о,  вражда до могилы.
Ты, случайно, не из боярского рода?
     - Лекарь, из лекарского рода.
     - Гляди,  а  то  едем  к  князю Ивану,  князь же  Иван  топит бояр  в
прорубях.
     - Разве дозволяешь убийство?
     - А  он не говорит мне!  -  засмеялся Долгорукий,  и  непонятно было,
шутит  он  или  же  в  самом деле  тот  Иван  Берладник столь беспощаден к
боярству,   хотя  и   трудно  было  поверить,   чтоб  князь,   пусть  даже
безземельный, пускался на такое.
     Но  всплывали в  памяти  Дулеба  киевские  пересуды о  том,  как  сам
Долгорукий  велел  убить  московского боярина  Степана  Кучку,  землю  его
забрал,  сыновей малых определил в свою дружину, а дочь Улиту силком отдал
сыну Андрею в жены.  Убийство было загадочное,  непонятное, кому-то вельми
уж нужно было,  чтобы сделать боярина Кучку чуть ли не великомучеником,  а
Долгорукий во  всей этой истории выступал в  мрачнейших красках,  и  когда
отворачивались от него людские сердца, то не последней причиной этому было
давнишнее убийство.  Может,  и сам Дулеб так легко пришел к мысли обвинить
князя Юрия в убийстве Игоря,  наслушавшись о том,  как легко в Суздальской
земле,  с  благословения  и  вмешательства  Долгорукого,  расправляются  с
боярами.  Ну, а где бояре, там и князь. Ибо кто пренебрег хотя бы единожды
жизнью  людской,  тот  уже  не  остановится перед  расправами,  какими  бы
кровавыми они ни были.
     Вспоминая,  как  Долгорукий на  его  расспросы о  боярине  Кучке  уже
уклонился  однажды  от   ответа,   Дулеб  осторожно  попытался  возвратить
Долгорукого снова к этой старой истории, предупредив князя, что не слишком
настаивает и,  ясно же,  не  требует,  ибо кто он такой,  чтобы требовать;
однако князь на этот раз охотно начал рассказывать все,  вспоминая новые и
новые подробности без спешки, спокойно, потому что никто им не мешал.
     Так  из  отдельных слов,  отрывистых мыслей и  воспоминаний предстало
перед Дулебом это  дело,  уже довольно давнее,  потому что произошло много
лет назад -  время вполне достаточное,  чтоб уже и выпустить из памяти все
или же,  наоборот,  чтобы все переиначить по  своему усмотрению,  виновных
забыть, невинным приписать тягчайшие грехи, истину всячески затемнить, ибо
часто наблюдаем,  как  мало охотников предавать истине надлежащее сияние и
как много охотников скрыть от света ясный ее облик.
     Юрий прокладывал пути мимо села боярина Кучки после Мономаха, который
прошел там впервые,  натолкнувшись на путь,  кратчайший из Киева в Ростов.
Долгорукий часто останавливался на  отдых возле впадения реки  Неглинной в
Москву-реку,  облюбовал он высокую, поросшую густым бором гору возле гирла
Неглинной,  выходил  на  нее,  любовался Замоскворечьем,  широкими лугами,
богатыми селами,  принадлежащими боярину Кучке,  подворье которого было по
эту сторону реки, потому что здесь было выше, следовательно, здоровее.
     Кучка со своими людьми выходил встречать князя, каждый раз похвалялся
богатствами,  еще кичился вельми своим сидением на месте,  тогда как князю
приходилось метаться по  всей земле,  гоняясь за  ветром,  подобно половцу
поганому.
     - Хорошо тебе, боярин, - сказал ему Долгорукий, - забрался ты в самое
сердце земли нашей,  куда ни половец, ни варяг, ни булгарин не доскачет, -
вот и сидишь. А у меня долг - защищать окраину, всю землю, торговые пути.
     - Я  сижу,  потому как натомился.  Хочу пожить и  не хочу,  чтобы мне
мешали.
     У Степана Кучки все было выпуклым:  лоб,  глаза,  щеки,  грудь,  даже
голос рвался из него словно бы выпукло - громкий бас, хоть затыкай уши.
     Юрий не выносил чванства людского,  ценил только умение, за Кучкой же
не было никакого умения, была только родовитость.
     - Не кричи так, - говорил ему князь.
     - А нам такой голос отпущен, - хохотал Кучка. - Бог все знает, кому и
как. Боярину - голос, то есть грудь, иерею - брюхо.
     - А князю?
     - Князю? Сам ведь говорил, - ноги. Чтобы бегал, землю оберегал.
     - Я думал: голову.
     - Голову? Зачем человеку голова? Чтоб болела?
     Этот  боярин был  воплощением всего  самого худшего в  этом  племени:
нахальства,  самоуверенности,  хвастливости и высокомерия.  Став известным
лишь благодаря тому,  что князь выбрал путь,  пролегавший через его земли,
Кучка в  безграничной самовлюбленности считал,  что это он,  боярин Степан
Иванович, каждый раз открывает миру этого князя, спрятанного за лесами, за
горами да за пущами.  Поле,  где впервые встретился с князем, Кучка назвал
Сретенкой,  но считал при этом,  что это князь должен быть благодарен ему,
боярину,  и гордиться встречей с таким славным человеком. Напившись, Кучка
кричал:
     - Какой ты князь? Наш князь должен быть старым и толстым!
     - И я старый и толстый, когда в кожухах, - шутил Долгорукий.
     Он  был  терпелив и  мягок с  этим человеком,  которого,  собственно,
извлек  из  полнейшей  неизвестности,   а  тот,  вместо  того  чтобы  быть
благодарным за  это,  всячески выказывал свою  боярскую чванливость.  Всем
известна была нерешительность Долгорукого,  когда речь шла о  каком-нибудь
наказании,  -  он  не любил птиц в  клетках и  людей в  порубах,  никто не
помнил,  чтобы  этот  князь  велел  кого-нибудь казнить.  Более  же  всего
гордилось боярство  своей  непоколебимостью,  своим  извечным  сидением на
земле,  сидением и властвованием,  тогда как жизнь князя, в особенности же
такого  неспокойного  и   вечно  неустроенного  князя,   как  Юрий,   была
странствующей, бродячей. Бояре потешались втихомолку:
     - Руки долгие, а удержать ничего не смогут!
     - С Долгой Рукой - под церковь!
     Боярин Кучка воплотил в себе все самое худшее в боярстве, однако Юрий
терпеливо переносил все  его  выходки,  потому что смягчало душу князя это
место при слиянии двух рек;  оно почему-то казалось ему самой серединой не
только его собственного княжества, но и всей земли Русской.
     Впервые прошел тут Юрий с княгиней Ефросиньей, которую называл просто
Фро,  и  малым  сыном Андреем,  который имел  также половецкое имя  Китан.
Поэтому,    когда    боярин   Кучка   надоел   ему    своими   хвастливыми
разглагольствованиями,  Юрий велел поставить себе там двор для передышки в
пути, а поскольку двор княжеский неминуемо обрастает строениями, то вскоре
стал  он  словно  бы  небольшим городком и  в  честь  Юрьева сына  получил
название: Китан-город.
     Но все это было на словах:  и город, и его название, потому что земли
принадлежали   боярину   Кучке,   поля  назывались  Кучкиными,  села  тоже
Кучкиными,  если бы знал боярин, что когда-то пролягут здесь по рекам пути
для княжеских лодий,  то и реки все он назвал бы Кучкиными,  но так далеко
его мысль не простиралась, и он все больше злился на Долгорукого, встречал
его  все с большим нежеланием,  однако поделать ничего не мог,  потому что
князь имел неодолимую силу.
     Некоторые события относятся к числу неистребимых. Одни не существуют,
даже если ты и  хотел бы,  даже если ты и прилагаешь все усилия,  чтобы не
исчезали они в безвестии, а другие, часто нежелательные, имеют особенность
существовать вечно,  обретая с течением времени все большую огласку. Время
не властно над ними, они живут вне времени и вопреки ему.
     Вот таким событием должна была стать смерть  боярина  Степана  Кучки.
Смерть случайная,  нежелательная,  бессмысленная,  как все поведение и вся
жизнь этого боярина; самое же огорчительное в этом деле было то, что с тех
пор Долгорукого,  которого не могли упрекнуть ни в одном убийстве,  упорно
начали  называть  убийцей  боярина  Кучки,  а  раз  так,   то   и   вообще
князем-убийцей.
     Тем летом Юрий шел в Киев.  Великим князем сидел там его старший брат
Мстислав.  Он звал Юрия на закладку княжеского монастыря святого  Феодора,
но  Долгорукий не откликнулся на приглашение,  потому что перед этим ходил
Мстислав с братьями и сыновьями на  кривичей,  пленил  полоцких  князей  с
княгинями  и  детьми,  Юрий  отговаривал  Мстислава от этого похода против
своих же братьев по крови,  но великий князь,  решив во что бы то ни стало
завоевать полоцкое княжество для своего сына Изяслава,  не послушал, еще и
добивался,  чтобы  Долгорукий  со  своей  дружиной  тоже  шел  на  подмогу
киевлянам.  Теперь  Мстислав,  как стало известно Юрию,  зачем-то отправил
полоцких князей заложниками к  ромейскому  императору,  чего  и  вовсе  не
водилось  никогда  в  Русской земле.  Поэтому ростовский князь шел в Киев,
чтобы побеседовать со старшим братом,  напомнить ему  о  высоком  долге  и
высокой  чести  Мономаховичей,  о  которых  тот начал забывать,  напомнить
кстати еще и о том,  что в первые годы притеснений и  немудрого  правления
всегда  пожинается  то,  что  посеяно в последние годы свободы и мудрости,
намекая откровенно на покойного Мономаха и на  Мстислава,  который  сел  в
Киеве,  опираясь  только на свои лета,  на старшинство над братьями,  и не
имея больше,  как об этом свидетельствовали его действия, никакой опоры за
собой.  Еще была одна весьма уважительная причина, ради которой Долгорукий
отправился в столь дальний  путь.  Князь  из  рода  Ольговичей,  Всеволод,
пренебрег  рядом  и  старшинством,  напал на своего стрыя Ярослава,  князя
черниговского,  изгнал его из Чернигова и сам сел на  княжение,  когда  же
Ярослав  обратился  за  помощью  к Мстиславу,  с которым целовали когда-то
крест на взаимную помощь,  то Мстислав,  не желая  связываться  с  дерзким
Всеволодом,  отступился  от своего крестного целования,  чего не мог потом
простить себе до конца жизни,  оплакивая свой недостойный поступок. Но все
уже  произошло,  и  Ярослав,  изгнанный  из Чернигова,  старый и немощный,
вынужден был спрятаться в далеком Муроме.  Теперь  лежал  тяжело  больной,
может и вовсе при смерти, - из-за чего Юрий считал необходимым заступиться
за старика перед великим князем,  и ежели что,  то и подготовить его  идти
против наглого Всеволода, чтобы изгнать того из Чернигова.
     Боярин  Кучка,  далекий от  государственных хлопот  и  дум,  встретил
князя,   по  своему  обыкновению,  насмешливо  и  пренебрежительно;  снова
хвалился своим  богатством и  прочным сидением на  своей  земле,  хвалился
красавицей дочерью Улитой,  уже  достигшей свадебного возраста,  сыновьями
Петром и  Якимом,  которым исполнилось по двенадцать лет;  так что если бы
это были какие-то  никчемные боярчуки,  то князь мог бы забрать их в  свою
дружину, но Кучковичи никогда никому не служили и служить не будут.
     - Не зарекайся,  -  сказал Долгорукий.  -  Никто из нас не знает, как
обернется жизнь. Все в руце божьей.
     - Вот в этой руке! - показал Кучка огромный кулак, обросший рыжеватой
шерстью.  -  Покуда человек имеет землю и  все  на  ней,  никто над ним не
властен,  сам господь бог и тот кланяется перед таким человеком.  Что мне?
Имею поля,  пущи,  полно зверя в лесах.  Соболя, горностаи, куницы, белки,
лоси, бобры - все мое! Мои земли, мои воды, мои звери!
     - Говоришь: твои звери? Что ж - с боярыней наплодил их или как?
     - С  боярыней сплодил дочь Улиту да  сыновей Петра и  Якима.  Боярыни
нет, умерла, царствие ей небесное. Звери же мои, потому как на моей земле,
и не изводятся, и никогда не изведутся...
     - Разве не охотишься на них?
     - Охочусь сам, а больше никому не дозволено. Поймали мои люди однажды
соседа.  Хотя и боярин -  человек без значения,  потому как земли у него с
гулькин нос!  Убил он  зайца в  моих лесах.  Привели этого соседа ко мне с
зайцем. Он, то есть не заяц, а боярин малоземельный, хотел было заговорить
со мной,  как ровня.  С Кучкой Степаном! Тогда я поставил возле него двоих
своих  людей с  топорами и  велел ему  съесть зайца сырым.  А  не  съест -
изрубят в капусту. Съел! Еще и пальцы облизал!
     - Князю хоть дозволишь ловы устроить в своих лесах? - спросил Юрий.
     - Князь - мой гость.
     Они поехали на ловы, убили нескольких крупных зверей, все было ладно.
Должны были уже  возвращаться домой,  как вдруг Долгорукий заметил в  лесу
какую-то деревянную ограду.  Он направил туда своего коня. Ограда тянулась
в обе стороны, конца не было видно.
     - Что это?  - указал на колья рукой князь, обращаясь к Кучке, который
не отставал от Долгорукого в течение всей охоты.
     - Изгородь.
     - Зачем?
     - Все свои леса оградил, чтобы звери не перебегали к соседям.
     - А  слыхал ли  ты  о  том,  что  я  воспретил какие бы  то  ни  было
заграждения? Звери должны беспрепятственно ходить, куда захотят.
     - Мои звери! - крикнул Кучка. - Все мое.
     - Ну,  так. Поразгораживали всю русскую землю на загоны то для людей,
то для зверей.  А  надобно все разметать!  Обрушить!  -  велел князь своим
дружинникам.
     Он первым соскочил с коня и,  подавая пример, бросился к заграждению.
Кучка свалился с коня, побежал за князем.
     - Не смей, княже! - закричал он угрожающе. - Не тронь!
     Но Долгорукий не слыхал его воплей, он уже ломал частокол, расшатывал
опору, налегал грудью, всем телом.
     - Не тронь,  говорю!  -  взревел Кучка и,  обнажив меч, занес его над
головой.  Он был неистов в  своей ярости,  в зверином рыке своем,  младшие
дружинники побледнели от  испуга,  кто-то  из  старших бросился на  помощь
князю,  который не обращал внимания на рев боярина,  продолжая налегать на
одну из опор заграждения.  Из всех, кто был поблизости, не растерялся лишь
княжеский дружинник.  Спокойный,  хладнокровный, он мигом вставил стрелу в
лук,  натянул тетиву,  и, как только боярин замахнулся изо всех сил мечом,
приближаясь к князю, стрела поразила Кучку в самое сердце.
     Сначала никто не понял,  что случилось,  только Юрий,  возле которого
упал  боярин,   окинул  взглядом  всех  находившихся  поблизости,   увидел
дружинника с луком, спокойно подозвал его к себе.
     - Твоя работа? - спросил князь.
     - Да.
     - Зачем ты это сделал?
     - Он хотел тебя убить, княже.
     - Хотел ведь только.
     - Если бы не остановил его, убил бы.
     - Может, угрожал? Боярин любил угрожать.
     - Видели все: убил бы тебя, княже.
     - Как зовешься?
     - Петрило.
     - Убил ты моего друга великого и  вельми знатного и  повсюду боярина.
За убийство надлежит тебе кара. Тяжкая и суровая.
     - Знаю, княже, но спасал тебя.
     - За то же, что спас меня от смерти, возьми вот эту гривну.
     - Благодарение, княже, - Петрило склонился в поклоне.
     - Это плата малая за  спасение от  смерти.  Достоин ты  большего.  Но
видеть тебя не могу теперь,  ибо ты - убийца. Убил человека не в битве, не
в  честном бою,  а  коварством,  сбоку.  Поэтому должен  покинуть дружину.
Возвращайся в Ростов,  покажешь гривну тысяцкому моему Гюргию, он наградит
тебя надлежащим образом.
     - Благодарение, княже.
     - Теперь бери коня и уезжай.
     Бывали такие случаи не раз и  не два,  они предавались забвению,  ибо
княжеская власть не чурается, когда нужно, насилия, однако то, что легко и
просто  забывалось  в  отношении  других  князей,  не  могло  теперь  быть
поглощено  забвением,  ибо  здесь  речь  шла  про  Юрия  Ростовского,  или
Суздальского,  как  он  сам  себя  охотнее  называл,  чтобы  досадить хоть
чем-нибудь вельможному боярству ростовскому. Речь шла о князе Долгая Рука,
милостивом к  убогим,  щедром и  добром для бедных и ненавистном для бояр,
один  из  которых -  к  тому же  едва ли  не  самых славных после боярства
киевского - убит самим Долгоруким, по его велению, у него на глазах.
     С  того дня  и  начало вырастать это  незначительное,  собственно,  в
истории всей земли событие до уровня неистребимых, вневременных, вечных.
     А  Долгорукий,  не  придавая значения тому,  что произошло,  но  и  в
наущение  другим  всем  боярам,  которые  вздумали  бы  поднимать руку  на
великого князя, велел сыновей Кучки забрать и зачислить в младшую дружину,
дочь же  его Улиту,  девушку пригожую и  милую сердцу князя Андрея,  отдал
сыну  в  жены.  Земли  боярина Кучки  стали  княжескими землями,  и  самое
название  их  Долгорукий  уничтожил,  назвал  местность  эту  Москвою,  по
названию реки.
     Боярский наговор быстро приспособился и к этим переменам,  и говорено
с  тех  пор,  что  князь  Долгорукий велел  убить  боярина Степана Кучку в
Москве. За что? За непокорность.
     Но  это будет потом,  а  тогда Долгорукий,  распорядившись надлежащим
образом,  направился дальше на юг,  в  Киев;  Петрило же,  возвратившись в
Ростов  и  представ  перед  тысяцким  Гюргием,   получил  от  него  вместо
вознаграждения,  обещанного князем,  вельми важное, можно сказать, высокое
поручение.  Именно  в  это  время  Гюргий снаряжал в  Киев  великий товар,
порученный суздальскому боярину Василию. Товар должен был доставить в Киев
500 гривен серебром и 50 гривен золотом, которые тысяцкий Гюргий жертвовал
Печерской обители на  оковку раки  блаженного Феодосия.  Этим Гюргий хотел
продолжить богоугодное дело отца своего Шимона,  который жертвовал большие
деньги  на  возведение  Печерской  обители,  одновременно  показывал  свое
богатство,  но не столько и  свое собственное,  сколько земли Суздальской.
Ибо если и  не князь,  а  только тысяцкий жертвует от щедрости своей такое
количество серебра и золота, то что же тогда это за земля и какой достаток
господствует в  ней!  Для сравнения сказать бы  можно,  что в  те  времена
чешский князь  платил ежегодно германскому императору от  своей  земли 500
гривен и 120 волов.
     Боярин  Василий,  которого снаряжали в  дорогу,  без  особой  радости
воспринял высокое доверие Гюргия.  Путь был далекий и  неспокойный,  через
густые  леса,  широкие реки,  непроходимые болота,  поэтому боярин Василий
проклинал жизнь и день рождения своего.
     - Чего ради дом свой покидаю,  - сетовал боярин, - и ради кого в путь
сей горький шествую.  От кого же,  опять-таки, честь приму: не послан ни к
князю,  ни  к  иному какому вельможе.  Что скажу или что возглаголю к  той
корсте каменной и  кто  мне ответит?  И  кто не  посмеется моему безумному
приходу?
     Не следует думать,  будто тысяцкий выбрал самого худшего боярина: все
они  были  одинаковы.  Поэтому Гюргий вельми возрадовался,  когда предстал
пред ним  Петрило,  человек,  судя по  его поступку,  преданный князю всем
сердцем своим.  И вот тогда и послали Петрилу вместе с боярином Василием в
Киев,  и  Петрило,  собственно,  должен был  оберегать товар  от  татей  и
грабителей, отвечать и за серебро-золото, и за жизнь людей.
     Боярина Василия мало утешало появление Петрилы. Он приговаривал уже и
отправившись в путь:
     - Зачем  наш  князь  задумал такое богатство погубить?  И  какая мзда
будет  ему,  когда  гроб  мертвого окуют?  Неправедно добытое неправедно и
затрачено будет.
     Нарекания боярина натолкнули,  видно, Петрилу на мысль малость урвать
из  того,  что должен бы  оберегать от нападений и  ограблений.  По дороге
подохли у  них  кони.  Петрило подговорил Василия взять  часть серебра для
покупки новых коней и на потребу людям, крайне изнуренным трудной дорогой.
Потом напали на  товар тати,  ободрали на  всех  порты,  забрали почти все
серебро  и  золото,  куда-то  исчез  и  Петрило.  Появился он  лишь  перед
Черниговом, напоил боярина, уговаривая того, что все загладится как-нибудь
по прибытии в  Киев.  Боярин сел на коня,  но упал и разбился так,  что не
годен был рукой пошевелить. Петрило уложил его в насад и по Десне и Днепру
привез в Киев.  Когда стояли на Почайне,  приехал туда князь Юрий, который
уже  был  в  Киеве  с  дружиной,  увидел  Петрилу и  вельми удивился такой
встрече;  когда  ж  его  бывший дружинник,  печально поглядывая на  князя,
рассказал о злоключениях,  испытанных ими с боярином Василием,  Долгорукий
опечалился и  начал думать,  как помочь боярину,  так пострадавшему не  по
своей вине и,  можно сказать,  ради преданности своей.  Тут  Петрило умело
подбросил  князю  свою   собственную  выдумку  про   сон,   который  якобы
пригрезился бояр