к бог,  это всегда - усилия. Но может ли
иметь  власть  человек пустой,  бездеятельный,  недобычливый?  Видит  лишь
прислужников, не видит народа своего.
     - Кто же это?  -  удивлялись киевляне.  -  Изяслав?  Тот овладевал не
только властью,  но и свободой,  а Долгорукий -  князь настоящий.  Великий
князь.
     Все великие князья умерли. Так всегда велось. Живые не принадлежали к
большим, не могли быть великими. Боги и владетели велики лишь тогда, когда
мертвы. А то, что не великое, достойно презрения и изгнания.
     - И  тогда снова придет Изяслав,  а  с  ним приползет в  Киев сонмище
бояр,  замызганных и бородатых?  Нам же милы суздальцы Юрия,  молодые,  да
пригожие, да добрые, как ангелы.
     От рождения и  до самой смерти с простого человека постоянно требуют.
Простые же люди -  ничего и  ниоткуда.  Теперь настало время требовать им.
Чего? Справедливости и хлеба.
     - Князь Долгая Рука справедливый и кормит хлебом.  Никто никогда  еще
не кормил весь Киев.  А он забрал у бояр зерно и мед, мясо и рыбу, хмель и
просо и дал людям.  Суды творит по совести. Правды старые возвратил. Новые
учреждает. При Изяславе с киевлян драли без правд и без меры. Один боярин,
издеваясь над своими людьми,  заставлял весной везти для него из  Василева
на  санях,  запряженных  восемью  парами волов,  одно-единственное куриное
яйцо.  Другой,  бородатый и замызганный, получал удовольствие от того, что
собирал  перед  двором  смердов  из своих вотчин и заставлял их целый день
бить друг друга в грудь и высовывать языки. Третий купил в Софии колонну и
завещал  похоронить  себя в ней,  чтобы ничья нога не осквернила место его
захоронения.
     Простой люд не верил воздыханиям врагов Долгорукого,  тут знали,  что
маску понурой серьезности напяливают лишь лицемерие и обман, даже к слезам
монашеским  относились  с   подозрением,   вот  тогда  и  исчезли  мрачные
клеветники в  Киеве,  а вместо них появились наглецы,  которые со смехом и
прибаутками задирали корзна киевлянкам, сыпали соль в колодцы, на торжищах
забрасывали купцов и  зевак нечистотами,  ездили мимо княжеских и боярских
дворов на телегах, полных навоза.
     Долгорукому  не  давали  покоя  дурные  вести  об  Изяславе,  который
слонялся  вокруг  Киева,  будто  голодный волк;  великого князя  тревожило
молчание  Царьграда,  откуда  до  сих  пор  еще  не  возвратились послы  с
принцессой ромейской;  не мог удержать сыновей Андрея и Глеба, рвавшихся к
битве с Изяславом;  много хлопот причинил ему брат князь Вячеслав, который
неожиданно стал посягать на  великокняжеский стол,  восклицая:  "Я  старше
тебя!  У  меня уже борода была,  когда ты пришел на свет!"  Юрий отдал ему
Вышгород,  но  старому князю  не  хотелось никуда выезжать из  Киева,  ибо
столько лет мерещился ему этот город, ждал, чтобы киевляне позвали на этот
высокий стол,  а  они  не  звали,  потому что добрых не  ценят,  о  добрых
забывают,  сами же они не в состоянии драться за то,  что им любо,  но вот
младший  брат  Вячеслава упрямством своим  добыл  Киев,  кроме  упрямства,
отличался он еще чрезмерно большой ученостью,  над которой всегда смеялись
все покойные братья,  да и  сам Вячеслав,  теперь не могли идти в  счет ни
упорство,  ни  ученость,  Юрию не  хватало старшинства,  этим старшинством
обладал лишь он, Вячеслав, так почему он должен был выезжать из Киева?
     Вячеслав любил,  чтобы ночью,  когда весь Киев спит,  мимо княжеского
двора  на  возах  возили  девчат  и  чтобы  девчата непременно пели.  Возы
тарахтели  колесами  по   деревянным  круглякам  мостовой,   девчата  пели
серебряными голосами, словно ангелы в раю, и старому князю казалось, будто
к нему возвращается молодость,  он охватывал седую голову руками,  шептал:
"Вот так,  вот так".  В  черной тьме разливались серебристо-звонкие голоса
девчат,  и Вячеслав плакал над своей старостью, и ему хотелось обнять весь
Киев, которого никогда не умел удержать в руках.
     Он  умрет через несколько лет,  став наконец великим князем киевским,
умрет ночью,  не  возы будут катиться тогда мимо Ярославова двора,  потому
что будет зима, - девчата будут ехать на санях и будут петь так, как умеют
петь лишь киевские девчата, но Вячеслав их уже не услышит.
     Но  это  будет  потом,  а  пока  старый князь  удобно расположился на
Ярославовом дворе,  Юрию словно бы и места не осталось, но Долгорукий и не
сожалел об этом.  Как в Суздале,  ему захотелось одиночества;  ему надоели
толпы,  которые встречали его каждый раз,  когда он  появлялся на  улицах,
надоели  бояре  и  старшая дружина,  надоели бесконечные киевские раздоры,
зловещие  слухи,   тревожные  разговоры,  таинственные  случаи,  никчемные
выходки каких-то  неуловимых злодеев.  Князю  нужно  было  одиночество для
размышлений.  Он  умел уединяться даже тогда,  когда вокруг были сыновья и
дружины,  в большом городе,  оказывается,  укрыться было труднее.  Поэтому
Юрий  с  легким  сердцем  уступил  Вячеславу  Ярославовы  палаты,   а  сам
перебрался на Красный двор.  Его,  как и на Суздальщине, потянуло строить,
возводить  новое,   показывать  превосходство  над  врагами  прежде  всего
строениями,  сооружениями,  потому что все это останется,  в  этом разум и
зодческое умельство и  князя  и  всего  народа.  Он  укрепил и  перестроил
Красный двор, начал закладывать дворец из букового дерева, присланного ему
князем Владимирком из  Карпат,  на  острове посреди Днепра,  на  том самом
острове,   где   Изяслав   опозорил   Юрьева   сына   Ростислава.   Только
строительством можно одолеть и всех врагов,  и недоверие,  и подозрения, и
даже то, что жизнь твоя людская не вечна на этой земле!
     Новый  дворец  на  острове Долгорукий назвал Раем  еще  до  окончания
строительства,  ибо и  в  самом деле,  что могло быть краше на этой земле?
Буйные разливы днепровских вод вокруг,  сочные травы побережья, в укромных
складках взгорья Выдубецкий монастырь,  над ним -  Красный двор,  а дальше
киевские  ласково-зеленые  горы,  Печерская обитель  и  где-то  вдали,  за
поворотом  реки,   угадывается  под  самым  небом  конец  киевского  вала,
угадываются там  купола церквей,  крыши теремов княгини Ольги,  Владимира,
Святополка, а внизу, вдоль Почайпы, кипение подольское, из которого словно
бы выплескивается мост через Днепр,  поставленный Мономахом,  и мост этот,
хотя  и  находится  в  руках  непокорного  Воеводы  Мостовика,  все  равно
наполняет сердце Долгорукого радостью и  подъемом,  ибо  где еще на  свете
увидишь такое диво!
     В строительстве на острове Юрий получал радость еще и  от  того,  что
мог  кормить  там  людей без унижения их достоинства.  Так заведено было с
времен Ярослава Мудрого.  Князь Владимир  ублаготворял  киевлян,  раздавал
хлеб и мясо,  ставил кадки с пивом повсюду и для всех,  лишь бы смягчились
сердца всех,  забыв,  что этим не столько  поощряются  работящие,  сколько
увеличивается  число  дармоедов;  Ярослав был скупее своего отца,  но зато
мудрее.  Когда начался великий голод во всех землях  в  лето  шесть  тысяч
пятьсот тридцать второе,  он заложил в Киеве великий собор Софии,  пекся о
возвеличении державном,  но одновременно и о том, чтобы накормить голодный
люд,  дать ему не унизительную милостыню,  а заработанное трудом, умением,
талантом.
     Так  поступал  и  Долгорукий  в  Суздальской  земле,   что  дало  ему
возможность за эти полсотни лет поставить Залесские земли в  строительстве
каменных зданий и  возведении городов выше и Киева и Чернигова.  Так повел
бы  себя Долгорукий и  тут,  но  козни Изяслава не  давали ему возможности
взяться за  излюбленное дело своей жизни,  он должен был ограничиться лишь
Красным двором и Раем.
     К  тому  же  он  был  убежден,  что  в  самом  Киеве  после Софии нет
надобности строить что-либо еще. Можно поставить еще десять и сто церквей,
теремов,  дворов.  Но  уже ничем не  затмишь Софию.  Напрасно и  мечтать о
соперничестве с Ярославом.  Вот собирание земель - это дело вечно святое и
доблестно-почетное.  Тут великие предшественники вдохновляют и  показывают
образцы для поведения и деяний своим преемникам.
     Юрий считал,  что  земли уже  собраны.  Гонцы везли во  все концы его
княжеский  знак  мира,  сам  он  торопился закончить строительство Рая  на
острове до прибытия принцессы из Царьграда, дни и ночи проводил на Красном
дворе, присматривая за строительством.
     За повседневными хлопотами и  размышлениями о  памятных делах предков
Юрий забыл,  что великих предшественников давно уже нет на  свете,  а  все
враги живы.
     И на какое-то время он упустил из виду Киев.
     А  Киев  остался  голодным.  Опустели торговища,  княжеские товары  с
хлебом и живностью не приходили день,  и два, и три. За целую неделю через
мост  не  проехал ни  один  воз.  Все  запасы были съедены,  разве лишь на
боярских дворах всего было вдоволь,  но боярские дворы - не Киев, боярские
дворы не знали, что такое голод, нужда, отчаяние и умирание.
     Вот тогда и  возникли слухи,  ночью по всему Киеву пошли неведомо чьи
биричи,  созывая киевлян на вече к  Софии,  на голодное,  безнадежное вече
отчаяния,  вече без князя,  без бояр,  без церковных иереев, и люди начали
идти туда еще до рассвета, никто им не мешал, стража тоже присоединилась к
толпам;  люди долго стояли там,  на площади, ожидая появления Долгорукого,
переговаривались и  перекликались,  затем начали отчаянно кричать,  каждый
старался перекричать другого,  все были злы, голодны, охваченные отчаянием
и беспомощностью, и вот то тут, то там начали вырываться выкрики:
     - К князю!
     - На Ярославов двор!
     - Где Долгая Рука?!
     - Почему не идет к люду?
     - Где наш хлеб?
     - Где мясо?
     - Детишки умирают!
     - Все погибнем!
     - Где же князь?
     - Покинул люд!
     - К князю!
     - К Юрию!
     И произошло почти так,  как тогда,  когда бежали убивать князя Игоря.
Кто-то кинулся первым, кто-то хотел его догнать, еще кто-то хотел отстать,
- так  выплеснулись с  вечевой  площади и  покатились к  Ярославову двору,
заполнили его до отказа,  задыхались в тесноте,  неистовствовали от крика,
еще больше разжигая себя этим криком.
     Набрякшие кровью лица.  Неистовые взгляды.  Лица, искаженные яростным
криком.  Никто  не  хочет слушать.  Все кричат,  размахивают руками.  Рев.
Толчея.  Но чем больше люди вопят,  тем меньше слышно.  Каждый  бьет  себя
собственным криком.  Чем-то они напоминают немых.  Тут можно услышать лишь
безмолвных.  Эти не поддались  общей  ярости.  Сохранили  спокойствие.  Их
молчание должно было стать красноречивее всяких криков. Сначала затерянные
и утонувшие в неистовости крика,  потом выделились  отдельными  островками
спокойствия и рассудительности. Затем нашли друг друга. Пробирались сквозь
клокочущую толпу с каменным  упорством.  Возможно,  они  стискивали  зубы.
Возможно,  их охватывало отчаяние.  Возможно, они страдали от бессилия. Об
этом никто не ведал.  Охваченные напрасным криком,  люди их  не  замечали.
Зачем нам нужны спокойные? Кто молчит, тот не наш! Он не с нами. Его здесь
нет.  Потому что здесь мы,  и только мы! Но никому еще не удавалось криком
вырастить  хотя  бы  колосок  ржи.  Добыть  горсть  соли тоже не удавалось
криком.  Одинокие в своем молчании помнили об этом твердо. Не забывали они
также и о том, что человеку иногда нужно или приходится выкричаться. Когда
радость.  И когда боль.  И когда ненависть.  И  когда  бессилие.  И  когда
избыток  силы.  И когда человек что-то находит.  И когда что-то теряет.  И
когда... Причин - бесчисленное множество. Кричать легче, нежели молчать. И
намного  проще.  В  особенности  же  если попадешь в такую вот разъяренную
толпу.  И они с немым упорством пробирались сквозь  сплошной  крик,  чтобы
найти друг друга.  Догадывались ли они о том,  что они не одиноки?  Верили
ли, что ищут не напрасно? Были уверены в этом, ибо уже почувствовали перед
этим силу единения. Начинали все, держась плечом к плечу. Их было немного,
но они были твердо уверены в себе.  Когда же собрали вокруг себя множество
люда,  они  очутились  вдали  друг  от друга.  Разбросанные,  разметанные,
затерянные,  утонувшие  в  толпе  бесследно.  Теперь  должны  были   снова
собраться.  Это напоминало пробивание сквозь водную стену. Они прорывались
сквозь ревущие воды.  Их молчаливость сначала не принималась во  внимание.
Затем  она  казалась  смешной.  Потом  стала  подозрительной.  Их никто не
узнавал.  И не знал. Кто не кричит, тот не наш. Чужой. Такого не потерпим.
Молчаливые не спорили.  Были согласны.  Им - делать свое.  Быть может, они
единственные знали,  что должны делать.  Потому что в крике человек  часто
забывает,  ради чего он кричит. Вся сила уходит в крик, и ничего больше не
остается.  Хотя что такое сила? Она снова появится, когда это будет нужно.
Вот  люди дали себе волю - кричали изо всех сил,  махнув в конце концов на
тех загадочных и подозрительных.  Проталкиваются куда-то  -  ну  и  пусть.
Пробиваются  -  на  здоровье.  У них какая-то потребность?  У каждого своя
потребность.  Еще вчера их узнавали всюду и все.  Еще и сегодня.  Пока  не
начался крик.  В клокоте утонуло все.  Память тоже. Теперь каждый решил во
что бы то ни стало пересилить голосом если не всех,  то  по  крайней  мере
ближайших и кричал так, что глаза на лоб лезли. Казалось, это длится целую
вечность.  На самом же деле исчислялось это несколькими  мгновениями.  Это
напоминало  раскаты грома,  вспышки пожара,  удар воды,  которая прорывает
плотину. И те, кто молчал, нашли друг друга и нелегко, и не сразу. И снова
объединились.   И   их  молчание  стало  громче  яростнейших  восклицаний.
Неистовство вдруг сменилось озабоченностью.  Потому что те, объединившись,
пошли куда-то,  и получалось, что ведут за собой всех. Молча, но за собою.
Другого пути не было.  Да и какой путь, если ты перед этим торчал на месте
и пытался криком чего-то достичь.  А молчаливые спокойно действовали, и им
все  поверили.  Как,  кстати,  верили  и  до   этого.   Теперь   появилось
воспоминание.  И молчаливых узнали.  Вон тот, продымленный насквозь, - это
железодел с Почайны.  А тот,  со светлой бородой,  - известный всему Киеву
Стварник.  Слепой  Емец  с  копьем  - это слепой Емец,  впереди дочь Емца,
прыткая, как коза, а норов у нее чертячий. Еще рядом с ними всеми - хотя и
не киевский,  хотя и терся возле всех князей,  а теперь вот свой, да еще и
какой свой!  Красивый и сильный,  сердце радуется, когда на него смотришь.
Улыбается он так,  будто идет на сватовство,  а идет ведь,  быть может, на
смерть!  Потому что не прячется за спиной у других,  выступает чуть ли  не
первым  и направляет весь поход куда?  В Ярославов двор,  к князю,  к силе
высочайшей,  грознейшей,  силе всегда враждебно-суровой для простого люда,
привыкшей  лишь  брать,  отнимать,  но  никогда не давать.  Ну что для них
чья-нибудь и какая-нибудь сила?  Вспышка неистовства  возле  Софии  прошла
бесследно,  теперь наполнялась она силой мудрой, спокойной, непоколебимой.
Ничто не имело  значения  для  них.  Они  угрожали  всем:  князю,  боярам,
воеводам,  тиунам,  дружине.  Им не могло угрожать ничто.  Киев - это были
они.  Кроме них,  не  существовало  ничего.  Дворы  княжеские  и  боярские
принадлежали  их  власти.  Церкви  и  монастыри  составляли  для  них лишь
воспоминания о своем труде и своем умении,  вложенном в них. Киевские валы
и ворота принадлежали им испокон веков,  потому что Киев был по ту сторону
валов и ворот, там же были и они, киевляне, кузнецы и кожевники, гончары и
седельники,  плотники и бондари,  шорники и оружейники,  ткачи, землекопы,
водоносы, лодочники, сапожники и рыбаки.
     - Где князь? - гремели они на Ярославовом дворе.
     - Князя сюда!
     - Хлеба!
     - Мяса!
     - Умираем!
     - Погибаем!
     Кричко был уже возле сеней. Хотел первым говорить с князем. Встретили
его любовью,  так как же он мог забыть о  киевлянах,  о целом городе?  Кто
забывает о  Киеве,  тот  теряет Киев.  Емец,  опираясь на  свое тяжеленное
копье,  был  как  бы  подтверждением слов Кричка.  Откуда-то  взялся здесь
Иваница,  никто не смог бы сказать,  откуда он взялся,  но он был,  стоял,
молчал,  потому что молчала Ойка, которую он впервые увидел с тех пор, как
прятала она их  с  Дулебом.  Девушка не  спрашивала про Дулеба,  он сам не
рвался рассказывать ей об этом.  Потому что она, видно, и сама знала. Да и
кто не знал про лекаря?  Везет где-то ромейскую принцессу для Долгорукого.
А довезет ли?
     - Князя!
     - Где князь?
     И  князь вышел в  открытые всем  взорам сени.  Старый,  никчемный,  с
заслюнявленной бородой,  со  слезящимися глазами,  перепуганно-добрый,  но
бессильный.  Не тот князь,  не Долгая Рука.  Вячеслав,  о котором слышали,
которого любили за доброту,  не зная,  однако,  и не очень-то и видеть его
желая. А сегодня и вовсе не хотели они его видеть.
     - Юрия!
     - Долгую Руку!
     - Нашего князя!
     - Великого!
     Вячеслав шевелил губами, что-то говорил, никто не слышал. Не слушали.
Не  хотели слушать.  Нужен был Долгорукий,  а  его не  было.  И  снова все
заревело,  загремело,  затормошилось.  Князь Вячеслав ушел из сеней, этого
никто  даже  не  заметил.  Ждали Долгорукого.  Кто-то  принес слух,  будто
великого князя нет сейчас в  Киеве.  Будто сидит-то  он  то  ли на Красном
дворе, то ли на острове посредине Днепра.
     - Все едино!
     - Будем ждать!
     - Умрем тут, но дождемся!
     - Князя нам!
     - Долгую Руку!
     Вячеслав еще утром,  когда поднялся крик возле Софии, послал гонцов к
Юрию.  Передавал:  "Не накормил,  брат,  киевлян. Бедствуют. Говорил тебе:
откажись от города. Я добрый, я утихомирю бунтующих". Долгорукий с улыбкой
выслушал послание брата.  Тяжело вздохнул,  чем же Вячеслав накормит такой
город? Добротой? А где возьмет хлеба?
     - Вацьо! - крикнул Юрий. - Сапоги! И пусть седлают коней.
     Взяв  младшую  дружину,  Долгорукий поскакал  к  мосту.  Выставленную
Мостовиком  охрану  смели,   словно  солому.  Где  же  хлеб?  Где  товары?
Проскакали по  мосту,  в  яростном  перестуке копыт  ворвались в  Мостище,
дальше за валы, на княжескую дорогу в Залесские земли. По обочинам дороги,
между дубами,  возле сосновых боров,  на полянах стояли распряженные возы.
Возницы сидели у костров, кто спал, кто слонялся туда и сюда.
     - Чего стоите? - закричал Юрий.
     - А не пускают.
     - Через мост не пропускают.
     - Велено ждать.
     - Кем велено?
     - Князем Долгой Рукой.
     - Я князь!  Я Долгая Рука!  Запрягать!  И в Киев! На Подол и на Гору!
Мигом!
     Не успокоился,  пока не отправил последний воз.  Расставил дружину на
мосту,  чтобы никто не чинил преград.  Хотел обрушиться на двор Мостовика,
разгромить,  сжечь,  пустить  по  ветру!  Проклятое боярское семя!  Махнул
рукой. Мести не будет! Собрал дружину.
     - На Остер! В Городок!
     Вацьо чуть было не заплакал:
     - Княже! Оставляешь Киев?
     - А  что  я  скажу киевлянам?  Что  должно быть еще хуже,  прежде чем
станет немножечко лучше? Киевляне слишком нетерпеливы.
     - Дозволь, княже, расскажу притчу о возе? - обратился к Юрию Громило,
который,  по обыкновению, держался вблизи от князя, готовый помочь ему или
защитить в случае необходимости.
     - Забыл,  что мы  не на пиру?  -  улыбнулся Долгорукий.  -  Ну да все
равно. Говори.
     - Самое удивительное в возе то,  что передние колеса никогда не могут
убежать от задних,  а задние не могут догнать передние. Сему удивлялся еще
премудрый Соломон.  Вот и думаю:  не удивился ли ты,  глядя на возы, что и
Киев вознамерился оставить?
     - Сам же ты когда-то не советовал мне идти на Киев?
     - Тогда казалось мне,  что учинишь зло для Суздальской земли.  Теперь
вижу: еще большее зло возникнет, ежели ты покинешь Киев.
     - Для князя добро и зло в значении будничном ничего не значат. Может,
хочу  покарать киевлян  за  неблагодарность?  Пускай  остану