только удивило,  но  и  тронуло киевлян,  шум и  выкрики
постепенно затихли, торговище успокоилось, так бывает всегда на вече после
того,  как  каждый  пытается перекричать своего соседа и  всех,  кто  есть
вокруг,  а  затем,  обессилев и поняв,  что уже и не ведает,  о чем вопить
дальше, остается с раскрытым ртом, но без речи и без ветра, как говорят, а
тем временем люди,  заблаговременно расставленные князем и его подручными,
бросают в толпу именно то слово,  которое зажигает людей и ведет их,  куда
нужно князю,  даже вопреки их  собственной воле и  намерениям.  Так должно
было бы  случиться и  здесь,  только слово напутственное шло бы  уже не от
подосланных горлопанов,  а  от  самого  великого князя,  который съехал  с
недостижимой своей Горы к  милым его  сердцу киевлянам,  расплакался перед
ними, и они, в знак благодарности, затихли, чтобы услышать слово Изяслава.
     - Дети мои!  -  воскликнул князь.  -  Идет на меня стрый мой Гюргий с
суздальцами и ведет с собою половцев поганых.  Терпимо ли такое?  Ежели бы
Гюргий пришел лишь со  своими сыновьями,  то какая волость ему мила,  ту и
взял бы,  но  ведь привел на  меня половцев и  врагов наших Ольговичей,  а
потому хочу биться,  а вас, дети мои, кличу с собой. Имею силу, так почему
бы  должен был  мириться с  Гюргием?  Пойдите и  вы  со  мною,  милые  мои
киевляне!
     Вече не откликнулось на слова княжеские, не вызвали они ни поддержки,
ни  сопротивления,  молчание залегло над торговищем,  тихо было до  самого
берега днепровского,  казалось даже,  что слышен плеск волн и постукивание
лодок борт  о  борт,  затем где-то  в  середине толпы заплакал ребенок,  и
словно бы от этого плача возникло движение в  толпе,  вытянувшееся змеей в
направлении к князю и его дружине; видно стало, кто-то пробирается вперед,
еще  малость -  и  перед  князем очутился его  приближенный лекарь Дулеб с
княжеской золотой гривной на шее -  знаком неприкосновенности, с дерзостью
в глазах и таким уверенным спокойствием,  разлитым во всей его фигуре, что
князь даже натянул поводья своего коня так, будто изготовлялся пятиться от
этого человека,  которому надлежало бы давно уже сидеть в смердящем темном
порубе, а не возмущать здесь люд, прикрываясь княжеской золотой гривной.
     - Мирись,  княже!  - сказал Дулеб будто и негромко, но так отчетливо,
что его услышали в отдаленнейших концах торговища.
     - Ты кто? - наливаясь гневом, крикнул Изяслав.
     - Разве не узнал? Лекарь твой приближенный Дулеб.
     - Он от Гюргия, от Долгой Руки! - обращаясь к вечу, крикнул Изяслав.
     - Мирись, княже, с Юрием! - твердо повторил Дулеб.
     - Он предатель! - снова крикнул князь.
     - Мы не идем! - сказал Дулеб.
     - Взять  его!  -  велел Изяслав,  с  трудом сдерживаясь от  искушения
крикнуть,  как кричали четыре Николы:  "В Днепр его!"  -  но вокруг Дулеба
встало несколько сот  великанов,  у  каждого из  которых в  руке была либо
дубина,  либо молот на длинной ручке, либо самодельное копье, и уже словно
бы все торговище выдохнуло одной грудью:
     - Отступись, княже!
     Тогда князь махнул рукой, поворачивая дружину, и погнал коня от своей
неудачи,  от позора,  а может,  и от поражения.  Для собственного утешения
бормотал себе  в  золотистый ус:  "Пойдут те,  которые пойдут.  Пойдут те,
которые пойдут..."
     С братом Владимиром,  с сыновьями Мстиславом и Ярополком, с боярами и
дружиной Изяслав в  тот же день вышел из Киева и возле Витачева встретился
с братом своим Ростиславом, который приплыл на лодьях из Смоленска, ведя с
собой большое войско. За день прибыли черниговские князья и черные клобуки
хана Кунтувдия.  Изяслав никогда еще  не  имел под  рукой такого множества
войска,  поэтому он без колебаний переправился через Днепр и смело пошел в
Переяслав, к которому уже приблизился Юрий.
     Посланные вперед черные клобуки стрелами отогнали половцев от города,
и  полки Изяслава вышли на Трубеж,  на другом берегу которого стояли полки
Долгорукого.
     Дружины стояли на противоположных берегах Трубежа и  смотрели одна на
другую с  любопытством и  ужасом от  мысли,  что  придется биться брату  с
братом. Стрелы с хищным свистом полетели с одного берега, затем с другого,
но  это  были  только стрелы безмолвные,  бездушные,  может быть посланные
просто в белый свет, посланные не столько с ненавистью, сколько с тревогой
и растерянностью;  стрелы всегда слепы,  не видишь, кто их пускает, это не
то  что  меч,   занесенный  над  головою,   от  стрелы  можно  спрятаться,
уклониться,  спастись,  а  занесенный меч  должен упасть,  и  там  уже нет
спасения, там конец всему.
     Юрий не хотел биться. Он послал Изяславу кратенькую грамотку: "Брат и
сын!  Не надобно проливать христианскую кровь". Изяслав задержал посла, не
ответил -  вывел из  Переяслава на берег Трубежа все остатки своих полков,
дабы еще больше напугать суздальцев и их нерешительного князя.
     Ведь Долгорукого   всегда  помнили  нерешительным  и  не  склонным  к
кровавым битвам.  Один лишь  раз  ходил  он  с  великой  победой  супротив
волжских  булгар,  да  и  то  ради того,  чтобы отомстить за смерть своего
тестя,  половецкого хана Аепы,  отравленного перед  тем  булгарами,  когда
хотел их завоевать.  Тогда Юрий разбил булгарские полки, взял большой плен
и возвратился с великой честью и славой.  Однако  произошло  это  еще  при
жизни Мономаха,  - стало быть,  нерешительный Юрий ощущал у себя за спиной
поддержку своего славного отца.  Кроме того,  к походу и к битве  склонили
его половецкие ханы, которым намного больше, чем самому Юрию, не терпелось
отомстить за смерть Аепы.  Так оно и сложилось тогда,  к чести и славе для
молодого суздальского князя.
     Позже,  когда в  Киеве великим князем сел  растерянно-добрый Ярополк,
Юрий,  возмущенный  посягательством  сыновей  своего  брата  Мстислава  на
Переяслав,  прискакал  из  Суздаля  и  выгнал  Всеволода  Мстиславовича из
Переяслава.  Но не битвой,  а упорным стоянием перед валами города.  Точно
так же стоянием пугал Юрий вместе с  Ярополком Всеволода Черниговского под
валами Чернигова,  а  когда Мономаховичи,  отвернув свои  полки,  пришли в
Киев,  Всеволод бросился за  ними  и  стал  на  черниговском берегу Днепра
дерзко и  просто нахально,  ибо  сила у  него была намного меньшей,  чем у
Ярополка и Юрия. Так стояли целых пятьдесят дней, и закончилось все миром,
потому что Юрий Суздальский уговорил и  своего брата и  мрачного Всеволода
не проливать крови.
     Изяслав пренебрег посланием Юрия,  считая  его  проявлением  трусости
суздальского  князя;  сказано  уже,  что вывел он на поле всю свою силу из
Переяслава, дабы еще больше напугать суздальцев и их нерешительного князя,
сам же утром хотел послушать заутреню в Михайловском соборе,  но, когда он
шел со свитой через епископский двор в собор,  епископ Евфимий,  ничего не
ведая  о  весенних  тревогах  в  Киеве,  захотел похвалиться перед великим
князем, и похвалиться не собором, который мог бы своими фресками и мусиями
сравняться,  быть может,  и с Софией киевской,  и не епископскими палатами
марморяными,  а  зданием  банным,  которое,  пожалуй,  не  уступало   даже
императорским термам в древнем Риме,  сооружено оно было из камня белого и
зеленого,  как вода из Альты, которая была пущена протоком под этой дивной
баней;  собственно, епископ и не хвалился этим банным строением, поскольку
Изяслав,  будучи князем в Переяславе,  сам купался там не раз и не два,  -
иерею  просто  хотелось напомнить Мстиславовичу о недавнем прошлом,  о тех
мирных удовольствиях,  которые изведал он в этом  городе,  да  и  тут,  на
епископском дворе.
     Но Изяслав пришел в ярость, услышав о банном строении.
     - Баня? - зашипел он. - Ты, отче, сказал - баня?
     - Да,  сын мой,  -  улыбнулся Евфимий. - Вельми славное во всей земле
нашей строение. Если бы и в Киеве...
     - В Киеве?!  - чуть было не взревел Изяслав. - Тебе хочется иметь еще
и в Киеве? Для кого же, отче преподобный? Не для Юрия ли Долгой Руки?
     Он не стал больше слушать растерянного епископа,  вернулся назад,  не
дойдя до собора, коротко бросил своему тысяцкому:
     - Сжечь сию баню!
     - Княже, камень, - спохватился тысяцкий. - Не будет гореть.
     - Разметать! Чтобы и следа не было! А камни сбросить в Альту!
     Николы в тон ему тоже забубнили:
     - В Днепр его!
     До обеда безжалостно били белый и  зеленый камень,  засыпали ручей от
Альты,  корежили и уродовали епископский двор;  Изяслав сам следил за этим
разрушением,  глаза у него горели так же, как тогда, когда он всматривался
в пожары русских городов,  подожженных его дружиной;  к разъяренному князю
боялись даже подойти,  а  если кто и пытался,  то его не допускали четверо
Никол,  обложившие Изяслава с  момента выезда из  Киева,  обложили,  будто
бешеного волка,  и  терпеливо выжидали,  когда  же  он  ошалеет  до  такой
степени,  чтобы можно было расступиться и выпустить его,  дабы перегрыз он
глотку  Долгорукому.  И  вот  сама  судьба  послала подходящий случай:  на
золотушные глаза  Изяслава  попалось  славное  строение  банное  во  дворе
переяславского епископа,  поставленное,  кажется, еще в дни, когда на Русь
приехал  первый  митрополит из  Царьграда и  осторожный князь  Владимир не
допустил грека в  Киев,  а  определил ему  место в  Переяславе,  для  чего
пришлось соответственно ублажить холеного ромея,  возводя для него дорогие
палаты и  сооружая это драгоценное строение не  столько,  собственно,  для
купания, сколько для удовлетворения его самолюбия.
     Часто люди  кажутся великими лишь потому,  что  стоят на  руинах.  Но
долго длиться это не  может.  Одни ждут от  властителя развалин,  другие -
милости,  а  для  третьих прежде всего  нужна его  злость.  Славное банное
строение  в  Переяславе  оказалось  вельми  уместным,  чтобы  разбудить  в
Изяславе именно такую злость, какой от него ждали бояре.
     Но даже злость нужно направлять разумно и с надлежащей пользой, из-за
чего  Никола  Старый  чуточку погодя  осторожно намекнул князю,  чтобы  не
забывал он и о самом Долгоруком, ибо жечь и разрушать банные строения, как
предвестников приближения Долгорукого,  понятно,  поучительно,  однако еще
поучительнее как для сущих,  так и  для потомков ударить по  самому Юрию и
разбить его силу,  доказав превосходство и святую неприкосновенность Киева
для чьих бы то ни было посягательств.
     Так  Изяслав,  не  дождавшись окончательного разрушения зловещего для
него здания,  согласился отслушать обедню в соборе, чтобы с божьей помощью
выйти из города и ударить без колебаний и размышлений на своего стрыя.
     Однако епископ Евфимий,  видно забыв,  кому должен служить,  сразу же
после  обедни,  вместо  того  чтобы  освятить высокое  намерение Изяслава,
неожиданно для всех со слезами на глазах начал умолять князя:
     - Княже!  Помирись!  Лучше тебе  покориться,  чем  поднимать рать  на
стрыя.  Много спасения примешь от  бога и  землю свою избавишь от  великой
беды.
     Изяслав вспыхнул еще сильнее, чем это было на рассвете на епископском
дворе.   Тут  он  уже  не  плакал  по  привычке,   был  воином  твердым  и
безжалостным. Он отвернулся от епископа, бросил ему через плечо:
     - Своей головой и  потом великим добыл я  и Переяслав и Киев,  а ныне
велите мне покинуть такое держание? Что любовь и мир, ежели, нет власти!
     Изяслав быстро вышел из  собора,  увлекая за собой хвост свиты,  кони
ждали чуть не у самых дверей соборных, князь взмахнул коноводам, вскочил в
седло первым и поскакал к своим полкам,  ибо полк без князя -  что великий
зверь  без   головы,   как  метко  сказал  один  мудрый,   хотя  и   очень
раздражительный человек.
     Но  пора уже прервать эту,  быть может,  слишком затянувшуюся речь об
Изяславе и перейти к Юрию.
     Долгорукому до   сих  пор  еще  не  верилось,  что  придется  биться,
проливать кровь - и чью?  Разве для того он отдал всю свою жизнь?  Не знал
отдыха, метался по безбрежным просторам, призывал людей к себе, помогал им
селиться на реках и озерах,  строил города,  принимал новорожденных  детей
собственных и чужих,  землю свою видел всегда с коня, она летела под него,
плыла,  парила,  будто позади кто-то могучий тащил ее к себе.  В памяти  у
него  сохранилось воспоминание детства,  еще из Чернигова,  когда там,  на
зеленых травах над Стрежнем,  выбеливала полотно его мать княгиня Евфимия.
Любил  он  тогда  бегать по свитку высохшего полотна,  когда его с другого
конца с осторожным умением подергивали материнские руки.
     Трава под полотном мягко прогибалась навстречу босым ногам Юрия,  она
словно бы покачивала  бесконечно  длинный  свиток  над  землей,  и  малышу
казалось,  что  он  летит,  дыхание перехватывало острое ощущение счастья,
смешанного со страхом,  потому что  он  хорошо  знал:  закончится  свиток,
добежишь  к  тем  осторожным,  но нетерпеливым рукам,  которые сворачивают
полотно,  и твой полет закончится,  чары развеются,  и снова  окунешься  в
будничность,  тоску  повседневности,  пускай  и  княжеской,  но  все равно
непривлекательной.  Быть может, еще с тех далеких лет преследовало и гнало
его   куда-то   вперед  и  вперед  это  ощущение:  стоит  лишь  где-нибудь
остановиться,  задержаться - конец всему. С течением времени он понял, что
задержаться  может лишь в Киеве,  принеся туда мудрую справедливость,  ибо
Киев - это словно бы собранные  воедино  русские  земли  с  их  щедротами,
небом,  ветрами, это люд всей земли, достойный судьбы высокой, какую может
дать ему человек с душой такой же великой,  как и у него самого.  А  разве
величие души непременно должно проявляться в битвах? Что касается Юрия, то
он считал ничтожнейшими созданиями людей, рожденных только для войны, тех,
на   чьей   совести   -   целые  кладбища.  Поэтому  он  всячески  избегал
кровопролития и даже ныне,  отправляясь,  быть  может,  в  свой  последний
поход,  который должен был либо увенчать дело его жизни, либо погубить его
навсегда,  даже теперь Долгорукий не нарушил своего обычая,  приближался к
землям Изяслава медленно,  стоял долго,  собирая союзников,  пугал сыновца
своего издалека,  надеясь на его разум и благородство,  хоть малая малость
которых  должна  была  бы  сохраниться  в нем:  ведь принадлежал он к роду
Мономаха!
     Но  тщетными были его  надежды.  Изяслав мириться не  захотел,  посла
Юрьева задержал,  выстаивать на  той  стороне считал бесчестьем для  своей
удачливости в  битвах -  и  вот на виду у суздальских полков перешел речку
возле Янчиного сельца.
     Князь  Андрей  вместе  с  братом  своим  Глебом  прискакали  к  отцу,
уговаривали его ударить на Изяслава,  пока тот барахтается в  реке Трубеж,
пока  полки его  нарушили строй,  дружина разделилась,  на  короткое время
разорвались все связи, которыми держится войско перед битвой.
     - А разве там не братья наши? - спросил у сыновей Долгорукий.
     - Ежели братья,  то должны  были  бы  почитать  твое  старшинство,  -
ответил  ему  князь  Андрей,  рвавшийся  к  битве  больше  Глеба.  - А так
получается,  что между нами - ничего общего,  кроме языка да веры. Неужели
же  нужно  почитать  каждого негодяя лишь за то,  что он говорит на том же
языке,  что и ты?  Вспомни, отче, как они изгнали Ростислава из Киева, как
постреляли его дружину, как смеялись, выйдя на берег Днепра.
     - Может,  и смеялись, но это были не все киевляне, - спокойно ответил
Долгорукий.  -  Ежели я  хочу прийти в Киев,  то надлежит мне думать,  как
прийти.  Побив перед этим киевлян? А кто же тогда останется? Буду и дальше
называться князем, а киевлян не будет. Что же это за князь без народа? Ты,
княже Андрей,  когда едешь на коне,  на землю не смотришь, а к ней надобно
присматриваться.
     - Тогда увидишь на ней Изяслава с боярами,  -  сердито бросил Андрей,
отворачивая своего  коня  в  сторону,  ибо  понял  уже,  что  не  в  силах
переубедить князя Юрия и что,  быть может, придется стоять тут до осени, а
то и до самой зимы.
     В самом деле,  полки, хотя их теперь не разделяла больше речка, снова
стояли до  обеда следующего дня,  и  не было никакого движения между ними,
потому что Юрий и  дальше не хотел встревать в битву,  а Изяслав,  подойдя
вплотную, видимо, все же присмотрелся к силе Долгорукого и заколебался.
     Жгучее августовское  солнце  выкатилось  из-за  переяславских дубрав,
встало посреди неба словно бы разделив полки,  Изяслав, больше привыкший к
блеску  пожаров,  едва  ли  и  заметил  это солнце,  зато Юрий растроганно
тянулся к нему лицом,  грелся в лучах небесного светила, которое согревало
его,  казалось,  с такой же ласковой мягкостью,  как в далеком детстве, он
думал о том,  что такое же солнце светило  в  этой  земле  диким  гелонам,
одетым  в  плащи  из  человеческой  кожи,  неистово-прекрасным  амазонкам,
которые  безжалостно  отсекали  себе  правую   грудь,   дабы   не   мешала
замахиваться мечом, загадочным скифам, которые знали тайны земли, золота и
войн, но презирали науки, из-за чего не могли сохранить своего прошлого, а
народ  -  это  всегда  следствие  своего прошлого и только благодаря этому
существует в веках.  И вот через века он, князь земли щедрой и богатой, но
не  такой  солнечной,  как  эта полуденная земля,  вознамерился объединить
разъединенное княжеским недомыслием, пожелал встать среди тех и на стороне
тех,  кому  никогда  не  переставало  светить  солнце,  кому  суждена была
вечность.  Вечны все мертвые, но еще большее право называться вечными - за
живыми.  Они  вечны  в своих лучших качествах,  в своих мечтах и надеждах.
Сыновья  его,  подталкиваемые  нетерпением,  рвутся  в  бой,  им   хочется
сражений,  добычи,  кратковременной  славы,  но  ведают ли они о надеждах,
которые человек проносит через всю свою жизнь?  Великий Александр знал это
уже  в  первом  своем  походе,  поэтому всегда раздавал всю добычу воинам.
Когда он так раздал все сокровища персидского  царя  Дария,  один  из  его
воевод  Пердиккос  спросил,  что же он оставляет себе,  Александр ответил:
"Мои надежды".
     Но кто сказал,  что надежды суждены лишь князю?  И если бы взять всех
тех людей, которые пришли под Переяслав с Долгоруким, от знатнейших князей
и воевод до простых воинов, от высокородных дружинников до диких половцев,
от непоколебимых в битвах,  поседевших в походах мужей до суздальских жен,
которые с тревогой ожидали в обозах позади войска,  чем закончится великий
поход Юрия, а следовательно, и их поход, то надежд было бы еще больше, чем
самих людей,  ибо у  каждого нашлись бы надежды явные,  открытые,  а также
стыдливо или же  зловеще скрытые,  были бы надежды дерзкие,  часто грубые,
безжалостные, а рядом с ними - несмелые, иногда и просто смешные.
     Наверное,  смешным  казался и  тот  дружинник Юрия,  который послужил
причиной для начала рати между полками Изяслава и Долгорукого,  смешным до
боли и  отчаянья.  Уже три года искал он  смерти и  не  находил.  Три года
терпел глумление над  собой,  забыл собственное имя Вырывец,  ибо прозвали
его Вырвикишкой с  тех пор,  как вражеская стрела прилетела и оборвала то,
что необходимо мужчине,  и  он возвратился к своей молодой и пригожей жене
Оляндре неведомо зачем,  потому что перед богом вроде бы и оставался мужем
Оляндры,  а  удержать ее возле себя не имел возможности.  Оляндра пошла по
рукам,  изменяла Вырывцу не таясь,  смеялась вместе со всеми,  как и  все,
называла мужа Вырвикишкой,  а для того,  чтобы еще больше поиздеваться над
ним,  настояла,  чтобы он взял ее с собою в Киев, хотя и знал Вырывец, что
берет жену не для себя, а для других.
     Оляндра  сидела  в  товарах,  бесстыдно  приманивала к  себе  молодых
мужчин, а вдобавок еще и распускала всякую клевету на собственного мужа.
     Вырвикишка не  слыхал Оляндриных небылиц,  но  ему  пересказывали их,
изрядно добавив от  себя  о  прелюбодействах Оляндры,  а  ему  нечем  было
ответить,  разве что собственной смертью,