может определить,  ради
кого кто страдает? Велено взять вас, и будете взяты. Бегите!
     - Куда же и когда?
     - Не мое дело. Сказал, а ты слушай. Утром и бегите, пока не пришли за
вами княжеские люди. Быть может, я же и приду. Приду, а тебя нет. Так, как
меня. Был вот, а теперь уйду.
     Конь  Петрилы ржал  за  воротами,  почуяв Дулебовых коней в  конюшне,
восьминник засуетился,  согбенно направился к  двери,  не стал прощаться с
Дулебом,  не ждал благодарности.  В самом деле -  был и нет.  Да был ли он
вообще?
     Дулеб разбудил Иваницу,  рассказал ему о странном посещении, спросил,
что он думает о такой неожиданности.
     Иваница зевнул и почесал затылок.
     - Вот уж! Что человек может сказать спросонок? Врет Петрило!
     - А ежели не врет?
     - Тогда правду говорит.
     - Мыслю так: надобно нам собраться и еще до утра выехать из Киева.
     - Бежать?   -  спокойно  спросил  Иваница,  и  в  голосе  его  Дулебу
послышался упрек.
     - Что  есть  разум?  Отступление  от  злого.  В  Киеве  зло.  Надобно
отступить.
     - Да не выпустят ведь!
     - У меня княжеская золотая гривна, перед ней все ворота открываются.
     - Открывались! Теперь по этой гривне тебя и схватят! Тот же Петрило и
велел стеречь всюду, чтобы ты не ускользнул.
     - Тогда зачем же он сказал мне?
     - Не знаешь Петрилу?  Вот так взял да и  сказал.  А там хоть трава не
расти!
     Дулеб все  же  начал собираться.  Самое ценное,  что у  него было,  -
пергамены.  Немного сушеных трав.  Кой-какие  драгоценности да  оружие для
обороны.  У Иваницы -  и того меньше.  Еще подумалось - брать ли коней или
пешком отправляться.  На  конях они заметнее,  сразу же  бросится за  ними
погоня, не спрячешься, не затеряешься среди людей. Пеший же - подозрителен
уже при выходе из Киева,  ибо кто пеший, тот бедный, а бедному никогда нет
доверия.
     - Возьмем коней, - решил Дулеб, - а переберемся через Днепр, двинемся
дальше пешком: собьем со следа.
     - Кто  там  за  нами  гнаться  будет!  -  беззаботно сказал  Иваница,
которому не  очень хотелось тратить ночь  на  сборы да  бегство;  куда  бы
охотней он снова зарылся в постель и досмотрел свои сны,  в которых нет ни
Петрилы,  ни алчных бояр,  ни княжеских головорезов,  готовых броситься на
человека хуже псов голодных.
     Дулеб  сложил  свое  имущество  в   кожаные  сумы,   вышел  во  двор,
остановился на крыльце, посмотрел на темное небо. Снова нужно было куда-то
бежать, странствовать, снова гнала его угроза и необходимость, как это уже
бывало не раз и не дважды,  так,  будто суждено ему всю жизнь слоняться по
свету,  не  находя нигде  убежища.  Когда-то  отправился он  в  странствия
добровольно.  Любознательность не  давала ему сидеть на месте,  он нарушил
обычай своего рода, не ждал к себе немощных, пошел к ним сам, переходил от
одного  к   другому,   пока  не  очутился  среди  князей,   и   вот  здесь
любознательность уступила место сомнениям,  затем наступили тревоги,  а уж
этим не видно ни конца ни краю.
     Небо над Киевом висело хмурое, беззвездное, притихшее, оно тоже ждало
чего-то  зловещего,  тяжко дышалось под  таким небом,  город был словно бы
накрыт им  -  казалось,  все должно здесь задохнуться еще до утра.  Дулебу
захотелось бежать отсюда без промедления,  он  возвратился,  чтобы позвать
Иваницу,  который  замешкался  просто  недопустимо (не  лег  ли  он  снова
спать?),  и вдруг заметил чуть ли не рядом с собой,  внизу,  у самой стены
темную тихую фигуру.
     - Кто  там?  -  коротко спросил лекарь,  без  боязни,  но  все  же  с
надлежащей встревоженностью и неприязнью.
     Фигура беззвучно шевельнулась и ответила приглушенно:
     - Я.
     - Немного,  если учесть позднее время,  - засмеялся Дулеб, ибо уже по
этому "я" понял, что перед ним девушка.
     Он  шагнул  вниз,   резким  движением  взял  девушку  за  подбородок,
присмотрелся.  Перед ним была Ойка.  В  белом козьем меху,  босая,  чем-то
встревоженная.  Белки ее глаз посверкивали в темноте,  она тяжело дышала -
то ли от недавнего бега, то ли от волнения.
     - Ты, Ойка?
     - Я.
     - Что-то случилось?
     - А ничего.
     - Может, хочешь увидеть Иваницу?
     - Тебя.
     - Меня?
     - Тебя. Ну, вас обоих.
     - Могла бы прийти утром.
     - Будет поздно.
     - Ты что-нибудь знаешь?
     - Все знаю. Поведу вас с собой.
     Ему вспомнился сон. Как звала она его: "Дулеб! Дулеб!" Все сбывается.
Но ведь это же был сон,  а здесь вот рядом с ним -  Ойка,  слышно, как она
учащенно дышит,  видно,  как поблескивают ее  глаза;  стоит лишь протянуть
руку - и прикоснешься к ней. Дулеб почувствовал в своей руке шелковистость
подбородка Ойки,  за  который держался так недолго,  будто боялся чего-то,
боялся самого себя.  Забыл на миг об опасности: об угрозе, хмуром небе над
Киевом и  над своей судьбою.  Им овладело бессмысленное желание рассказать
ей о своем сне и еще о чем-то,  неизмеримо более важном.  О чем же?  Тогда
совершенно неожиданно он сказал о другом:
     - Тут был Петрило.
     - А-а.
     - Сказал, чтоб бежали.
     Она не поверила:
     - Петрило? Сказал?
     - Ну да.  Пришел пешком, без коня. Конь его остался за воротами. Ржал
на весь Киев.  А Петрило сказал, что нас завтра должны заковать в железо и
бросить в поруб.
     - Петрило и должен вас брать, - сказала девушка.
     - Тогда как же так? Зачем предупредил?
     - Не мое дело. Спрячу вас от всех. И от Петрилы.
     - А ежели Петрило -  доверенный человек Долгорукого? Тогда нам его не
следует бояться.
     - Все едино. Хочу тебя спрятать. Тебя и твоего товарища.
     - Иваницу.
     - Назывался бы  иначе,  все  равно бы  спрятала.  Потому как  -  твой
товарищ. Пошли. Без коней. Ничего не нужно.
     - Постой. Надо попрощаться с хозяевами.
     Она смолчала. Стварника, видно, не боялась.
     Дулеб разбудил Стварника, трижды поцеловался с ним по старому обычаю.
Древодел не слишком и расспрашивал.  Ойки он не заметил, а если и заметил,
то не показал виду. Такое было время.
     Иваница и  в  самом деле  задремал,  его  пришлось будить заново.  Не
почувствовал даже присутствия Ойки.  Когда же  вышел за  Дулебом за дверь,
заметил девушку, остановился и уронил свой мешок на землю.
     - Вот уж!
     Прижал руки к щекам, постоял так какой-то миг, затем взял мешок, сумы
Дулеба, хотел было идти впереди, но Ойка отстранила его, сурово сказав:
     - Куда же хочешь? Идите оба за мной.
     И повела их через темные дворы, сквозь дикие заросли бузины и сирени.
Иванице это отчетливо напомнило ту  ночь,  когда Ойка впервые уводила его;
Дулебу показалось,  что до сих пор длится тот сон,  в котором Ойка позвала
его,  а он откликнулся,  а теперь идет за ней куда-то,  в безвесть, полный
доверия и еще чего-то, для чего и слов не подберешь.
     Наконец,  после  долгих  блужданий,  продирания через  заросли,  они,
перескочив через  ограды,  прошмыгнув сквозь  скрытые  проходы,  перебежав
через  узкие  переулки,  очутились  в  глухом  закутке  какого-то,  видно,
большого двора,  и Ойка повела их в неказистую хижину. Дулеб не удержался,
спросил будничным голосом:
     - Где мы?
     - На дворе у Войтишича.
     - Вот уж!  -  сплюнул Иваница.  - Бежал, бежал и прибежал! Куда же ты
нас завела?
     - Никто  вас  тут  искать не  будет,  -  беззаботно ответила Ойка.  -
Сидите,  никому не попадайтесь на глаза,  а еду и воду я буду носить. Отец
мой знает. Его не бойтесь. Он добрый.
     - Добрый,  добрый,  -  бормотал  Иваница,  больно  ударяясь о  что-то
твердое в темной хижине.  -  Это тот добрый,  который хотел пронзить тебя,
лекарь, своим копьем. Все тут добрые.
     - Помолчи, - посоветовал ему Дулеб, - располагайся да доспи ночь.
     - Вот уж! Кто же уснет после всего?
     Дулеб промолчал,  потому что и в самом деле:  кто может спать в такую
ночь?
     Князь Изяслав также не спал этой ночью,  хотя и по другой причине. Не
по причине усталости от исполнения высоких обязанностей и  не от угрызения
совести за поступки неправедные,  которые он совершил в  своей жизни и еще
не раз совершит, - князь не мог уснуть от злости на самого себя за то, что
снова,  в который уж раз,  не сумел воспротивиться своим наглым боярам, не
проявил силы, поддался, уступил. В былые времена князь, возвращаясь в Киев
из  похода,  выражал  удовлетворение или  недовольство тем,  что  видел  в
городе,  судил,  отдавал повеления.  Теперь  подсказывают ему,  словно  он
слепой и глупый.  А может,  так издавна заведено? С той лишь разницей, что
от  князей остались имена,  а  от  тех,  кто  подсказывал,  -  ничего,  те
появляются и исчезают бесследно, а твою жизнь вон как опаскуживают.
     Изяслава  охватила  холодная  ненависть к  таким  вот  безымянным для
истории,  одинаковым в своей серости,  как его четыре Николы; в бессильной
ярости думал хоть чем-нибудь досадить им и до утра решал, как бы поступить
с  Ростиславом,  чтобы не  раздражить киевских крикунов и  в  то  же время
учинить по-своему.
     Позвал тысяцкого и  велел разбить свой  княжеский,  белый с  золотом,
известный  повсеместно,   шатер  на  днепровском  острове,   что  напротив
монастыря святого Михаила в  Выдубичах.  Тысяцкий послушно кивнул,  хотел,
правда, что-то сказать, но князь не разрешил ему.
     - Хочешь напомнить,  что там кто-то ставил баню для Долгорукого? Знаю
уже все. Потому-то и хочу, чтобы там стоял мой шатер. Дружину же поставишь
так...
     Он долго,  в подробностях,  которые могут родиться лишь в озлоблении,
указывал  тысяцкому,   где  расположить  лучников,  где  поставить  конные
дружины,  где оставить проход для суздальцев, как закрыть этот проход, как
ударить по ним отовсюду в нужный момент.
     Затем  послал на  Красный двор  воеводу с  тремя дружинниками,  чтобы
передали Ростиславу:  прибыл великий князь Изяслав и  ждет  его  сегодня в
полдень на острове в Выдубичах, то есть напротив Красного двора, недалеко,
стало быть, и ехать.
     В  ту ночь сделано было еще много других приготовлений,  и  с  самого
утра сгоняли киевлян к  берегу Днепра,  словно бы для большого развлечения
или  ради того,  чтобы они сподобились там княжеской ласки и  милости,  на
самом же деле сгоняли,  чтобы сделать их соучастниками задуманного боярами
и Изяславом, соучастниками, а следовательно, и виновниками всего этого.
     А   Ростислав?   Знал  ли  он,   догадывался  ли,   был  ли  кем-либо
предупрежден,  шепнул ли  ему кто-нибудь на  ухо предостережение?  Сказано
уже,  что  надменностью своей он  отгородился даже от  тех,  кто  хотел бы
прийти к нему с открытым сердцем.  Гордыня лишила его возможности слушать,
ибо  уверен  был,  что  княжение -  это  голос,  уши  же  должны  означать
послушание,  покорность.  Потому-то  любую  весть  воспринимал свысока,  а
неблагоприятную и вовсе отбрасывал от себя.
     Когда прибыли посланцы Изяслава и  передали ему  приглашение великого
князя,  Ростислав,  ослепленный своим высокомерием,  и  тут не  заподозрил
никакого коварства,  к тому же был уверен в своей силе,  поскольку Изяслав
звал его не одного, а с дружиной.
     Разленившиеся,  отупевшие от  спанья  и  безделья  суздальцы радостно
принялись готовиться в  гости:  почистили коней и сбрую,  наладили оружие,
украсились щитами,  на  которых был  изображен суздальский лев,  готовый к
прыжку,  и вот так выехали на берег Днепра с князем и воеводой впереди,  с
высоким стягом,  на  котором тоже  стоял готовый к  прыжку лев;  небольшая
дружина,  но  вся словно бы  из железа,  туго сколоченная,  будто железный
орех, который не разгрызешь и не расколешь, а только сломаешь зубы.
     Суздальцев   с   надлежащим  почтением   встречали   немногочисленные
дружинники Изяслава,  расставленные там  и  сям,  можно бы  даже  сказать,
беспорядочно на  первый взгляд;  но в  этом беспорядке пытливый и  опытный
глаз угадал бы некоторое коварство, быть может и смертельное, но только не
было опытного глаза в  дружине Ростислава,  потому что войско прежде всего
смотрит глазами своего князя,  а  князь ехал  ослепленный гордыней,  своим
высокородством;  он  красовался во  всей своей пышности,  которую дало ему
происхождение и  богатство,  добытое для него отцом в  многолетних трудах.
Окружен он  был своей верной дружиной,  но был одинок,  потому что не было
рядом с ним ни одного человека, не было ни одной умной головы, не было уст
дружески откровенных,  которые могли  бы  сказать ему:  "Что  есть  разум?
Отступление от зла".
     На острове видно было два шатра.  Один шатер Изяслава, всем известный
белый  шатер с  золотыми полами,  подарок венгерского короля;  над  шатром
развевался стяг Изяслава:  архангел Михаил с мечом, княжеский знак, взятый
Изяславом от  Ярослава Мудрого.  Над  другим шатром,  который был поменьше
шатра Изяслава,  но точно таким же нарядным, судя по всему княжеским тоже,
стяга не было,  и Ростислав сразу же понял,  что это шатер для него, и уже
видел над ним свой стяг:  лев,  изготовившийся к прыжку,  добродушный,  но
могучий.
     У берега Ростислава ждал небольшой насад с двумя гребцами,  устланный
коврами,  с медными лавками, - настоящий княжеский челн. Старый дружинник,
склонившись  в  поклоне,  передал  суздальскому  князю  приглашение  князя
киевского пожаловать к нему в гости на остров.
     Ростислав легко соскочил с коня,  бросил поводья стремянному,  махнул
рукой стяговику и  еще двум отрокам,  чтобы располагались в лодке вместе с
ним;  сам прыгнул туда первым,  тысяцкому своему велел,  чтобы ждали его в
надлежащей готовности,  и так, не садясь, красуясь перед теми, кто остался
на берегу,  и перед теми, кто ждал на острове, поплыл к князю, которого по
доброй  воле   избрал  себе  повелителем  и   новым  отцом,   скрепив  это
торжественное избрание  крестным  целованием  на  виду  Остерского Городка
прошлой осенью,  перед всей дружиной, на берегу реки, с той лишь разницей,
что там был узенький Остер, а здесь - полноводный и могучий Днепр.
     На острове Ростислава почтительно встретили и  пригласили в Изяславов
шатер, не пустив, стало быть, в шатер, разбитый не для кого иного, как для
князя  из  Суздаля.  Ростислав  молча  указал  стяговику,  чтобы  тот  без
промедления поднял над  шатром стяг с  суздальским львом,  а  сам с  двумя
отроками для надлежащей важности пробрался по довольно глубокому и,  можно
сказать,   унизительному  для   княжеских  сафьяновых  сапог,   украшенных
изумрудами и  самоцветами,  песку на  высокий пригорок,  где  стоял весь в
белом и золоте шатер великого князя киевского.
     Сквозь приоткрытый вход  в  шатер было  видно,  что  там  расставлены
столы,  за которыми уже сидел,  трапезничая и, следовательно, не дожидаясь
прибытия  Ростислава,   князь  Изяслав,   с  боярами  своими,   воеводами,
священниками и льстецами.
     Ростислав оцепенел от возмущения.  Остановился,  обводя полными гнева
глазами всех,  кто сидел рядом с  Изяславом,  хотел сказать что-то  едкое,
хотел  поздороваться с  каким-то  особым  презрением,  но  ничего не  смог
промолвить,  стоял молча,  наливаясь краской,  - его гордыне и родовитости
этим пренебрежением был  нанесен такой страшный удар,  что Ростислав готов
был упасть здесь на песок и умереть.
     Изяслав тем временем пил из  золотого кубка,  словно бы и  не замечая
Ростислава,  он  не  вышел ему  навстречу,  не  обнял,  не  извинился,  не
приглашал к  столу.  Махнул кому-то  рукой,  небрежно тряхнул пальцами,  и
слуги мгновенно вынесли из-за шатра две дубовые клетки и вытряхнули из них
прямо под ноги Ростиславу двух выродков,  Лепа и Шлепа, жалких и ничтожных
рядом с  могучим,  прекрасным,  в  золоте и драгоценностях молодым князем,
который брезгливо отступил от  карликов,  но  карлики тотчас же  смекнули,
какое это удобное убежище для них -  эти похожие на столбы ноги,  обутые в
красные княжеские сапоги;  они  завертелись вокруг  ног,  стараясь ударить
друг друга,  достать из-за укрытия;  князь попытался отогнать карликов, но
не  тут-то  было!  Они  были  юркими и  быстрыми,  в  схватках своих имели
огромный  опыт,  а  Ростислав  еще  и  тут  боялся  унизить  свое  высокое
достоинство,  переступал с  ноги на ногу неуклюже и  неохотно,  хотя и  со
страшной злостью, и оттого выглядел еще более жалким и смешным.
     Первым  засмеялся Изяслав,  потом  захохотали бояре,  пустили  смешки
иереи, захихикали блюдолизы и льстецы.
     - Что,  сын  мой,  -  крикнул сквозь смех Изяслав,  -  хотел обладать
Киевом великим, а не можешь управиться и с такой малостью киевской?
     Только  после  этого  Ростислав опомнился,  рванулся  рукой  к  мечу.
Карлики же, которые, не спуская глаз друг с друга, одновременно пристально
следили и  за князем,  мгновенно разбежались в  разные стороны,  отчего за
столом расхохотались еще больше.  Этот смех можно было бы прервать,  разве
лишь  догнав одного и  другого карлика и  обрушив на  них  удары меча,  но
Ростислав, ослепленный смертельной обидой, как-то и об этом не догадался.
     - Негоже чинишь, княже! - горделиво бросил Ростислав Изяславу.
     - А  ты,  брат мой  и  сын,  разве гоже вел себя здесь?  -  спросил с
нарочитой покорностью Изяслав.  -  Разве не  ты пришел ко мне с  обидой на
отца  своего,  который не  дает  тебе  волости и  обижает в  тебе наш  род
высокий?  И  разве не ты целовал мне крест?  И  разве не принял я тебя как
достойного брата своего,  разве не  поверил тебе,  разве не дал тебе того,
чего и отец родной не дал?  А еще велел я тебе землю Русскую стеречь, пока
сам пошел на стрыя своего, а на твоего отца, чтобы нас бог рассудил. Ты же
молил бога, чтобы он отцу твоему супротив меня помог, а сам въехал в Киев,
и сидел здесь,  и намеревался взять брата моего,  и сына моего,  и жену, и
дом мой,  и стол золотой Киевский,  и подстрекал супротив меня киевлян,  и
берендеев, и черных клобуков, и торков, и христиан, и поганых.
     - Никого я не подстрекал, - понуро сказал Ростислав, хотя и не должен
был  говорить,  раз поставили его перед столом и  не  пригласили разделить
трапезу,  унизили до предела.  - И не молвил ничего и никому, лишь слушал.
Ибо что можно сказать этим никчемным людям?
     И провел рукой широко,  охватывая всех,  кто был за столом, так что и
Изяслав  не  удержался,   проследил  за  рукой  Ростислава,  на  кого  она
указывала,  однако это  были  все  верные люди:  четыре Николы,  Войтишич,
игумен Анания,  Петрило,  тысяцкий Лазарь,  отец  Иоанн,  который выдержал
лишения суздальского похода и  теперь молча кивал головой на  каждое слово
своего князя.
     - Оскорбляешь не одного меня, но и моих верных людей, брат мой и сын,
- по-прежнему мягко сказал Изяслав. - Но нет вражды в сердце моем, поэтому
и молвлю тебе:  иди себе к отцу своему,  поелику с нами  жить  не  можешь.
Пошел прочь! И не возвращайся никогда.
     - Сыновья неразумного и дети неславного,  они были изгнаны из края, -
пробормотал отец Иоанн.
     А  Ростислава тотчас же окружили отроки Изяслава с обнаженными мечами
и  молча  показали,  чтобы  возвращался  в  лодку.  Лодка  была  уже  либо
подменена, либо дочиста ободрана, потому что ни ковров, ни медных скамеек,
ни  красных весел не увидел Ростислав;  не увидел он и  суздальского стяга
над шатром, - толкнули к нему в лодку стяговика и двух отроков без ничего,
уже и  без оружия,  оттолкнули лодку от  берега,  и  те  же  самые гребцы,
которые переправили суздальцев на  остров,  погнали назад  против течения,
держась у  самого киевского берега,  где  уже собрано было множество люду,
который  со  свистом,  криком  и  смехом  провожал  суздальского  князя  в
позорное, бесславное изгнание.
     Ростислав еще надеялся на свою дружину,  которая должна была защитить
его от бесчестья.  Но,  взглянув назад,  ужаснулся. Дружину его разметали,
расстреляли  лучники,  укрывшиеся  на  высоких  кручах,  уже  не  железный
суздальский орех  красовался на  берегу -  метались обезумевшие всадники в
поисках выхода