божий!   Настало  время  божьей  помощи  и  Пречистой
богородицы и твоего мужества и крепости.
     Демьян легко догадался,  что слова эти означали: кто-то из Юрьевичей,
а то и сам Юрий Долгорукий подошел к Переяславу. Расспросы были излишними.
Боярский сын  вскочил на  коня,  позвал  слугу  своего Тараса,  бросился с
дружиной в  одни  ворота,  а  своих  разбойничьих отроков послал в  другие
ворота, чтобы ударили на супротивника внезапно и во многих местах.
     Глеб,  как и зимой,  не имел намерения учинять рать, он придерживался
обычая  своего  отца,  который  всегда  предостерегал сыновей от  пролития
христианской крови, да и не раз проявлял на деле этот свой обычай, еще лет
пятнадцать назад изгнав из этого же Переяслава теперешнего князя киевского
Изяслава,  который тогда засел в  городе,  нарушив ряд  и  поддаваясь лишь
своему разбойничьему характеру.  Тогда Юрий точно так же подходил с полком
к городу,  становился и стоял,  пугая противника,  изгоняя его прочь одним
лишь видом своей спокойной силы.
     Кудинович воспользовался именно этим  обычаем,  он  внезапно напал на
Глебовых дружинников, которые дремали себе на конях, не предчувствуя беды,
многих  убил  со  своими  преступными подручными,  и  только  после  этого
суздальцы нацелили на  него  тяжелые  копья,  окружив его,  словно  дикого
вепря, стали кричать:
     - Почто бьешься, свинья бесшерстная! Видишь, стоим мирно?
     Тогда  Демьян со  своим Тарасом и  отроками возвратился в  Переяслав,
сказал Мстиславу:
     - На любовь и на мир пришел Глеб,  а не на рать. Ты же меня послал на
убийство.
     - Для этого и призван еси из Киева, - услышал он ответ.
     Глеб отступил, а через некоторое время снова стоял перед Переяславом,
но  теперь уже в  силе намного большей,  ибо присоединился к  нему Изяслав
Давыдович да  еще половцы.  Степняки не  намеревались торчать перед валами
города в  напрасной надежде,  что победа придет сама по  себе.  Стрелами с
привязанными  к  ним  горящими  клочьями  они  подожгли  посад,  в  городе
поднялась суматоха,  Демьян Кудинович один, без доспехов вылетел из ворот,
злой и  напуганный неожиданностью,  но половцы и  тут не дали застать себя
врасплох,  они  издалека  спокойно  обстреляли Демьяна  из  луков,  и  тот
возвратился в город едва живой.
     Мстислав  прибежал к  Кудиновичу,  дары  предлагал,  волости  обещал.
Демьян простонал:
     - О суета людская! Кто мертвый возжелает этих даров и волостей? Почто
все это? Усну вечным сном.
     Лишь  после  этого  решил  Изяслав  заключить  мир  с   черниговскими
князьями,  чтобы окончательно оттеснить Глеба с  его дружиной и прогнать в
Суздаль,  а  самому иметь свободные руки для борьбы со  своим загадочным и
грозным врагом - Юрием.
     В  Чернигов  послан  был  с  грамотой белгородский епископ  Феодор  и
печерский игумен Федос. В грамоте было написано:
     "Уже раз целовали вы мне крест на том,  что не будете требовать брата
Игоря,  но  отступились от этого и  учинили мне довольно зла.  Но когда вы
запросили у  меня мира и  каетесь во  всем,  что хотели учинить,  то  ради
русских земель и  христиан не поминаю того.  Ныне же целуйте крест на том,
что вы  за  Игоря вражды иметь не будете и  не станете больше чинить того,
что некогда намеревались".
     В  церкви Святого Спаса,  среди кадильного дыма и  молитв,  в золотом
сиянии свечей целовали крест князья Владимир Давыдович и брат его Изяслав,
Святослав Ольгович и Святослав Всеволодович,  клялись быть заодно,  словно
братья, охотно и обильно лили слезы, каялись в грехах.
     А  осенью Давыдовичи и  Изяслав съехались в Остерский Городок,  чтобы
тут,  в южном гнезде Долгорукого,  сговориться о дальнейших действиях, ибо
Изяславу не  сиделось в  Киеве,  не  имел он покоя от своих бояр,  которых
пугала  даже   тень  великого  имени  Долгорукого  и   которые  не   могли
успокоиться, доколе жив тот далекий, но такой вездесущий своим могуществом
сын Мономаха.
     Лодьи Изяслава приплыли из Десны в  Остер,  пристали к низкому берегу
напротив Городка,  возвышавшегося над  речкой крутыми высокими валами;  за
валами видны  были  новые деревянные строения и  красивая каменная церковь
святого Михаила,  поставленная Долгоруким.  В церкви звонили.  Звон звучал
медленно-торжественно,  так,  словно приближались к  Городку не  враги,  а
свои.  Изяслав ведал вельми хорошо, что Глеб с дружиной пошел в Суздаль, -
следовательно,  в Городке осталась весьма незначительная застава,  которую
можно было бы выбить оттуда одним ударом,  но он этого не хотел;  ощущение
силы наполняло его какой-то еще неизведанной доселе торжественностью,  тот
звон,  казалось,  раздавался  над  зелеными  деснянскими  лугами  в  честь
киевского князя,  хотелось слышать  звон  издалека,  из-за  реки,  поэтому
великий князь  велел разбить свой  бело-золотой шатер,  затеял игры  перед
шатром,  послушал,  как  рычат ненавистью друг другу в  лицо его ничтожные
карлики  Леп  и  Шлеп,  повеселился  с  предупредительными,  заискивающими
Давыдовичами,  поплакал,  повспоминал бога и святых мучеников, а этот звон
звучал  и  дальше,  будто  и  впрямь  медным  языком своим  славил силу  и
уверенность Изяслава.
     Ольговичи,  которые тоже должны были прибыть в Городок,  почему-то не
пришли.  Черниговские князья начали успокаивать Изяслава, уверяли его, что
куда они,  Давыдовичи, туда и Ольговичи, и уж ежели они все целовали крест
Изяславу,  то  пойдут теперь повсюду и  не  отступятся от него,  ибо душой
нельзя играть;  на  это Изяслав,  вздохнув и  поплакав от  растроганности,
ответил,  что его не тревожит отсутствие Ольговичей,  потому что Святослав
Ольгович готовит свадьбу своей дочери с сыном его брата, смоленского князя
Ростислава.
     А  в церкви святого архангела Михаила звонили и звонили,  так,  будто
сам дух святой залетел в Городок и, вопреки тем бедным суздальцам, которые
укрылись за высокими,  в буйной зелени валами, славит киевского князя, его
всемогущество и  удачливость,  которыми он  соединяет всех  своих друзей и
покоряет недругов.
     Но  под  вечер  прискакала передняя  стража  Изяслава  и  закричала в
немалой  тревоге,  что  вдоль  противоположного берега  Остра  подходит  к
Городку какая-то дружина, быть может и сам Долгорукий.
     - Спросили,  кто такие?  - выскочил из шатра Изяслав, о котором можно
было говорить что  угодно,  однако все  сходились на  том,  что родился он
воином и  в  походе чувствует себя намного свободнее и  лучше,  чем  возле
своих  четырех Никол или  же  замшелой княгини,  принцессы из  германского
императорского рода,  изнуренной непривычными для  нее русскими холодами и
постоянным  пребыванием  в   бесконечных  воспоминаниях  о   превосходстве
германского духа  и  мощи  императоров,  ее  прославленных предков,  среди
которых было немало и просто убийц, но ни одного, кто просидел бы жизнь на
скамье за трапезой или же пролежал в пуховой постели возле теплой жены.
     - Мы  крикнули:   "Кто  такие?"   В   ответ  услышали:   "Суздальцы".
Побранились еще малость, а затем кинулись оповестить тебя, княже.
     - "Оповестить, оповестить"! - передразнил дружинника Изяслав. - Когда
идет враг,  с  ним нужно биться,  а не удирать к своему князю!  Гром битвы
милее моему сердцу, нежели ленивые слова о том, о чем и сами не ведаете! С
чем пришли и что мне думать надлежит?
     Дружинники насупленно молчали,  торжественность этого зелено-золотого
осеннего дня была сведена на  нет,  но  как ни  гневайся и  какие слова ни
произноси, а где-то вдоль противоположного берега приближается в это время
вражеская дружина с  красными круглыми щитами под знаком льва,  готового к
прыжку,  а  также под  знаком лука с  нацеленной в  землю стрелой,  что не
помешает суздальцам при  необходимости послать свои  острые  стрелы против
немногочисленной киевской дружины и  черниговцев,  которые только и знали,
что нарушали свое слово, мечась между одним и другим великим князем.
     Счастье,  хоть  река разделяла супротивников.  Пусть не  широкая,  но
достаточно глубокая,  чтобы задержать суздальцев на то время, пока Изяслав
либо приготовится к  битве,  либо отступит без  позора и  бесславия,  хотя
отступление всегда так или иначе несет бесславие.
     Спасли Изяслава два всадника,  появившиеся невесть и откуда,  -  они,
видно,  где-то переплыли на конях Остер,  потому что по конской шерсти еще
стекала вода и  у самих всадников сапоги и порты были насквозь промокшими.
Если бы  не  вода на  конях и  на  всадниках,  можно было бы принять их за
привидения,  -  так внезапно они появились,  словно бы и ниоткуда, и такой
страшный вид имели:  худые,  обросшие нечесаными бородами,  сквозь которые
едва  проглядывало  бледное,  изнуренное  тело,  будто  у  мертвецов,  или
великомучеников,  или утопленников,  хорошенько вымоченных в воде.  Конная
стража тотчас же  окружила всадников со всех сторон,  мечники,  стоявшие у
княжеского шатра,  выхватили из  ножен свои мечи,  но  тех  двоих ничто не
удержало,  они спокойно ехали дальше,  потом,  не заботясь о  своих конях,
слезли на землю и пошли к Изяславу,  неловко ставя ноги,  покачиваясь так,
будто вот-вот должны были упасть и умереть у ног князя. Изяслав растерянно
оглядывался по сторонам,  хотел было разгневаться, но не успел, потому что
один из странных всадников заговорил вдруг,  обращаясь,  кажется,  к нему,
хотя и без надлежащей почтительности:
     - Вот и возвернулись к тебе. Здоров будь, княже.
     - Здоровы будьте,  -  еще не придя в  себя от растерянности,  ответил
Изяслав.  Хотел было спросить,  кто они такие,  но всадник опередил князя,
ибо сказано уже,  что не владел надлежащей почтительностью, спросил не без
насмешливости в  голосе,  хотя откуда бы  и  могла взяться насмешливость в
таком хлипком теле?
     - Ужель не узнаешь?
     - Не  узнаю?  -  небрежно скользнул по ним своими золотушными глазами
князь.  -  Кого я не узнаю?  Почему я должен узнавать? Кто такие и что вам
надобно?
     - Дулеб я,  твой лекарь приближенный, - сказал этот странный человек.
- А это - Иваница.
     - Ты лекарь? Дулеб? С нами крестная сила и святая богородица! Живой?
     - Коли не умер, стало быть, живой.
     - Где же был так долго?
     - Куда ездил, там и был.
     - У Долгорукого?
     - Там.
     - И возвернулся?
     - Стою перед тобой.
     Изяслав перекрестился.  Он  был  самим собою всегда и  всюду.  Прежде
всего должен был показать свою набожность, сердечное потрясение.
     - Остерегал я  тебя,  сын  мой!  И  удерживал от  неосторожности.  Не
послушал меня. Мог бы и навеки там остаться.
     - Мог.
     - Но  радуюсь,  что возвратился целым.  Эй,  там,  дайте гостям меду!
Отведу тебе шатер отдельный на вас двоих. Переоденетесь, согреетесь.
     - Благодарение. В порубе привыкаешь ко всему.
     - Бросил вас Долгорукий в поруб?
     Изяславу не  терпелось спросить,  что же выездил Дулеб,  кроме своего
сидения в порубе, но княжеское достоинство не позволяло, да и знал уже про
грамоты  к   митрополиту  Клименту  и   епископу  Онуфрию.   Дулеб   сразу
удовлетворил княжескую любознательность, сказав:
     - Бросили нас в  поруб за несправедливое обвинение против князя Юрия,
ибо ничто не подтвердилось, к полнейшему нашему стыду и позору.
     - Убедился в этом? - сурово посмотрел на него Изяслав.
     - Стоим перед тобой,  разве не  достаточно одного нашего вида?  Имели
время и возможность подумать про свою дерзость и глупость.
     - Как же высвободились?
     - Не имеешь к нам доверия, княже?
     - Спрашиваю из сочувствия,  потому что сердце мое обливается кровью и
душа разрывается на части от боли.
     - Сидели бы там и до смерти. Вызволил нас князь Ростислав, идучи сюда
с дружиной.
     - Сын Юрия?
     - Да.
     - Супротив воли отца своего пошел?
     - Князь Юрий  был  к  тому времени у  Берладника,  а  Ростислав часто
навещал меня в порубе,  советовался со мною,  расспрашивал о тебе. И когда
приспело ему  время идти сюда на  помощь Ольговичам,  выпустил он  нас  из
поруба и  взял с  собою.  Гонцы догоняли нас неоднократно с  велением Юрия
отправить узников назад в Суздаль, но князь Ростислав не послушал.
     Дулебу и  Иванице подали чаши  с  медом.  Они  пили медленно,  то  ли
наслаждались напитком, то ли нарочно затягивали время, испытывали терпение
Изяслава, хотя кто же не знал о княжеской нетерпеливости.
     - Позову Петра Бориславовича,  -  промолвил князь. - Надобно записать
все,  лекарь.  Когда речь идет о  князьях,  призываем в  свидетели также и
потомков. Ты снял вину с князя Юрия, облегчение это не только для меня, но
и  для всей истории.  Радуюсь вельми,  Дулеб,  и удивляюсь,  что стрый мой
отплатил тебе неблагодарностью.
     - Не надо Бориславовича,  - оторвался от чаши Дулеб. - Ничего не надо
писать,  сам все запишу, княже. Да и не об этом нынче следует вести речь -
это уже дела минувшие.  Тебя ждут новые. Прибыли мы к тебе уже не как твои
слуги и не как вызволенные из поруба,  а прежде всего - как послы от князя
Ростислава. Согласен ли нас выслушать?
     - Уже  слушаю.  Великий подарок сделал  мне  князь  Ростислав,  когда
выпустил вас из поруба и возвратил ко мне.
     - Не о том речь идет. Хочет Ростислав прийти к тебе, как сын.
     - Объятия мои всегда раскрыты для сыновей и братьев.  Звал не раз его
брата Глеба к  себе,  но  тот  не  пришел.  Вел себя дерзко и  недостойно,
колотился без конца в этой земле, покуда не выгнали его прочь.
     - Ростислав рассорился с  отцом своим навсегда,  потому что уже более
десяти лет  не  имеет волости,  уподоблен чуть  ли  не  Ивану Берладнику в
бесприютности и безземелье. У Долгорукого только и речи: каждый сын должен
сам себе добывать волость,  Сыновья же -  не волки, дабы разыскивать харч.
Да  и  что  приобрели?  Иван  умер в  походе.  Глеб опозорен поражениями и
клятвопреступничеством.  Потому-то  Ростислав и  ушел  от  Долгорукого,  и
кланяется тебе, княже, и спрашивает, может ли прийти?
     - Негоже так принимать высоких послов,  - степенно промолвил Изяслав.
- Предчувствие  не   обмануло  меня,   когда  хотел  видеть  вас  одетыми,
обсушенными и обогретыми. Теперь сделаем именно так. А тем временем соберу
своих воевод и бояр, позову князей черниговских, прибывших сюда для дружбы
со  мной,  пускай услышат от  вас  сию  радостную весть еще  раз,  ибо это
радость для всей Русской земли и для всех христиан.
     Он отпустил Дулеба и  Иваницу и велел созвать всех,  с кем должен был
думать,  а  также  пригласить князей  Давыдовичей,  готовить торжественную
трапезу,  отцу Иоанну -  пышное богослужение в честь того, что должно было
здесь вскоре произойти.
     Эта  теплая  осенняя ночь  на  берегу  Остра  прошла  вся  в  веселом
полыхании факелов,  не в  звоне оружия,  а в звоне чаш и ковшов с вином да
медом,  с  веселой суетой  гонцов с  одной  и  другой стороны,  в  великом
состязании двух княжеских лагерей, кто кого превзойдет в дарах, в лести, в
лицемерии и слезливой приподнятости.
     Изяслав послал  воеводу своего и  дружинников с  честью и  дарами для
Ростислава,  призывая его  к  себе,  обещая  города и  волости.  Ростислав
ответил дарами и  поклонением доземным,  принимал послов у  входа  в  свой
шатер,  который  пышностью  своей  намного  превосходил белый  с  золотыми
шнурками шатер Изяслава, ибо вывез его Ростислав еще из Новгорода, купив у
заморских гостей,  а  ведомо ведь,  что  гости могут раздобыть такие вещи,
каких не  имеют ни  короли,  ни императоры,  простые же князья и  вовсе не
имеют  о  них  представления.  Об  этом  шатре послами Изяслава тоже  было
сказано князю,  сказано также и о многочисленности дружины Ростислава, и о
богатствах,  которые он привез с  собой,  судя по всему,  ибо товар его не
поддается исчислению даже  для  хитрого глаза гонца.  Но  Изяслава вряд ли
интересовали подробности,  ничто для него не имело значения, кроме прихода
самого старшего сына  заклятого врага,  князь возносил хвалу богу за  этот
неожиданный подарок,  ибо теперь вся земля Русская могла видеть,  на  чьей
стороне не только сила,  но и правда; если уж к нему тянутся и такие мужи,
как  князь Ростислав,  то  потянутся и  все  остальные,  у  кого  разум не
зачерствел.
     Боярин Петр Бориславович,  в обшитой черным бобром широкой одежде,  с
золотой княжеской гривной на шее,  бледный  от  постоянного  пребывания  в
почтительном напряжении,  старательно вписывал в пергамен каждое княжеское
слово,  даже Иваница не в силах был удержаться от удивления и прошептал на
ухо  Дулебу:  "Вот уж!  Царапает в пергамене,  как курица в просе!  Этот и
Сильку за пояс заткнет!" Дулеб молчал,  ибо сказал  все,  что  должен  был
сказать,  теперь  они  с  Иваницей  должны  были  до  конца  прикидываться
обиженными Долгоруким искателями истины,  они были жертвами и  мучениками,
правда,  мучениками живыми,  что не всегда и не всем нравится,  но Изяслав
благодарил бога и за это,  ибо теперь о смерти Игоря забудут наконец  все,
если  же  кто и захочет вспомнить,  то с него будет довольно того,  что он
услышит о том,  как отблагодарил Долгорукий  двух  мужественных  посланцев
князя  киевского,  стремившихся распутать до конца дело с этим загадочным,
зловещим убийством.
     Дары княжеские с одной и с другой стороны были сначала благочестивые:
иконки,  кресты,  умело  изукрашенные  молитвенники в  золоте  и  серебре,
усаженные драгоценными камнями.  Когда  вторично послал Изяслав,  призывая
Ростислава,  то  на  этот раз  повезли ему в  дар дорогое оружие;  в  свою
очередь  для  Изяслава были  переданы соболиные меха  с  таким  отблеском,
который имеет лишь мех северных земель с их вечными морозами и снегами.
     Тем  временем Ростислав обратился к  своей  дружине,  которая еще  не
ведала  о  его  намерениях,  считая,  что  послана она  помогать союзным с
Долгоруким князьям - Ольговичам и Давыдовичам.
     - Пусть  прогневается на  меня  отец  мой,  -  так  сказал  Ростислав
дружине,  -  но не пойду к  врагам своим,  ибо были они врагами деду моему
Мономаху и  стрыям моим Мстиславу и  Ярополку.  А пойдем,  дружина моя,  к
Изяславу,  ибо к нему лежит мое сердце.  Он даст мне волость,  и я возьму.
Пойдете ли со мною?
     - Пойдем, княже! - закричали самые верные, а за ними и все остальные,
ибо,  что там ни  говори,  волость есть волость,  да  еще если она в  этих
теплых и щедрых землях,  далеко от морозов и снегов, от сурового северного
неба, от малолюдья и бесхлебья.
     Переговоры длились всю  ночь.  Князья передавали друг другу поклоны и
лестные слова,  но  никто первым не  хотел отправляться навстречу другому,
ибо за Изяславом было старшинство,  а за Ростиславом -  независимость.  Он
жертвовал самым дорогим,  поэтому имел  все  основания надеяться,  что  за
жертвой должен бы  прийти Изяслав или хотя бы протянуть руку.  Покамест же
длилось состязание в  лести  и  высоких словах,  а  дело  не  продвигалось
вперед,  -  оно,  пожалуй,  отодвигалось все дальше назад. Дулеб осторожно
подбросил Петру Бориславовичу мысль о том, что князья могли бы встретиться
посредине реки на Изяславовом насаде.
     - Внеси это в пергамен свой, боярин, - посоветовал Дулеб.
     - Но ведь об этом еще не сказано князем!
     - Тогда и скажешь.
     - Почему не сказал сам?
     - Уступаю это  для  тебя.  Будет сохранена честь Изяслава,  ибо насад
принадлежит ему.  Ростиславу не придется ступать на этот берег,  покуда не
получит от Изяслава того, что жаждет иметь. Князья как дети, боярин, мы их
не можем с тобой понять.
     - Откуда ведаешь обо мне? - малость насторожился Петр.
     - Много наслышан про  твою ученость,  а  я  сам  люблю книги и  людей
книжных ставлю выше всех. Пиши и говори.
     Петр вписал и  сказал,  и  это понравилось Изяславу.  Под утро князья
встретились на Остре в насаде,  устланном коврами,  оба в золоте, шелках и
мехах,  оба высокие и стройные,  но все же Изяслав много утрачивал рядом с