оттолкнула его руку. "Выходи!"
     Во  дворе,  ежась от холода,  Иваница увидел рядом с  Ойкой какого-то
человека.  В  темноте он  показался еще  более хлипким и  невзрачным,  чем
хитрый Никита, с которым они вели беседу на мосту.
     - Ежели хотела, чтобы я тебя поцеловал, могла бы обойтись и без него,
- недовольным тоном произнес Иваница.
     - Будешь целовать, когда возвернешься в Киев, говорила уже тебе.
     - Зачем возвращаться? Я ведь здесь.
     - Был здесь, а теперь не будешь.
     - Когда же должен ехать?
     - А вот человек тебе скажет.
     - Ежели не соврет, так скажет.
     Человек, несмотря на свой убогий вид, тотчас же обиделся:
     - А зачем мне врать?! Меня просили, я передал, а там пусть хоть земля
провалится.
     - Кто же тебя просил?
     - Брат вот ее, Кузьма, брат вот этой девки, стало быть.
     - Где ты его встретил?
     - Там,  где люди бродят.  Подальше от  князей да от бояр.  Бежал он с
монахом остроязыким, направлялись в Залесскую сторону, к Юрию Долгой Руке,
в Суздаль, стало быть.
     - Откуда ведомо тебе, что в Суздаль?
     - А говорили.  За язык не тянул.  Сами сказали. Кузьма, стало быть, и
сказал.  Не сказал,  стало быть,  а попросил. Ты, говорит мне, все едино в
Киев идешь,  вот и найди в Киеве воеводу Войтишича,  его там каждая собака
знает,  а у того Войтишича на дворе, стало быть, отец мой, то есть Кузьмин
отец,  Емец,  дружинник есть  слепой.  Найдешь,  говорит,  и  передай ему,
Кузьма, мол, сын, просит прощения, искать его не нужно, потому как побежал
к князю Юрию Суздальскому, а даст бог, то когда-нибудь возвернется, мол, в
Киев, стало быть, со славой.
     - Ты знал Кузьму раньше, что ли?
     - Откуда бы  мог  знать?  И  в  Киеве отродясь не  был.  Встретились,
человек и попросил. А меня ежели кто попросит, то я... Мне что?
     - И это он так вот сгоряча и выложил тебе все, как на исповеди: и кто
такой, и куда путь держит? А теперь ты думаешь, тебе поверят?
     - Стало быть,  ты еще и  не веришь?  Ну и не нужно.  Разве я платы от
тебя хочу?  Попросила девка, пришел, сказал тебе, хотя и тебя, стало быть,
впервой вижу  и  не  знаю,  что  ты  и  кто  еси.  Мое  дело,  стало быть,
маленькое...
     Человек повернулся и молча пошел своей дорогой.
     - Эй,  -  тихонько позвал его Иваница,  -  куда же  ты?  Постой,  мне
надобно еще спросить.
     - Наспрашивался уже вдоволь, - донеслось из темноты.
     Человек исчез, будто его и не было никогда, и Иваница не поверил бы в
это явление, если бы не стояла рядом с ним Ойка в белом своем козьем меху,
а  еще хотелось верить не только в самый разговор,  но и в истинность слов
человека,  больно уж  несчастным был  он  на  вид.  А  таким Иваница верил
всегда.
     - Так мы поедем, - сказал Иваница девушке. - Может, и ты с нами? Если
найдем твоего брата, что нам с ним делать?
     - Не найдешь ты его.
     - Вот уж! Почему же не найду?
     - Спишь много. Когда ни приду - спишь.
     - Вот уж! Я тебе покажу сейчас, что не сплю!
     Он снова хотел было поймать ее за руку,  но она увернулась,  отбежала
подальше, сказала строго:
     - Поезжай. А захочешь возвернуться со своим лекарем, - буду ждать.
     - Хоть прикоснуться к тебе, - заканючил Иваница.
     - Тогда и прикоснешься. Князьям не позволяла, а уж тебе...
     Исчезла -  ни слуху ни духу.  Иваница вздохнул,  еще немного постоял,
ибо  не  верил,  что  так  бессмысленно закончится его приключение с  этой
норовистой девушкой, но не дождался ничего и пошел будить Дулеба.
     Дулеб, услышав о новости, тотчас же велел седлать коней.
     - Возвращаемся к князю Изяславу без промедления.
     Иваница чесал затылок в темноте, кряхтел.
     - Не очень мне охота выбираться из Киева, Дулеб...
     - А что мы имеем здесь несделанное?
     - Ты,  может,  и не имеешь,  а я имею. Девку оставляю такую, что грех
даже сказать!  Тебе-то все равно,  ты к девчатам равнодушен, а у меня душа
разболелась. Нигде еще такого не было.
     - Болела и у меня,  -  вздохнул Дулеб. - Не раз болела, а приходилось
все бросать и так... Да и не так, а... Бежать пришлось, Иваница. Не знаешь
ты об этом, и никто не знает...
     - Вот уж! - удивился Иваница и пошел готовить коней.
     Кричко встал,  чтобы проводить гостей.  Не  спросил,  почему они  так
торопятся, не приглашал дожидаться утра. Ежели нужно людям, значит, нужно.
     - Будете в Киеве, - не проезжайте мимо, - сказал на прощание. - А что
возвернетесь сюда -  знаю наверняка.  Потому что  кто  единожды побывает в
этом городе,  не  забудет его до  самой смерти.  Вы  же молоды,  до смерти
далеко,  люди вольные,  сел на  коня -  да и  снова в  этом благословенном
городе.
     - Приедем,  - обещал Дулеб, - не раз еще приедем, добрый человек. Вот
Иваница и сейчас уже готов расседлать коня...
     - Слыхал,  слыхал,  как он шептался здесь с  дивчиной,  да и  у тебя,
лекарь, все впереди.
     - Трудно о том судить,  есть ли у человека что-нибудь впереди, или же
все у него осталось позади,  -  сказал Дулеб, отправляясь в путь, и была в
его  голосе такая нескрываемая грусть,  что  ехали они с  Иваницей молча и
вдоль Почайны,  и до самого моста,  и через днепровский мост, и дальше, по
княжеской дороге под  кронами дубов,  и  все  это  время думалось княжьему
лекарю о прошлом,  скрытом от всех глаз расстоянием и временем,  скрытом и
затаенном от всех, да только не от самого себя, не от собственной памяти.
     Легко было проследить направление воспоминаний Иваницы.  Они  до  сих
пор  блуждали по  зеленому почайнинскому лугу,  устремлялись за  бесследно
исчезнувшей девушкой в белом козьем меху.  Зато Дулеб устремился памятью в
такие немыслимые дали,  что  об  этом  придется повести речь отдельно,  не
боясь опасности затянуть и без того длинное наше повествование.


     Итак, повествование переходит на Дулеба.
     Начать нужно с  того,  что  жил человек по  имени Кузьма,  прозванный
Дулебом. И не из-за отца, и даже не из-за деда. Быть может, только пращуры
его происходили из  дулебов приднестровских,  но  где эти дулебы -  трудно
сказать,  потому что исчезли и предания о них, а известно ведь, как быстро
исчезает все,  что не оставляет следа в людских душах.  Ну так вот, Кузьма
получил свое прозвище не потому,  что остался в нем корень дулебовский, а,
наверное,  из-за своего родства с тем давно исчезнувшим племенем,  родство
же  это заключалось в  загадочности.  Потому что когда пошел он по людям и
начал выказывать свое лекарское умение,  то граничило оно с  колдовством и
знахарством;  человек этот не  мог восприниматься наравне с  другими,  его
хотелось  вместить  во  времена  давно  прошедшие,   среди  людей,   самое
наименование которых отдает чем-то непостижимым.
     Для самого же Дулеба его умение объяснялось вельми просто. Он перенял
его от матери и  от бабки,  а  тем досталось в  наследство от их матерей и
бабушек;  прекрасное умение лечить людей переходило в  их  роду  от  одной
женщины к другой,  и длилось так много поколений;  быть может, продолжался
ряд этот и дальше,  в бесконечность,  но смерть маленькой дочери,  а потом
рождение   мальчика  неожиданно  прервали  бесконечность  женской   линии;
возникла угроза исчезновения их  умения.  Допустить этого  никто  не  мог,
поэтому маленького Кузьму начали обучать тому,  к чему способны были среди
них лишь женщины с их чуткостью и утонченностью.
     Собственно,  если  подумать,  то  их  лекарское  умение  относилось к
простейшим.  Тут  все  зависело не  столько от  трав,  или там солей,  или
каких-нибудь чудес,  как,  например, сушеные жабьи лапки, толченый панцирь
черепахи или  пояс  из  турьей шкуры.  Все  делали руки,  точнее,  пальцы.
Известно,   что  кончики  пальцев,   быть  может,  самые  чуткие  места  в
человеческом  теле,   а   женщины  из   рода   Кузьмы   обладали  пальцами
сверхчувствительными,  и  природа  подарила этим  женщинам пальцы  особого
строения,  с  какими-то  словно бы  подушечками на кончиках,  и  вот этими
подушечками  они  растирали,   разминали,   поглаживали  больные  места  у
человека,  иногда просто прикасались к  больному месту или  к  тому месту,
откуда хворость расходилась по всему телу,  -  и пропадала боль,  исчезала
слабость, отступала немощь, все "будто рукой снимало", да и в самом деле -
рукой. Маленького Кузьму научили всему: и как с первого взгляда определять
характер  человеческого недуга,  и  как  улавливать  пальцами  хворости  и
выбрасывать их  из человеческого тела,  и  как сочетать сверхъестественную
чуткость пальцев с  силой и  выдержкой,  потому что  у  людей неодинаковое
тело:  есть мягкое,  как воск,  есть нежно-шелковистое,  есть такое, будто
сырое тесто, а есть прочное, затвердевшее, будто корень или камень. Иногда
на теле создаются словно бы узлы из веревок, которые лучше и не разминать,
а просто разрубать, отрезать, вырывать, однако нельзя нарушать целостность
человеческого тела,  потому что  оно  дается один  лишь  раз  и  создано в
прекрасной замкнутости и  совершенстве,  от  малейшей же  раны  становится
похожим на дуплистые березы, которые весной горько плачут своим соком, или
на сосну с жестокими надрезами на стволах,  из которых каплет живица,  или
на  липу,  на  которую женщины вешают все  свои проклятия в  адрес мужчин,
отчего на этом дереве так много неприятных наростов.
     Дулеб уже обладал лекарской славой к  тому времени,  когда в  землях,
где он  странствовал среди людей,  переходя от одного больного к  другому,
распространился слух о хворостях князя Володаря из Перемышля.
     Дулеб добрался до самого Перемышля,  и слава,  опередив его, залетела
на  княжеский двор,  провела  молодого лекаря  к  самому  князю  Володарю,
правнуку  Ярослава  Мудрого,   сыну  отважного  Ростислава  Владимировича,
который воевал Тмутаракань у ромеев,  но был отравлен греческим катепаном,
выпив вино из чаши,  из которой перед ним отпил катепан, незаметно впустив
потом в это вино яд из-под ногтя.
     Володарь, человек уже немолодой - ему было далеко за пятьдесят лет, -
страдал приступами сердечной слабости,  которым предшествовал тяжкий гнев;
с  течением  времени  княжеское  раздражение не  затихало,  а  еще  больше
усиливалось,  соответственно этому усиливались и  приступы сердечные,  так
что порой князь впадал в  беспамятство.  Не помогало ничто:  ни травы,  ни
заморские лекари,  ни  молитвы,  ни бормотание знахарей.  Немощь князя все
объясняли его тяжелой жизнью, но от этого Володарю не становилось легче. О
своей трудной жизни он знал и без напоминаний.  Помнил все. И как остались
маленькими сиротами после  отравления отца  в  далекой  Тмутаракани Рюрик,
Володарь и  Василько.  И  как жили во Владимире на хлебах у князя Ярополка
Изяславовича,  не имея ни волостей,  ни даже слуги,  чтобы оседлал коня. И
как получили от  Всеволода Киевского червенские города,  но вынуждены были
биться за  них,  то со своими князьями,  то с  ляшскими.  И  как Святополк
Киевский  ослепил  Володарева брата  Василька,  испугавшись усиления  двух
Ростиславовичей.  Володарь и  слепой Василько не покорились и  два десятка
лет дрались за свои земли с сыном Святополка Ярославом, который мутил воду
во  Владимире и  других волостях,  то  удирая к  польскому князю Болеславу
Кривоустому,  за  которым была сестра его Збислава,  то  раскаиваясь перед
Мономахом, то снова нарушая клятву и начиная раздоры.
     Дулеба  в  княжескую гридницу  сопровождали предупредительные служки,
которые по дороге нашептывали юному лекарю про тяжелый нрав Володаря и еще
о  трудной  жизни  его,  которая,  очевидно,  и  послужила причиной такого
крутого нрава.  Но хотя Дулеб не мог похвалиться зрелостью и  опытностью в
делах  житейских,  он  обладал  привычкой пропускать слова  мимо  ушей,  в
особенности же когда речь шла про хворости,  потому что в  этом деле верил
только собственным глазам и чуткости пальцев.
     Поэтому  когда   он   предстал  перед   князем  и   увидел  высокого,
одутловатого человека,  со светлыми,  словно бы даже золотистыми волосами,
нездоровой краснотой на  белом лице,  которую не  могла скрыть даже пышная
густая борода,  когда,  взглянув на руки Володаря,  сильные, короткопалые,
неспокойные,  готовые в  любой  миг  схватиться за  меч  или  вцепиться во
вражескую глотку,  когда услышал тяжелую одышку князя, то сразу понял, где
гнездятся начала хворостей, донимающих больного.
     - Разденься, княже, до пояса, - велел юноша Володарю.
     Вельможи,  окружавшие князя,  разинули рты от такой дерзости,  служки
испуганно попятились,  чтобы  исчезнуть бесследно,  как  только  взорвется
княжеский гнев,  а  что он  взорвется,  в  этом никто не имел ни малейшего
сомнения.
     Однако произошло иначе.  Князь  почти  весело проследил за  тем,  как
исчезают служки, потом указал на дверь и своим вельможам.
     - Вон!  -  коротко велел князь.  Когда же вельможи замешкались, делая
вид,  что это "вон!" относится к кому-то другому, Володарь рявкнул на них:
- Кому сказано? Вон отсюда!
     Оставьте меня с лекарем с глазу на глаз!
     А когда все вышли,  Володарь начал срывать с себя одеяние,  остался в
одной сорочке, спросил мирно:
     - И сорочку?
     - И сорочку.
     - Молод,  а  князя опозорить хотел?  Раздевать при  всех.  Где такому
научился?
     - А нигде.
     Князь снял и сорочку.  Стоял голый,  тело у него было белое,  пухлое,
безволосое, когда-то, наверное, оно было красиво своей стройностью, теперь
отяжелело от  жира,  хотя кое-где  бугрились под  слоями жира тугие мышцы.
Дулеб прошелся кончиками пальцев вокруг княжеской груди, затем сказал:
     - Лечь бы тебе, княже, чтобы я малость размял твою грудь.
     - И поможет? - не поверил Володарь.
     - Увидим.
     Недолго и  держал князя на постели,  но вогнал его в  пот,  да и  сам
промок насквозь, потому что трудно было орудовать пальцами в залежах жира,
отыскивая под  ними еле  теплящиеся узелки мышц,  пробуждая уснувшие давно
силы в груди этого старого,  подкошенного непонятными для Дулеба страстями
человека.  Но вот задвигались мышцы, ожили связки между ними, заиграла вся
грудная клетка,  будто  ромейский орган  многоголосый,  вялые удары сердца
княжеского сменились сильными  толчками,  кровь  по  жилам  запульсировала
веселее,  сильнее,  будто  в  далекой  молодости,  Володарю  стало  легче,
свободнее дышать,  он  дышал с  наслаждением,  но  еще  не  верил,  боялся
поверить в такое дивное перерождение свое, спросил Дулеба:
     - Неужто все это поможет?
     - Увидим, - уклончиво ответил тот. - Можешь одеваться, княже.
     - Ежели  поможет,  золотом тебя  одарю.  Назову  приближенным лекарем
своим. Что захочешь - то и отдам.
     - Ничего мне не надобно. Лишь бы больной стал здоровым. Вот и все.
     - А врешь ведь!  - засмеялся Володарь.  - Я бы  тебе  мог  что-нибудь
соврать,  потому что ты еще не был в моих летах,  не все знать можешь. Мои
же восемнадцать хоть и миновали давно,  все же помню. Много незабываемого.
Ночи,  звезды,  девчата. Или ты и девчатам вот так же мнешь тело, как мне,
будто оно и не тело,  а глина,  а ты  не  человек  из  крови  и  кости,  а
бог-творец?
     - Девчата молоды, зачем же их лечить? - улыбнулся Дулеб.
     - Будешь моим  лекарем приближенным,  -  положил ему  руку  на  плечо
Володарь. - Будешь?
     - Не  знаю.  Не  привык сидеть на  месте,  лекаря ждут  там,  где  он
надобен.
     - А  мне и надобен.  Я стал стар,  и тяжко мне на сем свете жилось во
все годы от рождения, да и теперь не легче. Будешь?
     Дулеб смолчал, будто предчувствовал, что события примут неожиданный и
зловещий оборот.
     Случилось это  после  того,  как  обнаглевший Ярослав Святополкович в
который  уж  раз  возвратился от  своего  родича  Болеслава  Кривоустого с
большой военной силой и  пошел на Луцк,  приблизился к  нему и,  разъезжая
вдоль валов города,  выкрикивал,  подобно подвойскому, чтобы открыли перед
ним  ворота,  как  перед единственным законным володарем этого,  да  и  не
только этого, города. Когда же он возвратился к своему войску, был убит из
засады  двумя  неизвестными,  которых потом  называли по-разному,  но  все
сходились на мысли,  что это работа братьев Ростиславовичей,  и не столько
слепого Василька, сколько зрячего Володаря.
     Наверное,  Кривоустый был  вельми  опечален  смертью  своего  давнего
сообщника и брата первой своей жены,  но и не только опечален,  а может, и
разозлен до такой степени,  что готов был сам идти войной на Русь;  но его
вельможи очень  хорошо ведали,  что  за  Володарем и  Васильком стоит сила
намного  большая,  по  тем  временам  -  сила  неодолимая:  киевский князь
Владимир  Мономах.   Не  удивительно,  что  не  все  вельможи  Кривоустого
поддержали князя в  его намерении начать войну,  многие из них отшатнулись
от него, и первым в их числе был Петрок Власт, или Петр Властович, как его
называли торжественнее,  человек  невиданного по  тем  временам богатства,
доставшегося ему не  в  наследство и  не  как-нибудь иначе,  а  вследствие
многолетнего разбоя, которым Петрок промышлял на море Варяжском.
     Ну,  так Петрок Власт,  услышав о  намерениях Кривоустого,  не просто
воспротивился их осуществлению, а взял три десятка своих вернейших людей и
прискакал  из  Кракова  в  Перемышль  уже  как  враг  Кривоустого и  вновь
обретенный друг князя Володаря.
     Он на  все  лады расхваливал Володаря,  каждодневно преподносил ему и
его дочери Марии драгоценные подарки;  побродив по свету,  Власт знал, как
вести себя с людьми,  поддабривался к князю,  пошучивал над тем, что Мария
вдова,  ибо она в двенадцать лет была отдана в жены сыну Мономаха  Роману,
но  тотчас  же  и  овдовела,  -  слабый  здоровьем  Роман не вынес дыхания
припятских болот и умер,  едва утвердившись во Владимире, куда посадил его
Мономах на место изгнанного Ярослава Святополковича.
     Петрока  не  испортило  богатство,   он  не  забыл  о  своем  простом
происхождении, пока терся среди власть имущих, умел стать каждому другом и
братом,  для каждого найти нужное слово,  расположить к себе самую мрачную
душу.
     Прибытие Петрока в  Перемышль совпало с  тем  временем,  когда  Дулеб
применял свое лекарское искусство у князя Володаря,  и то ли общий подъем,
то  ли  в  самом  деле  умение Дулеба послужило тому  причиной,  но  князь
почувствовал себя намного лучше.
     Устраивались торжественные  пиры,  веселые  гулянья,  потом  Володарь
задумал содеять роскошные ловы в горах на медведя,  и на  эти  ловы  самым
первым  приглашен  был  Петрок  Власт  с  его товарищами.  Дулеб поехал не
столько ради самой охоты,  сколько ради заботы о князе.  Потому что у того
мог  внезапно  повториться  сердечный приступ,  а этого молодому лекарю не
хотелось  бы  допускать,  ибо  привык  он  делать  свое  дело   честно   и
старательно.
     Ловы  были  удачными.   Дружинники  Власта  закололи  копьями  вепря,
стрельцы князя  убили  десятка  полтора огненно-рыжих  лисиц,  которые уже
оделись в  ожидании зимы в роскошный пушистый мех,  взяли на рогатины даже
одного медведя,  но Володарю всего этого казалось мало,  в нем пробудилась
такая молодецкая сила,  что  ему захотелось без посторонней помощи сразить
медведя,  и не простого, а из крупнейших карпатских великанов. Князь гонял
и гонял коня,  увлекая за собой длинный хвост свиты и Власта с его людьми,
и  наконец добился своего:  отроки накричали на  князя здоровенного рыжего
медведя,  но только медведь этот оказался отчаянным трусом,  не пожелавшим
вступать в схватку с человеком,  а бросившимся наутек. Такого позора князь
не мог вынести,  ни для себя,  ни для медведя. Бежать, и от кого? От него,
Володаря,  которому  принадлежит здесь  все:  земля,  вода,  люди,  звери!
Распалясь,  князь яростно погнался за жалким беглецом.  Однако тот полез в
такие заросли,  где конь, быть может, и сумел бы пройти, но скакать - ни в
какую; из-за этого князь бросил коня и с одной лишь рогати