о,  но  уже было
поздно,  потому что князья шли от  Софии,  сверкало на  солнце драгоценное
оружие,  играя  самоцветами,  тусклым  золотом  светились одеяния  иереев;
впереди всех,  помолодевший, высокий, улыбающийся, широко шагал князь Юрий
в наброшенном поверх льняного белого наряда дорогом корзне,  уже не босой,
а в сафьяновых зеленых, шитых перлами сапогах на серебряных каблуках.
     Юрий охватил жадным взором все: и костер, на котором варили и жарили,
и  ведерки с  пивом,  и суету людскую,  и зеленое спокойствие деревьев,  и
голубой простор неба, и широкий двор Ярославов, где когда-то бывали конные
ристалища, и бесконечную коновязь с серебряными кольцами, и неожиданный на
княжеском дворе  простой суздальский воз  с  убогим  скарбом,  и  пригожую
женщину возле него...
     Петрило согнулся чуть ли не вдвое,  сверкнул на Юрия уже не злым, как
на всех, кто ниже, а по-собачьему острым взглядом:
     - Княже,  милый!  Петрило  есмь.  Восьминник  в  Киеве.  Тебе  и хочу
служить, как было уже не раз. Спасал тут лекаря твоего приближенного.
     - Петрило?  -  засмеялся Долгорукий.  -  Толще стал или старее? Иди с
нами,  коли ты уж тут. А это Иваница? Лекарь, - Долгорукий поискал глазами
среди князей и  воевод Дулеба,  но не нашел,  хотя и знал,  что тот должен
быть где-то здесь, - лекарь, почему же ты покинул своего товарища? Иваница
такожде люб нашему сердцу. Пошли с нами, Иваница.
     - Вот уж! - пробормотал Иваница. - После поруба да на пиршество?
     - Злопамятен!  -  удивился Юрий. - Не забыл про поруб! Повинюсь перед
тобой при всех. Иди с нами.
     - А я?  -  выскочила вперед Оляндра. - А меня тоже пригласишь, княже?
Мой Вырывец под Переяславом... Боярыней меня сделать должон! Боярский двор
мне в Киеве за моего Вырывца!  Все стояли,  а он побежал на Изяслава! Ты и
сам стоял, а Вырывец побежал!
     - Ну,  -  Юрий растерянно развел руками,  -  что  мне делать с  такой
суздальчанкой? Зовешься как?
     - Оляндра!
     - Иди с нами, ежели хочешь.
     - А и пойду!
     Князь  Андрей  что-то  прошептал Юрию  на  ухо.  Долгорукий вздохнул.
Оляндра тем временем втиснулась между Юрием и его сыном,  словно так оно и
надлежало, была там и княжна Ольга, но для нее теперь не стало места возле
отца, ее медноватые волосы сверкали где-то дальше, рядом с красным нарядом
Берладника,  так что киевляне, которых вмиг набилось полон двор Ярославов,
не знали,  на кого раньше смотреть надлежит:  на князя ли Юрия, на молодую
ли княжну,  на роскошного ли в  своей красоте Берладника,  рядом с которым
блекли самые видные мужи,  или же на беспутную Оляндру, которая пролезла к
князьям и извивалась среди них,  босая,  в тесной сорочке,  будто блудница
вавилонская.
     Такого в Киеве никогда еще не видывали.
     А  Долгорукий,  словно бы оправдываясь и  перед киевлянами,  и  перед
своими, и перед осуждающими взглядами иереев, привлек к себе Дулеба:
     - Вот,  лекарь,  княжеская доля:  власть всегда выше человека, власть
нависает над тобой даже тогда,  когда ты  добыл ее собственными усилиями и
заслугами.  Чем превзойти власть?  Все князья,  лишаясь власти (а лишаются
они  ее  неизбежно,  хотя  бы  и  после  смерти),  могут  продлевать  свое
существование лишь благодаря тем людским поступкам,  которых не  позволяло
их положение. Следовательно, поступки вопреки положению.
     - А я ничего тебе не говорю, княже. Рад видеть тебя в Киеве, здоровью
твоему рад.
     - Считаешь, помолодел?
     - Всем это видно.
     - Лишь бы ты не ошибся.
     - А  возле  такой  жены,  как  Оляндра,  и  вовсе  моложе станешь,  -
улыбнулся Дулеб.
     - Князь должен дать мне боярский двор! - тотчас же вмешалась Оляндра.
- Ты, княже, добрее всех! Ты пожалеешь бедную женщину!
     - Доброты княжеской на всех женщин не хватит,  -  сказал Долгорукий с
сожалением.  -  И человечности также не хватит.  Ни для народа, ни... - Он
оглянулся вокруг, разыскивая кого-то взглядом, и добавил после молчания: -
Ни для летописцев...
     - Может быть, и чрезмерно добр ты, княже, - негромко заметил Дулеб. -
Вижу,  позвал  на  пиршество и  Петрилу,  и  Ананию;  наверное,  придет  и
Войтишич, который где-то спрятался и выжидает.
     - И Войтишич придет,  - согласился Долгорукий.  -  Все  придут,  всех
приму.  Потому  как  не  может  человек тратить свою жизнь на вражду,  уже
сегодня пошлю гонцов во все концы нашей земли,  чтобы объявили  о  мире  и
конце всех раздоров и ненавистей. Единство и свобода для всего люду. Самое
дорогое в свободе - борьба за нее.  Мы  достигли  свободы,  доказали  свою
способность,  теперь  можем  свободно  взяться за свое дело.  Никого - над
нами, никто не будет мешать, - стало быть, какие же враги могут быть у нас
сегодня и почто ненависть?
     Дулеб долго молчал,  подошли уже к  сеням,  стали входить во  дворец,
согласно чинам и дерзости,  у кого что было,  а когда мыли над серебряными
рукомоями руки,  лекарь снова каким-то образом оказался возле князя Юрия и
сказал ему:
     - Кому кажется,  что он уже достиг свободы,  на самом деле ее утратил
или же  утратит вскоре.  Человек борется всю жизнь.  Затем и  пришел он на
свет.
     - А ты, лекарь? - спросил князь. - Также борешься?
     - Борюсь.  Даже с самим собою,  ежели хочешь, княже. Ты же перебороть
себя не можешь, вижу.
     - А  нужно ли?  Намекаешь на эту вот жену?  Или вспоминаешь Суздаль и
наши странствия по Суздальской земле?
     - Боюсь успокоения твоего, княже.
     Иваница тем временем пробрался к Оляндре, попросил тихонько:
     - Сядь возле меня за столом.
     - А ежели я возле князя хочу!
     - Там без тебя найдется кому сидеть. Хочу, чтобы возле меня была.
     - Меня - спросил?
     - Вот и спрашиваю.
     - Уж больно ты благой. А я люблю колючих.
     За столом располагались долго,  с гомоном и выкриками, перебрасываясь
словами с князем Юрием;  располагались,  как велось здесь десять и сто лет
назад,  -  незначительных оттесняли к  двери,  возле князя по  правую руку
сыновья и  особенно видные люди,  по левую руку -  служители бога,  лучшие
люди суздальские и  киевские,  хотя последних было и  не густо,  убежали с
Изяславом,  потому-то Войтишич,  который чуточку позднее других появился в
золотой гриднице,  получалось,  был как раз уместным за столом; Долгорукий
пошел навстречу старому боярину,  тот  издали раскрыл для объятий руки,  в
восторге воскликнул:
     - Князь мой дорогой!  Видел тебя здесь малым дитятей, а теперь ты уже
и  седую бороду имеешь,  будь оно проклято все на  свете,  пускай бы и  не
видели этого мои старые глаза!  Служил твоему отцу Мономаху,  а  уж  затем
никому так не служилось,  будь оно проклято!  Не будь я сейчас так стар, и
тебе послужил бы,  но отошел от дел, дабы не видеть своими старыми глазами
всех  паскудств,  творящихся на  белом свете.  Вон  игумен Анания не  даст
соврать.
     Долгорукий словно бы  и  не  заметил игумена Ананию,  но  и  злого не
говорил  ему  ничего,   ибо  куда  девать  игумена  княжеского  монастыря,
врезанного в  самое  сердце  Киева.  Служил  игумен Мстиславичам и  дальше
служить будет - что же поделаешь? Святыни неприкосновенны, а вместе с ними
и их служители.
     Дулеб оказался за столом рядом с  Ростиславом.  Долгорукий посадил их
вместе,  словно бы  для того,  чтобы показать всем двух ценнейших для него
людей, благодаря которым, как он считал, добыт Киев.
     Может,  и  все  так считали,  кроме Ростислава и  Дулеба,  потому что
молодой князь,  верный своему обыкновению не замечать никого, кроме самого
себя,   словно  бы  и   не  видел  Дулеба,   лекарь  же  в   мудрой  своей
снисходительности предпочитал  забыть  неразумную  чванливость Ростислава,
которая чуть было не привела к гибели не только самого князя и Дулеба,  но
и  дело  всей жизни Долгорукого.  Считал за  лучшее молчать,  молча принял
ласковые слова князя Юрия,  молвленные про него следом за словами про сына
Ростислава,  молча выпил свою чашу,  хотелось ему думать про Ойку, которая
снова  ударилась в  свою  диковатость,  нелюдимость,  спряталась во  дворе
Войтишича, сидела возле отца, неизвестно, вышла ли хотя бы встретить брата
своего Кузьму,  ибо тот после всего, что случилось в Киеве, вряд ли пойдет
к отцу первым.
     Любовь  у  Дулеба  с  Ойкой  была  какая-то  тревожная,  болезненная,
ненадежная,  неустойчивая.  Рвалась каждый раз,  как тонкая паутина. Дулеб
чувствовал себя виновным перед девушкой,  до  сих  пор  еще не  мог забыть
Марию,  которая еле  маячила на  краю его снов,  но  не  проявляла желания
исчезнуть навсегда,  напоминала о себе своей ласковостью, смелой добротой,
которой  даже   сквозь   годы   словно   бы   хотела  победить  Ойку,   ее
непостижимость.
     Собственно,  он и  не встречался с Ойкой после того веча подольского,
когда  киевляне отказались идти  вместе с  Изяславом супротив Долгорукого.
Привела она  тогда  Дулеба и  Иваницу в  Турову божницу,  затерялась среди
людей  -  и  уже  больше  не  появлялась.  Прятались на  Подоле у  братьев
Ребриных, затем снова поселились на Горе у Стварника, не боясь возвращения
Изяслава.  Ойка не пришла. И между Иваницей и Дулебом снова восстановилась
давнишняя дружба,  пропала ненависть, а возможно, и не пропала бесследно -
лишь залегла на дне в сердце Иваницы, готовая подняться в любой миг.
     Чашник брал у пахолков жбаны с печатью Долгорукого, наливал князю его
излюбленное просяное пиво,  привезенное из  Суздаля.  Юрий окидывал взором
длинные столы,  своих сыновей,  любимцев, дочь Ольгу, которая сидела между
князем Андреем и Берладником, уже не ребенок, вполне взрослая девушка, уже
и  за князя можно бы выдавать,  увидел князь и хитрого Сильку,  который не
торопился встречаться с родным отцом,  а протиснулся поскорее к знатным да
владетельным,  стреляя во все стороны круглыми глазами, все наматывая себе
на ус, стягивая брови к переносице, думал или делал вид, что думает? Князь
то и дело незаметно улыбался,  чувствовал себя помолодевшим,  ему хотелось
петь,  и  он уже подал было знак своему верному Вацьо,  но вдруг вспомнил,
что  не  держал еще  слова его  дружинник Громило,  чем  нарушался обычай,
поэтому наклонился к Громиле, крикнул:
     - Почему же не просишь слова? Или в Киеве нечего тебе сказать?
     - Всюду имею что сказать, княже, - встал Громило. - Дозволь?
     - Говори.
     - Слово мое будет таковым...
     - Про  суздальского коника речь  уже  была когда-то,  -  напомнил ему
Долгорукий.  -  Обещал я тебе,  что войдет наш неказистый, да зато крепкий
конек в киевские ворота?
     - Обещал, княже, и стало так.
     - Так о чем же будет твоя речь? Снова про коня?
     - Как всегда,  княже.  Про коня, но и не про коня. А еще про барсука.
Жил себе барсук у  воды.  Была у него просторная нора,  стар он был,  сед,
оброс жиром,  привык к своей норе, любил вольготность, запах увядших трав,
гнилых листьев,  любил тишину и  покой для себя...  Но вот мимо барсуковой
норы  провел однажды жеребец табун тарпанов на  водопой.  Задрожала земля,
ржанье раскололо тишину,  жеребец вошел в  воду по  самое брюхо,  понюхал,
начал пить, а за ним - и весь табун. Понравилась тарпанам эта вода, начали
бегать они туда ежедневно,  каждый день теперь дрожала земля и  раздирался
воздух  над  норой  барсука,  растрясался жир  барсука,  пропал  сон,  все
нарушилось.  Тарпаны входили в  воду по самое брюхо,  пили долго и  жадно,
жили там на воде утки,  гуси, лебеди, журавли, никому тарпаны не мешали, а
барсук выглядывал из своего укрытия и злился все больше и больше. Когда же
тарпаны выходили из воды и,  резвясь, начинали кататься на траве, барсук и
вовсе не  мог  снести такого надругательства,  потому что  приходилось ему
прятать свою морду глубоко в  нору.  И вот,  сидя в самой глубине,  барсук
надумал отомстить жеребцу. Ночью, когда все спало, вырыл подземную западню
как раз на  пути тарпанов,  принялся ждать.  Жеребец летел впереди табуна,
вскочил ногой в  эту  нору,  кость хрустнула,  от  боли заржал жеребец,  а
барсук сидел в своей норе и потирал толстые лапы.  Вот так,  вот так... На
этом и конец притче. Здоров будь, княже, да остерегайся барсуков!
     - Да будь они прокляты все!  -  подал неожиданно голос Войтишич,  так
что  все даже взглянули на  него,  и  многие отметили,  что старый воевода
вельми похож на старого жирного барсука.
     - Ну,  так, может, теперь и песню, Вацьо? - спросил Долгорукий, отпив
в знак благодарности Громиле.
     Вацьо встал за  князем,  закрыл глаза,  сложил на груди руки,  сочным
голосом начал:  "Ой,  кровавый танец,  ой,  в кровавом танце..." -  "Да не
выведу конца!" -  подхватил Юрий,  а за ним и все,  кто умел и хотел петь,
кроме  иереев,  которым  приличествовало  петь  лишь  псалмы,  кондаки  да
тропари.
     "Что выведу -  то прервется,  - продолжалась песня, - что выведу - то
прервется,  а  мой  милый  засмеется.  Молодая ключница по  замку  ходила,
ключами звонила,  -  встаньте,  не  лежите!  Встаньте,  не лежите -  весну
сторожите!"
     - Про дружину,  про дружину!  -  закричали за столами,  и Вацьо начал
новую:  "Пустим стрелу,  как гром по небу,  поскачем на конях,  как мелкий
дождик, сверкнем саблями, как солнце в тучах..."
     - Поешь,  княже,  -  капризно молвила княжна Ольга Берладнику, - а со
мной и не заговоришь...
     - Почитаю тебя, княжна.
     - А ежели мне этого мало?
     - Преклоняюсь перед тобой.
     - И этого мало.
     - Перед твоей красотой преклоняюсь.
     - Княжеские дочери рано замуж выходят, правда?
     - Этого требует их положение.
     - Я не покорюсь! Ни за кого не выйду!
     - Ты очень красива, за тобой приедет хоть и сам император.
     - Не пойду и за императора! К тому же он, наверное, стар.
     - А если молод?
     - Все едино.
     - Твоя сестра пошла в Новгород-Северский и уже княгиня.
     - Я выше ее. Сижу рядом с тобой, княже, и уже одним этим выше.
     - Люди не могут сидеть всю жизнь.
     - А быть рядом - могут?
     - Тяжко. Жизнь не дает человеку покоя.
     - Ты же сильный, княже.
     - Ну, верно. Но что значит сила одного человека? Вот я тут, а княгиня
моя и сын малый,  тоже Иван,  в Смоленске.  И не могу быть возле них. Сила
моя кончается.
     - А возле меня?
     - Возле тебя сижу.
     - И не говоришь со мною, а поешь!
     - Теперь говорю.
     - Мне мало!  Не  я  мала еще,  а  мне мало,  князь Иван!  Я  не мала!
Слышишь?
     А на другом конце стола Оляндра набрасывалась на Иваницу:
     - Я пою, а ты молчишь!
     - Вот уж! Во мне и так все поет.
     - Все поют, а ты разве не умеешь?
     - Возле тебя все забудешь. Уж я забыл, спал ли когда-нибудь с девками
или нет.
     - Не девка я. Боярыней стану!
     - Вот уж!
     - Ну, так посмотрим же!
     Она  соскочила  со  своего  места,  перебежала  через  всю  гридницу,
прыгнула прямо на колени Долгорукому, взвизгнула:
     - Удержишь ли, княже!
     Все  испуганно умолкли от  такой неожиданно-беспутной выходки,  глаза
прежде  всего  метнулись на  иереев:  не  осудят  ли?  Но  епископ Нифонт,
изголодавшись в порубе,  так налегал на еду, что ему стало даже дурно, его
пришлось вывести из-за стола и уложить в повалуше, чтобы отдышался; те же,
которые остались в гриднице,  отворачивали взгляды,  только игумен Анания,
завистливо взглянув на приманчивую Оляндру, пробормотал сухими губами:
     - "Воздерживайтесь и  молитесь,  дабы не войти во искушение.  Ибо дух
охоч, тело же немощно".
     На чье тело он намекал? На свое или на княжеское?
     - Дай хоть обед  закончить,  -  засмеялся  князь  Юрий,  обращаясь  к
Оляндре и принимая ее смелый вызов,  - потому что лучше грешить сытым, чем
голодным.
     - Так накорми и меня, княже, - пьяно попросила Оляндра.
     - Чем же?
     - Люблю все печеное из теста. Калачи, толченики, хворост...
     - И с медом?
     - И с медом,  княже! Сама сладкая, сладкое и люблю... Только нет ведь
моего Вырывца.
     - Земля ему пухом, - поднял Юрий свою чашу, - выпьем же за упокой душ
воинов наших павших.
     Все  выпили,  Оляндра  от  неудержимого веселья  ударилась в  печаль,
всхлипнула,  намереваясь спрятать свое лицо на  груди у  Долгорукого,  тот
повел плечом.
     - Обещал же мне! - сквозь слезы начала клянчить Оляндра.
     - Что же  я  обещал?  -  полюбопытствовал уже и  сам Долгорукий,  все
больше   удивляясь  переменам,   которые  мгновенно  происходили  в   этой
непостижимой суздальчанке.
     - Боярыней сделать меня обещал.
     - Боярыней?
     - За моего Вырывца...
     - Ну,  -  Долгорукий малость растерялся,  не велел я  никого в  Киеве
обижать... Петрило!
     - Тут! - крикнул восьминник.
     - Подойди! - велел князь.
     Петрило торопливо примчался к  Юрию,  встал рядом с ним,  заискивающе
засверкал глазами.
     - Вот, Петрило, - промолвил князь, - когда-то мне жизнь спас. Никогда
этого не забуду.  Слуга мне -  до конца жизни,  хотя и не служивши.  Был у
Изяслава восьминником, а остался в Киеве. Хочешь ко мне?
     - Все для тебя, княже, готов! Людей твоих...
     - Дружину дам, воеводой хочешь?
     - Будь ласков,  оставь восьминником.  Привычно уже,  и толк умею дать
Киеву.
     - Тогда так:  Петрило отныне мой восьминник в  Киеве.  Все ли  цело в
городе?
     - Все, княже.
     - Не затронуты дворы ни боярские, ни чьи-либо другие?
     - Поставлена стража там, где без хозяина.
     - Как же это: без хозяина?
     Петрило замялся.
     - Говори.
     - Бежали  с  Изяславом бояре.  Потому  как  боялись.  Изяслав,  когда
вступил в  Киев  после Игоря,  многих бояр взял в  плен,  Данилу Великого,
Гюргия Прокоповича,  Ивора Гюргиевича, внука Мстиславова. Отпустил их лишь
за  выкуп  великий.  Вот  теперь Изяславовы бояре бежали со  своим князем.
Боялись,  что и  ты как Изяслав.  А я знал:  не такой.  И воевода Войтишич
знал... И...
     - Кто же бежал?
     - Бежали:  Никола Старый,  да Никола Кудинник,  да Никола Плаксий, да
еще Никола Безухий.
     - Безухий?  - засмеялся Юрий. - Так вот, Оляндра, получай двор Николы
Безухого.  Петрило тебе и покажет.  Отведешь ее,  Петрило,  и отныне она -
боярыня киевская.
     - Дай  поцелую  тебя!   -  крикнула  обрадованная  Оляндра  и  обняла
Долгорукого за шею.
     Князь шутливо вырывался от нее, приговаривая:
     - Милуйте рабов своих и учите их спасению и покаянию.  Не слыхала сих
слов? Так вот слушай и знай.
     - Княже,  побойся бога,  - негромко, но так, что слышно стало многим,
осуждающе промолвил князь Андрей.
     - Или тебе передать сию жену? - засмеялся Долгорукий. - Гляди, князь,
она теперь боярыня,  не даст себя в  обиду.  Я  же отныне тоже не одинокий
вдовец,  потому как вознамерился отправить послов к  императору ромейскому
Мануилу, чтобы привезти мне в жены его сестру родную Ирину, дочь покойного
императора Иоанна. Посланцами моими, - князь встал, легко ссадив с коленей
Оляндру и уже больше не замечая ее, словно бы и не существовала она вовсе,
окинул взглядом притихшую гридницу, золотые ее стены, столы, полные яств и
напитков,   все   почти  противоестественное  скопление  людей,   зачастую
враждебных друг  другу,  помолчал,  а  затем  сказал:  -  Посланцами моими
назначаю князя Ивана Берладника и лекаря Дулеба, который отныне становится
моим приближенным лекарем.
     - Ежели он приближенный,  то не следовало бы отсылать его от себя так
далеко, - подбросил свое слово князь Андрей.
     Дулеб обеспокоенно взглянул на Долгорукого.  Стоило бы князю спросить
у него и об одном и о другом.  Или,  может,  он считает,  будто все должны
служить  ему  молча,  покорно  и  радостно?  Правда,  в  Суздале Дулеб  не
удержался от  восторгов,  но это было когда-то,  кроме того,  все на свете
имеет конец,  потому что человек ведь так или иначе не вечен.  Не будет же
он,  человек уже  зрелый летами и  опытом,  вот  так  слоняться по  свету,
оказавшись между князьями,  -  от одного к другому,  а затем - к третьему.
Нужно сказать об этом