гнева,  прятал его  за
насмешливостью.
     - В таком деле никогда не вспоминают.
     - Знаешь по себе?
     - Должен знать. Я ведь лекарь.
     - Так вот, лекарь. Поедешь со мной. Ибо я выбирался в эту дорогу ради
тебя, а тот, ежели захочет, догонит сам.
     Дулеб молчал,  ибо разве же не помрачился когда-то и  у него разум от
одного лишь голоса Марии,  от  ее  взгляда,  от запаха ее тела?  Не мог он
выступать  судьей  ни  над  князем,  ни  над  своим  баламутным  товарищем
Иваницей.
     Они уже ехали рядом и не оглядывались назад, на неуклюжий, на нелепый
ковчег,  никто не оглядывался,  и Вацьо, улавливая общее настроение, завел
песню:  "Ой раненько наш князь устав,  ой устав,  устав, три свiчi зсукав;
при  однiй  свiчi личенько вмивав,  при  друiй свiчi шатоньки вбирав,  при
третiй свiчi коника сiдлав".
     Песня незаметно перешла в другую, новую, но снова про князя, которого
любят,  которому прощают его увлечения,  которым любуются: "На нем шапочка
как мак мелка.  На нем сорочечка как снег бела,  как лист тонка. Где же ее
стирали?  В воде Дуная. Где она кручена? У коня в копытах. Где она сушена?
У тура на рогах".
     - Не  обо  мне  сия  песня,  -  сказал Долгорукий.  -  Про моего отца
Мономаха.  Два тура метали его на рогах вместе с  конем.  Посылал на Дунай
свои  полки супротив всемогущих ромеев.  Был  князь великий и  славный.  И
великодушный такожде.  Хотя знаешь,  наверное, лекарь, как убил он пленных
половецких ханов,  нарушив слово,  или как уничтожил люд во взятом Минске,
не  оставив там  ни  мужа,  ни  жены,  ни  дитяти.  Не  простое это дело -
княжеское великодушие, лекарь.
     - Верно,  не  простое,  -  подтвердил Дулеб,  -  чинишь дела добрые и
одновременно со спокойным сердцем созерцаешь, как боярин Кисличка обдирает
своих людей,  доводит их до погибели,  да и  не одних людей,  а  все земли
свои. И для чего? Для химеры!
     - Когда не  хватает мудрецов,  приходится довольствоваться безумцами,
лекарь.  Окромя того,  есть сила не  подвластная никому.  Сила эта -  бог.
Заденешь  боярина  Кисличку  -  заденешь  и  моего  сына  Андрея,  и  всех
епископов,  и митрополита Киевского, заденешь самого бога. А князю надобно
жить в  мире со всеми силами.  Порушишь хотя бы одну какую-нибудь -  и все
порушится.
     Дулеб  промолчал,   хотя  и  подмывало  его  спросить:   "Неужели  же
незыблемость державы и  мощь ее непременно требуют еще и  таких бесплодных
земель,  как у  боярина Кислички,  требуют обнищания людей,  их  бедности,
убогости,  их смертей от голода и  бедности?  И зачем тогда такая держава,
кому она нужна?"
     Долго еще ехали они среди уничтоженных лесов, по изуродованной земле,
и  лишь единой мыслью тешился Дулеб:  что никогда не возвратится он в  эти
жалкие  перелески,   на  эти  бедные  глины  и   пески,   в  эту  сплошную
безнадежность.  Однако знал очень хорошо:  ничто не  исчезает лишь оттого,
что ты не возвращаешься туда еще раз. И от сознания этого на сердце у него
становилось еще грустнее,  и  печаль его увеличивалась еще и  из-за утраты
Иваницы.  Как  поведет он  себя дальше,  что  придумает еще?  Бросил вызов
самому  князю,  смело  перешагнул грань,  которая  отделяла его,  простого
человека,  от  мира высшего,  преодолел,  как сказал бы краковский каноник
Матвей,  impendimentum conditionis,  то есть преграду положения, пренебрег
стыдливостью невесты,  перешагнул через все  заповеди,  а  что же  дальше?
Можно было бы обвинить его в том, что он забыл о своем долге, но перед кем
исполняли они  свой  долг?  Оторвались от  одного  князя,  не  пристали  к
другому,  потому как поиехали к нему врагами.  Уехали из одной земли,  а в
этой,  новой земле не  стали,  да и  не могли стать ее сыновьями.  Горькая
участь   заблудившихся,   оторвавшихся  от   родного  крова,   суждено  им
одиночество безнадежное и  холодное,  как  безбрежные снежные  поля;  быть
может,  потому Иваница и кинулся за теплой,  манящей девицей, что надеялся
забыть вместе с ней свои тревоги, страхи и блуждания?
     Ночевать пришлось  им  в  лесу,  потому что засветло не доехали ни до
какого жилища,  и никто не знал, может ли поблизости что-нибудь подходящее
встретиться.  Дружинники,  нарубив  ветвей,  сделали кое-какое укрытие для
княжны,  увешали его коврами,  развели у входа костер, и уже для Ольги был
ночлег,  хотя  и  в  дыму,  но  в тепле.  Для князей и Дулеба точно так же
поставлен был шалаш из еловых лап, не столько теплый, как задымленный, все
же  остальные  вповалку легли возле больших костров,  подставляя к огню то
один, то другой бок, по возможности спасаясь от колючего мороза.
     Дулеб не  спал,  переворачивался,  сдерживал вздохи,  думалось то про
Иваницу,  то про самого себя, то про князя Ивана, прозванного Берладником,
которого Дулеб никогда не  видел,  но  слышал о  нем много еще в  Кракове,
потому что  этот  Берладник приходился Марии племянником,  выступил против
брата ее, князя Владимира Галицкого, хотел захватить Галич. Все началось с
того,  что  киевский князь  Всеволод Ольгович разбил Владимирка и  вынудил
того  заплатить ему  "за  труд" 1400  гривен.  Владимирко всячески хитрил,
изворачивался,  пускался в длинные переговоры с Всеволодом, но закончилось
все тем же ужасным выкупом.  Над галицким князем смеялись:  "Сначала много
говорил,  а потом еще больше заплатил". Галичане, которых князь ободрал до
нитки, выдирая даже сережки из ушей у женщин, не могли простить Владимирку
такого унижения и,  улучив момент,  когда он  с  дружиной выехал на ловы в
горы,   позвали  к   себе   на   княжение  племянника  Владимирка,   князя
звенигородского Ивана Ростиславовича.  За что-то они полюбили этого Ивана,
раз отважились на  такой поступок.  Владимирко,  узнав от  верных людей об
измене своих подвластных,  кинулся в Галич, но князь Иван яростно сражался
три  недели,   смело  выезжал  из  города,   отбивал  наступление  дружины
Владимирка, да однажды, чрезмерно увлекшись преследованием противника, был
отрезан от Галича и неминуемо должен был погибнуть, однако пробился сквозь
полк Владимирка и, не зная теперь, куда податься, на некоторое время исчез
бесследно,  то ли погиб,  то ли стал странствующим безземельным князем,  и
только через  некоторое время  объявился в  Берлади и  в  Малом  Галиче на
Дунае,  начал собирать вокруг себя всех беглых,  обездоленных,  отчаянных,
собрал несколько тысяч изгнанников,  посадил их на челны,  которых у  него
было не меньше тысячи, и так поплыли по Дунаю, по морю, а потом по Днепру,
дошли до  Хортицы,  преодолев пороги и  броды,  пробрались выше,  миновали
Киев,  приплыли в  Смоленск,  где  князь Иван  оставил свою молодую жену с
сыном,  тоже  Иваном,  и  пошел со  своими берладниками,  как  называли их
повсюду,  служить то одному князю,  то другому,  но в Киев идти не захотел
почему-то,   хотя  и   враждовал  великий  киевский  князь  с  его  врагом
Владимирком,  а  потом  очутился в  Суздальской земле,  у  Юрия,  союзника
Владимирка.  Понять все это Дулеб не мог никак. Да, собственно, разве мало
непостижимых вещей встретил он в  этой земле,  начиная хотя бы с поведения
самого Долгорукого?
     - Не  спишь,  лекарь?  -  послышался  из  задымленной  темноты  голос
Долгорукого.
     - Не сплю. Думаю. О тебе думаю, княже.
     - Хочешь знать,  почему не  расправился с  тобой за  твое неправедное
обвинение меня в убийстве, потому что и сам вскоре убедишься до конца, что
неправедное оно и тяжко оскорбительное?
     - Почему не убил нас, хочешь сказать?
     - Не убиваю людей.  Запомни это.  Крови ничьей не хочу.  А  заточить,
упрятать навеки от  мира мог  бы.  Знаешь,  наверное,  как великий Ярослав
брата своего Судислава посадил в поруб и держал там до своей смерти?
     - Почему же не бросил нас в поруб?
     - Превыше всего  ставлю разум в  человеке.  Сильку тоже  должен бы  в
железо заковать за неправду,  а не могу. Потому как это уже словно бы и не
человек,  а  хранилище разветвленных знаний,  которое многим и не снилось.
Так и в тебе, подумал я, собрана великая мудрость лекарская. Спрятать тебя
от мира - все равно что убить всех, кого можешь излечить, кому поможешь, в
кого вселишь надежду.  Люди не  всегда умеют видеть истинную ценность того
или иного, точно так же не открывается всем подлинное величие.
     - А я думал,  княже,  что ты изворотлив,  как Изяслав. Потому что все
князья казались мне людьми изворотливыми прежде всего.
     - Изяслав изворотлив,  потому что  хочет удержаться в  Киеве.  А  мне
такая изворотливость ни к чему.  Еще поведаю тебе: Изяслав не умеет ждать.
А я -  умею.  Терпелив весьма.  Убедиться в этом мог ты уже не раз. Даже с
этими девками убедился.  Уже  вторую девку у  меня из-под  носа забираете.
Одну  отбили,  не  пустили ко  мне,  другую  и  вовсе  забрали,  увели  на
возлегание открыто. Кто бы снес такое? А я терплю.
     - Однако же не спишь - стало быть, казнишься или сожалеешь?
     - Не сплю,  потому что много дум имею.  Об этом еще поговорим в  свое
время. Давай спать, лекарь.
     Он,  видно, правда вскоре уснул, потому что дышал ровно и тихо, как и
сын его Андрей, а Дулеб еще долго ворочался с боку на бок, то погружаясь в
дремоту,  то снова пробуждаясь от сна и вяло собираясь с мыслями. Потом он
все-таки уснул,  но сразу же и  проснулся,  потому что у самого входа в их
укрытие что-то  бубнил Вацьо,  который всегда ложился спать  у  княжеского
порога,  а ему отвечал кто-то знакомый,  но узнать его Дулеб никак не мог,
пока тот на бормотание Вацьо не ответил что-то сердито.
     Дулеб тотчас вскочил из-под  теплого меха и  успел как  раз  вовремя,
потому что  те  двое  уже  стояли друг  против друга  насупленные и  злые,
готовые схватиться за мечи. В одном из них он узнал своего товарища:
     - Иваница? Ты?
     - Ну да! Едва догнал вас.
     - Тихо, разбудишь всех.
     - Да это не я, а он.
     - А ты, Вацьо, не прись к княжескому огню!
     - Вот уж! Огонь от дерева, а не от твоего князя.
     - Хватит!  -  решительно промолвил Дулеб.  -  Ложись  где-нибудь там,
возле другого костра, и хватит шуметь.
     - Нагрелся возле Манюни, зачем ему костер, Вацьо? - хихикал княжеский
растаптыватель сапог.
     - Завидно?
     Они  снова  готовы были  схватиться,  Дулеб  молча развел их  руками,
толкнул Иваницу в темноту:
     - Иди! Хватит тебе шуметь!
     Вацьо,  вздыхая и  не  переставая бормотать,  располагался у  входа в
княжеское пристанище.
     - И зачем я сюда скакал?  - воскликнул Иваница. - Такую девку бросил!
Боже! Чего я здесь не видел?
     - И я не знаю,  -  сказал ему Дулеб и пошел спать и после этого уснул
быстро и крепко.
     Когда утром  отправились  дальше,  Иваница  держался  на почтительном
расстоянии от князя Юрия,  рядом с Силькой,  с  которым  словно  в  чем-то
сравнялся,  что  ли,  по крайней мере в глазах у дружинников,  для которых
одинаково  непостижимым  был  и  бывший  монашек,  наполненный   странными
знаниями,  как  мех  зерном,  и этот молодой дерзкий киевлянин,  который в
своей независимости дошел до открытого произвола,  не побоявшись вырвать у
самого  князя  из-под  носа,  быть  может,  сладчайшую девку в Суздальской
земле.  Иванице завидовали,  ему сочувствовали и вместе с тем относились с
откровенным  превосходством,  как  относятся  к каждому,  над кем нависает
княжеский гнев и угроза.
     Но Долгорукий сделал вид,  что и не заметил возвращения Иваницы.  Мог
бы превратить это в шутку и тем сделать облегчение самому себе и всем,  но
то  ли  занят был мыслями,  то ли хотел невниманием своим подольше держать
Иваницу в  состоянии неопределенности,  чтобы  страдал тот,  ждал  княжьей
воли, мучился от неизвестности.
     Дулеб не знал,  что и думать про князя. До вчерашней ночи считал, что
Долгорукому вовсе не  присуще чувство мстительности,  но  тот сам признал,
что  руководствуется  в   своих  поступках  только  целесообразностью,   -
следовательно, душа его открыта для чувств как высочайших, так и нижайших,
а может, и подлых?
     - Не договорили вчера мы, княже, в темноте. А хотел тебе сказать, что
имею надежду малость помочь сыну твоему Ярославу.
     - Вряд ли поможешь.  Это у него с детства.  Иногда и не верю,  что он
безумен.  В  божьей воле тогда он мне кажется весь.  Мудр и добр.  А потом
мутится разум в нем еще больше, еще сильнее.
     - Не разум это -  мутится чувство и возбуждает мозг, затемняет его. У
каждого из нас это есть,  но одолеваем помрачение,  а  он не в  состоянии.
Можно попробовать дать ему покой душевный.
     - Чем же?
     - Музыкой.  Помогает виола.  Замечено еще древними философами, что на
виоле чаще всего играют люди не  совсем нормальные.  Ибо  здоровый человек
неминуемо должен выбрать себе в жизни какое-нибудь другое, более серьезное
занятие.  А ежели так, то можно попробовать и наоборот? Сознательно лечить
недоумка игрою на виоле? Попросил я твоего тысяцкого Гюргия, чтобы заказал
купцам в Новгороде.  Фряжская виола вельми помогает смягчить душу. Если бы
это в Киеве, я быстро достал бы тебе. Тут труднее...
     - Раз  Гюргию сказано -  раздобудет.  Он  все может сделать.  Человек
преданный.
     - Тебе легко быть преданным.
     - Не все так думают.
     - Кто ж думает иначе?
     - Говорил уже.  Бояре.  Да...  твой Иваница.  Наверное, тоже боярский
сын?
     - Нет, он из простых людей.
     - А я вчера подумал: боярский сын. Супротив Долгорукого лишь бояре да
боярские сыновья выступают.  Яростно и последовательн