решил
отомстить Игорю.  Об этом я узнал от Кузьмы.  Уже когда бежали вместе.  Из
Киева меня игумен спровадил,  делая вид,  что спасает от слепого Емца. Дал
коня и  на  дорогу всего и  сказал,  куда ехать.  А  тем временем,  вышло,
спровадил он и Кузьму, шепнув, что того за угрозы невинному схимнику Игорю
князь Изяслав бросит в поруб,  где ему и конец придет.  Кузьме дал коней и
княжескую гривну для  свободного проезда по  всем землям.  Обещал еще дать
золота, когда доберется до Юрия Суздальского и пристанет к нему в дружину.
     - Узнали друг о друге в дороге?
     - Да.
     - И про игумена друг другу сказали?
     - Сказали.
     - Что обмануты им, поняли?
     - Почему же обмануты? Спасены - так считали.
     - А теперь кем себя считаешь? Дураком?
     Силька еще,  наверное,  не  до  конца верил,  что избавился от  этого
страшного человека.
     - Кто же ты есть? - спросил он тихо.
     - Запишешь,  может, в княжеские пергамены? Напрасные усилия. Для меня
там места не отведено.  Я Иваница. Вот и все. И запомни: никому о том, что
мы тут говорили, ни звука.
     - Клянусь милосердным богом.  Ум  мой  от  бессилия падает ниц  перед
тобой.
     - Я не бог и не князь,  передо мною падать не следует,  иди и молчи -
вот и  все.  Да  говори всегда правду до  конца.  Ври,  да  не  попадайся.
Пойманный единожды -  дурак,  дважды -  негодяй,  на  третий раз  лишается
языка. А ты мог лишиться жизни.
     Они  разошлись в  разные  стороны,  будто  ничего  между  ними  и  не
произошло,  только и  было следа от  их  стычки что  метание потревоженных
соколов и кречетов в княжеской оружейне.
     Дулеб  стоял на  том  же  самом месте,  что  и  на  рассвете.  Жаждал
одиночества,  чтобы  хоть  как-нибудь  разобраться в  мыслях,  но  не  мог
сосредоточиться ни на чем: мешал заснеженный лес за рекой, который нагонял
воспоминания, окутывал душу грустью, напоминал о тщетности всего на свете,
кроме единственного, чего он, Дулеб, теперь не имел и уже никогда не будет
иметь, и это единственно сущее на свете всюду, ныне и присно - любовь.
     Какая сила могла толкнуть его погрузиться в мир жестокой ненависти, в
позорный и нечеловеческий мир,  где господствуют законы неправды, где люди
похожи  на  рыб,  которые  глотают  одна  другую,  где  нарушение прав  не
восстанавливается,  преступления остаются безнаказанными,  предрассудки не
разоблачаются,  где  самые  грязные  намерения  освящаются  благословением
божьим,  где  суета  людская,  нарядившись в  богатые  одежды  правителей,
держится у власти благодаря страху, равнодушию или первобытной тупости.
     Он  мучился при  мысли обо  всем этом,  глядя на  загадочность боров,
устремлялся туда взглядом,  так,  словно возвращался в молодость, где была
чистота,  ибо где женщина,  там всегда святость и  чистота,  что бы ему ни
говорили;  он  смеялся над жалкими средствами своей ограниченной учености,
которые завели его в  такой тупик,  повергли в  ничтожную жизнь,  ему было
больно в этом холодном людском мире,  жестоком и безжалостном, где не было
спасения,  где  испокон веков царила вражда,  прикрываемая пустыми словами
или же разбиваемая время от времени звоном оружия.  Он искал истину, а что
нашел?
     Его  одиночество нарушил  Иваница.  Глубоко уважая  Дулеба,  он  тихо
подошел к  нему и  помолчал некоторое время,  надеясь,  что  тот заговорит
первым.  Но лекарь не изъявил желания заговорить,  тогда Иваница небрежно,
как о чем-то совершенно незначительном, сказал:
     - Анания выпроводил из Киева обоих. Обманул и напугал. Сам снаряжал в
дорогу, давал коней, все. И обещания и угрозы. Все от него.
     - Знаю, - сказал Дулеб.
     - Ты не знаешь - догадываешься, Дулеб, - я все выжал из Сильки.
     - Допрашивал? Как смел?
     - Натолкнулся на него.  Он и не удержался. Очень приглянулся я ему. А
негодяй -  мир  обойди и  назад вернись,  не  найдешь такого.  Девок водил
игумену в  Киеве.  На  Ойке споткнулся.  Оба они на ней споткнулись:  он и
Анания.
     - Мы тоже споткнулись на ней.
     - Это я виноват, Дулеб. Я поверил ей.
     - Я тоже поверил.
     - Но я  первый.  До сих пор еще не могу забыть эту козу.  Неужели она
продалась игумену? Вот так соврать!
     - Не соврала. Все правда.
     - Но ведь все говорила, как хотел Анания! Зачем? Почему?
     - Отцу угождала. Боится его и любит.
     - Вот уж! Все переплелось. Как же нам теперь перед князем?
     - Нужно ехать в Киев.
     - Наездились! Туда уже не доберешься. Встретят - и все!
     - Иначе нельзя.  Тогда мы не верили Долгорукому,  теперь он не верит,
чтобы игумен или еще и Войтишич были причастны к такому преступному делу.
     - Так  мы  и  будем  передвигаться,  как  ткацкие челноки,  пока  нас
выбросят прочь!
     - Куда же  деваться?  Тут нам места нет,  а  в  Киеве...  Там нас уже
похоронили. Можем возвратиться только с новой силой, а сила эта - правда.
     - Скрыться между людьми,  как раньше было:  от больного к больному, с
помощью.
     - Не  смогу.  После всего не  способен лечить людей.  Что-то  во  мне
нарушилось. Может, и навсегда.
     - Будем жить, довольствуясь добродетелью, - настаивал Иваница.
     - Мы  перешагнули с  тобой  межу,  где  кончается  просто  людское  и
начинается нечто тысячекратно более важное.
     - Что же это?
     - Еще не могу выразить,  но уже чувствую;  ежели хочешь,  я  надеялся
сегодня  получить  от  Сильки  именно  такие  признания,   ждал,   что  он
несколькими  словами  сведет  на  нет  все  мои  подозрения  и   обвинения
относительно князя Юрия. Объяснению это не подлежит.
     - А я тоже полюбил князя. Увидел - и полюбил! Веселый человек вельми.
     - Должен  знать,  Иваница:  веселых  правителей любит  народ,  но  не
история.  Для нее они всегда кажутся слишком несерьезными. Привлекательные
вблизи  -  издалека  они  уже  становятся  непостижимо  странными,  о  них
начинается пересуд, сплетни. Слыхал, что говорят про Долгорукого в Киеве?
     - А кто?  Бояре да воеводы?  А слыхал ты,  Дулеб, что молвит про него
простой народ?  Долгая Рука -  щедрая рука.  Вот так!  Бояре же не любят и
боятся этого князя. Ты видел возле него хотя бы одного боярина? Сыновья да
любимцы.  А  любимцы кто?  Простые люди,  как мы с  тобой.  Пришел к  нему
какой-то Иваница безродный из Киева, привез безвинному тяжкое обвинение, а
он что?  А он сажает меня с собой за стол, а потом кладет рядом спать. Где
ты видел такое,  Дулеб?  И  хочешь,  чтобы наши бояре любили такого князя?
История твоя тоже боярского рода, если пренебрежет таким человеком.
     - Она не моя, Иваница. Не принадлежит никому. Стоит над нами, а мы ей
служим.
     - Вот уж!  Служишь,  а кому -  и не знаешь! Опоганил я себе руки этим
Силькой,  а  теперь еще  и  Кузьму нужно нам искать да  допрашивать!  Или,
может, хватит?
     - Разве я хочу этого? Вынужден, Иваница.
     Князь Юрий тоже считал,  что они должны найти еще и Кузьму Емца, ради
чего  нужно  было  ехать  к  Ивану  Берладнику,  к  которому,  собственно,
Долгорукий перед тем  и  добирался,  но  получалось так,  что  Дулеб своим
упорством завернул князя в  Суздаль.  Тогда Юрий  просто незаметно бежал к
князю  Ивану,  чтобы  отдохнуть от  державных хлопот,  теперь  приходилось
отправляться  после   надлежащих   приготовлений  с   дружиной,   ловчими,
приближенными, дармоедами, соколами, ловецкими псами, тащить за собой обоз
пустых саней  для  людей,  которые будут  собираться по  пути,  потому что
дорога к Берладнику нелегкая и длинная.
     Тут  выяснилось,  что  князь  Иван  Берладник  не  имеет  постоянного
пристанища;  князь Иван  был  не  просто безземельный,  то  есть  лишенный
собственной волости  и  вынужденный из-за  этого  наниматься на  службу  к
другим, - жизнь сделала его человеком непоседливым, странствующим; он, уже
имея пристанище и  возможность сидеть где-нибудь на одном месте,  срывался
каждый раз то в больший поход,  то в меньший, невозможно было угадать, где
он окажется завтра, поэтому "ехать к Ивану Берладнику" - означало затяжные
и нелегкие странствования.  Тут нужно было либо срываться неожиданно,  как
это  сделал было Долгорукий еще до  снега,  либо же  прибегнуть к  большим
приготовлениям, как теперь. Дулеба Долгорукий избегал, встречались лишь за
обедом,  но обеды в Кидекше отличались сдержанностью,  не было здравиц, не
рассказывались притчи,  не пелись песни,  пили пиво да воду,  изредка мед;
если и  вспоминали о  ком-нибудь,  то  чаще всего о  Берладнике,  особенно
неудержимой в  разговорах о  князе  Иване  была  Ольга;  это  были  просто
восклицания,   нескрываемый  восторг,   откровенное   расхваливание  этого
загадочного князя, о котором Дулеб хотя и знал немного еще в бытность свою
возле   Марии,   приходившейся  теткой  Берладнику  (тот   сидел  тогда  в
Звенигороде),  но с тех пор произошло множество перемен,  поэтому,  прежде
чем вести подробную речь о Берладнике, нужно было доехать к нему.
     И они наконец тронулись.
     Ударили морозы.  Воды схватило льдом, а тут налетели метели, насыпали
на этот лед снегу,  и все покрыто было уже и не льдом, а какой-то шершавой
коркой,  и реки лежали будто длинные,  умершие навеки, серые гадюки, озера
превратились в огромные опушки среди сосновых боров, а болота затвердели в
равнины, по которым, опережая метели, носились по ночам табуны быстроногих
волков, сверкая зловещими огнями своих глаз в безбрежности этой необъятной
земли.
     Исчезли словно бы навсегда звезды с неба,  не было и солнца, оно лишь
иногда угадывалось в неясном свечении метели, и тогда казалось, что в этом
месте с неба сыплется не снег, а желтый песок, который сыплется и сыплется
на землю, больно ударяя по всему, что попадается у него на пути.
     Долгорукий ждал,  пока затихнет метель и  улягутся снега на  дорогах;
тем  временем князь  Ростислав должен был  готовить в  Суздале дружину для
похода на юг,  подбирать коней, налаживать сани и лыжи для воинов, которых
князь Юрий каждый раз набирал из простого люда.  Прошлой зимой Ростислав с
Андреем чуть-чуть не  успели на  помощь своему брату Ивану,  который стоял
вместе со  Святославом Ольговичем против Изяслава,  и  они упали бы  тогда
князю Изяславу как снег на голову,  со своими лыжниками, о которых никто и
не слыхивал никогда,  однако пришлось задержаться под Рязанью, а там умер,
быть может и в самом деле отравленный, брат их Иван.
     Наконец   показалось  солнце,   выползло  из-за   боров,   окрашенное
неестественной желтизной,  на небосклон,  огромное, с размытыми, нечеткими
краями, взглянуло на землю, скованную морозом.
     На следующее утро великий князь отправился из Суздаля в  свои угодия.
Так было сказано всем,  да и  ничего не было удивительного в  этом походе,
потому  что  князь  ежегодно зимой  покидал большие города и  выводил свою
дружину на прокорм в  волости,  останавливаясь по большим селам погостить,
отчего и села эти называют погостами;  собирал дань зерном, мехами, дичью,
рыбой,  медом,  воском,  деревом и  даже камнем,  потому что белый камень,
добывавшийся  на  Оке,   везли  в   Суздаль  и   Владимир,   в   Ростов  и
Переяславль-Залесский и  в другие города для возведения церквей и тюремных
дворов.
     Отправлялись так.  Впереди -  князья Юрий и Андрей. Оба при оружии, в
панцирях и  шеломах,  ибо к  каждому походу нужно относиться с  надлежащим
уважением,  все начинается с князя,  и если он пренебрежет чем-нибудь,  то
еще больше пренебрегут люди, войско нарушит порядок и разбежится от одного
лишь  вражеского восклицания,  враги  же  появляются всегда  там,  где  их
никогда не ожидаешь.
     За князьями   следовал   Дулеб,   рядом   с   которым   ехал   Вацьо,
растаптыватель сапог,  человек и не очень нужный в  походе,  но  без  него
Долгорукий  не  отправлялся  никуда и привык держать его как можно ближе к
себе. За этими двумя ехали несколько ближайших людей великого князя, среди
которых  оказались  Иваница  и  Силька,  выпущенный  вперед  не столько из
уважения,  сколько для того,  чтобы этот юркий монах не  исчезал  из  поля
зрения;  далее  ехала княжна Ольга в устланных коврами санях,  не желавшая
отставать от отца, да, собственно, и князь тоже не очень рвался от дочери,
то ли дело старшая Евфимия, она уже княгиня, должна готовиться к свадебной
поездке,  Суздальский  край  для  нее  -  нечто  прошлое,  бывшее;  немало
изъездила  она  зимой,  когда  они с Ольгой,  будучи еще детьми,  вместе с
покойной  матерью,  которая  не  оставляла  отца  ни   в   одном   походе,
отправлялись  при  любых морозах,  при любых метелях в безбрежность лесных
дорог и переходов,  в конце которых не всегда было тепло и пристанище, ибо
часто приходилось довольствоваться и обыкновенным костром,  в то время как
дружина всю ночь отгоняла волков,  которые нагло лезли чуть ли не в  самый
огонь,   не   боясь   обжечь   свои   хищные   морды.  За  санями  скакала
немногочисленная дружина:  Юрий не любил держать возле себя  много  людей;
кроме того,  значительную часть дружины он оставил Ростиславу. Далее ехали
ловецкие с псами и хищными птицами,  везли припасы для княжеской семьи, на
санях и на вьючных конях; замыкал поход обоз пустых одноконных саней, было
их много, растягивали они поход в длинную цепочку, и Дулеб, оглядываясь, с
удивлением  подумал,  как  же  князь сумеет разместить в каком-нибудь селе
такое множество людей и коней, - ведь тут хватило бы на десяток сел!
     - Вот так,  лекарь,  -  посмеивался Долгорукий,  глядя на бесконечный
обоз саней,  - проходит вся жизнь наша, как этот обоз, в котором голова не
видит хвоста,  хвост не видит головы.  Ибо разве князь в состоянии увидеть
весь свой люд и  разве все люди увидят когда-нибудь своего князя?  Идешь к
ним и никогда не дойдешь, не хватит тебе целой жизни. А куда и доберешься,
найдешь всюду боярина.  Уже сидит, уже там, уже тебя опередил. Вот об этом
тебе молвил,  хотя знаю:  чужды тебе эти хлопоты. Ты стоишь между жизнью и
смертью.
     - Все стоим, - сказал Дулеб.
     - А я еще между людом и боярами. Никто этого не поймет.
     - Хотел бы это понять, буду стараться, - с неожиданной откровенностью
промолвил Дулеб. - Не выходит из головы вчерашний наш разговор, княже.
     Перед отъездом Дулеб имел разговор с  Долгоруким.  Юрий сам пригласил
его в свою повалушу, там, не угасая, горели с шумом и треском, как во всех
палатах в Кидекше, дубовые дрова. Князь, легко одетый, попивая излюбленное
свое  просяное пиво,  сидел  за  столом,  просматривал какие-то  грамотки,
некоторые из них, как заметил Дулеб, имели печати свинцовые, серебряные, а
то  и  золотые,  -  следовательно,  присланы были от  великих властелинов.
Приглашенный сесть,  Дулеб  сразу  же  начал  было  о  своих  сомнениях  и
колебаниях в  отношении киевского дела,  сказал,  что  не  дает ему  покоя
мысль,  зачем было такому человеку,  как игумен Анания, бросать подозрение
на  князя Юрия,  или,  может,  он  хотел этим отомстить за  то,  что  Юрий
выступил против избрания митрополитом Клима Смолятича,  а всем ведомо, что
Клима, монаха Зарубинецкого монастыря, прочил в митрополиты князю Изяславу
именно игумен Анания, хотя это тоже точно не установлено.
     - Преждевременный разговор,  - прервал его Долгорукий, - позвал тебя,
лекарь,  не для этого.  Выяснив дело до конца, когда найдем тебе и другого
человека,  тогда  и  скажешь  все.  Не  буду мешать тебе.  Сегодня хотел о
другом.  Не знаю, нужно ли. Но едешь со мной по моей земле, увидим, может,
многое.  Принадлежишь к людям,  которые умеют думать,  я убедился уже.  Не
стану призывать тебя подумать,  про пятьдесят лет, которые провел я здесь,
на  этой  земле,  которая  шумела  лесом  или  утопала  в водах и болотах,
пряталась в диких чащах.  Не люблю упоминаний,  хвалиться тоже  не  люблю.
Научился этому от своего отца Мономаха.  Все вспоминают большие походы,  а
он всегда помнил тот  самый  короткий  и  самый  бесславный  поход  против
половцев на Триполь, когда любимый брат Ростислав утонул в Стугне. Мономах
страдал от этого до  самой  смерти.  Выиграть  восемьдесят  битв,  а  одну
проиграть и потерять любимого брата? Зачем тогда все? Вот так и у меня. Ты
слыхал мой спор с князем Андреем о писаниях.  Идет он у  нас  издавна.  Не
сходимся с сыном.  Дело это наше,  не касается оно никого, с тобою тоже не
говорил бы,  если бы не приехал ты ко мне,  и  не  гостем,  не  другом,  а
врагом,  - правда,  врагом невольным, неосведомленным, а за незнание людей
карать не следует.
     Потому и  хотел  тебе  кое-что  показать.  Вот  пергамен.  Тут  сшито
несколько шкур.  Никто не ведает про них, никто не видел никогда, хотя нет
здесь никакой тайны.  Попробовал я  вмещать свои годы,  проведенные в этой
земле,  на  пергамене,  не  давая им выходить за пределы одной строки.  На
каждый год  -  не  больше строки.  Посмотри просто так,  потому что читать
здесь нечего,  когда же поедем,  увидишь, сколько оставалось каждый раз за
этими строчками,  и  уже тогда подумай не столько обо мне,  сколько о  тех
людях,  которые борются тут за жизнь свою и за всю нашу землю, которая все
больше  распадается,  раздираемая  междоусобицами,  и  нет  силы,  которая
собрала бы всех воедино.
     Он подвинул по столу к Дулебу большую,  в толстой коже книгу, которая
имела  в  себе  лишь  несколько пергаменных хартий,  скрепленных шнуром  и
золотой печатью,  с изображением готового к прыжку льва, под которым стоял
еще какой-то  знак,  похожий на  перевернутый лук с  наложенной на  тетиву
стрелой.
     - Это лук? - спросил Дулеб.
     - Угадал. Именно лук.
     - Почему же нацелен не на льва, а вниз?
     - Лев -  это сила.  Стремительная сила,  которую остановить никому не
дано, а лук направлен в землю. Знак мира. Потому что человек должен жить в
мире. Это мой княжеский знак.
     - А тем временем ведешь войны на юге, и уже множество лет.
     - Веду и буду вести. Еще увидишь и мои войны, лекарь. Все увидишь. На
это надобно время. Я не привык что-либо скрывать.
     - Однако записи,  сам говоришь, вел такие, что тут больше скрыто, чем
сказано.
     - Посмотри и на записи.  Можешь спрашивать. Обо всем. Пока я жив, обо
всем могу сказать.
     Дулеб взглянул на пергамен.  Две хартии,  по двадцать строчек каждая,
еще десять - на третьей. Целая жизнь.
     Записи о рождении детей.  Смерть отца и братьев.  Смерть матери, жены
Ефросиньи,  или Фро.  Походы.  Закладывание городов:  Переяславля, Москвы,
Городца,  Стародуба-на-Клязьме, Костромы, Галича, Звенигорода, Вышгорода у
впадения Протвы в Оку, Коснятина.
     Прослежено также, кто и когда сидел в Киеве. Были годы пустые. Ничего
значительного, - следовательно, пустой год.
     Более же всего - это бросалось в глаза сразу же - обозначено голодных
лет.  Они стояли то  одиноко,  то  шли один за  другим,  то чередовались с
щедрыми, но все равно нераздельно господствовали среди этих пятидесяти лет
лета голодные,  когда все вымокало от дождей, или вымерзало от неожиданных
морозов, или выгорало от зноя, или просто погибал урожай от божьего гнева,
и люди ели конину, псов, кто что мог найти, умирали по всей земле, и трупы
лежали на  торжищах,  на улице,  на дорогах,  и  от смрада живые были не в
силах выйти из своих жилищ.
     Голод разливался по  земле,  словно мутные воды,  оратаи бросали свои
орала,  разбегались по городам,  пухли там и  умирали,  а  кто оставался в
селах,  ел,  будто скотина, траву и гнилое дерево и точно так же умирал, и
не было им числа, и не было конца этому бедствию.
     - И ты вспоминаешь,  княже,  - вздохнул Дулеб. - А говорил же: ничего
не  хочешь вспоминать.  Каждые пять лет -  голодный мор.  Каждые полгода -
военные опустошения,  пожары, страдания, а ради чего? Может, ради бога? Но
ведь бог не  думал про людей,  страдая,  так нужно ли  людям страдать ради
бога?
     - Приходится, - сказал Долгорукий. - Их вынуждают.
     - Тебя ведь никто не вынуждает. Ты князь. Стоишь над всеми.
     - Есть