гумен Анания,  когда убийцы врывались в  монастырь и  в
церковь?  Почему не  встал  перед  толпой и  не  остановил наглецов словом
божьим?
     Но Дулеб молчал точно так же, как и игумен. Каждый из них ощущал свою
силу, каждый был уверен в собственном превосходстве, но, вместе с тем, оба
знали:  этой смертью в  Киеве они  прочно связаны друг с  другом.  Поэтому
приходилось принимать все то,  что было,  не  пытаясь до  поры до  времени
что-либо изменить.
     Игумен уступил первым.
     - Велю, чтобы коней накормили, - сказал он.
     Но Дулеб ни в чем не хотел быть зависимым:
     - Об этом позаботится Иваница.
     А ночью случилось необъяснимое.
     Имея  в  прихожей верного Иваницу,  Дулеб  спал  крепко  и  спокойно.
Снилось ему или не снилось,  а  средь ночи кто-то громко кричал:  "Кузьма!
Кузьма!" -  Дулеба тоже звали Кузьмой,  хотя никто,  собственно, и не знал
его имени,  для всех он  был просто Дулеб или же  лекарь.  Но вот пришло к
нему словно бы самое детство,  возвратились далекие годы с берегов Днестра
и,  пробившись сквозь  крепчайший сон,  вызывали  из  каменного  скита  на
вольную волю, вызывали голосом сильным, выкриком молодецким, и Дулеб никак
не мог взять в толк - снится это или происходит наяву.
     Наконец он проснулся и  отчетливо услышал:  "Кузьма!"  Голос грубый и
незнакомый. Ему должен был бы ответить Иваница, раз уж выкрики раздавались
где-то у самой двери, но Иваница почему-то молчал, хотя спал всегда чутко,
будто птица на ветке.  А  невидимый человек снова позвал:  "Кузьма!"  -  и
Дулеб не выдержал,  вскочил с  деревянного узкого ложа,  подбежал к двери,
коротко откликнулся:  "Кто?" Спрашивал коротко не от страха, а из-за того,
что не  проснулся еще окончательно.  У  него не  было времени прикоснуться
рукой к топчанчику в передней (где же Иваница?  Неужели спит так крепко?),
поскорее толкнул дверь, хотел еще раз бросить в ночь свое резкое: "Кто?" -
но  не  успел,  потому что в  дверь с  той стороны что-то ударило с  силой
страшной и  короткой и  словно бы  вонзилось в  доски  таким острым и  так
глубоко,  что  Дулеб  невольно  почувствовал,  будто  это  неведомо-острое
вонзилось ему в  грудь.  Так оно,  видно,  и  должно было быть,  да только
толстые дубовые двери  стали  его  защитой.  И  снова  не  успел  он  даже
испугаться,  не прятался за дверью,  а  выскочил во двор и потянулся рукой
туда, где только что послышался удар.
     В двери торчало длинное тяжелое копье, вогнанное в дубовую доску чуть
ли не на глубину всего наконечника.
     - Кто здесь? - уже гневно и требовательно крикнул Дулеб.
     - Кузьма? - спросил грубый мужской голос. - Подойди ближе, сын.
     - Какой сын? Я Кузьма Дулеб. Княжий лекарь.
     - Дулеб? - Тот еще не верил. - А мне сказали: тут Кузьма. Сын мой.
     - Да  кто  ты,  странный человече?  - нетерпеливо спрашивал Дулеб.  -
Покажись,  что ли.  Чуть не убил меня, а теперь о каком-то сыне глаголешь.
Где ты?
     Он бесстрашно пошел в темноту, но не нашел никого.
     Собственно, в таких случаях Дулеба должен был выручать Иваница, между
ними  существовало неписаное соглашение,  но  Иваница спал непробудно,  не
слыхал ничего,  и это встревожило Дулеба еще больше, чем невидимый человек
с  копьем.  Такое случалось впервые.  Иваница умел не  спать именно тогда,
когда  ему  нужно было  не  спать,  Иваница всегда предупреждал опасность.
Иваница всегда знал наперед,  предчувствовал каким-то таинственным образом
все,  что скрыто было до поры до времени от всех остальных. А поскольку он
всегда щедро  делился своим  знанием прежде всего с  Дулебом,  способность
ясновидения приписывалась прежде всего Дулебу,  потому что,  как бы там ни
было,  Иваница являлся слугой княжьего лекаря,  а прислужник - это ведь не
человек, в лучшем случае это - полчеловека.
     Так  считали  все,  кроме  самого  Дулеба.  Для  Дулеба  Иваница  был
товарищем, верным помощником, а часто еще и спасителем.
     - Иваница!  -  позвал Дулеб,  возвращаясь в  свое каменное прибежище,
которое чуть было не стало последним. - Спишь, что ли?
     Он подошел к ложу, на котором должен был спать его товарищ, осторожно
ощупал темноту.
     Иваницы не было.
     Только  теперь Дулеб  вспомнил,  что  в  передней келейке должна была
гореть свеча.  Свечи лежали возле ставника еще из Игоревых запасов, там их
хватило бы на много ночей.  Иваница должен был следить еще и за тем, чтобы
не угасал свет, но вышло, вишь, так, что и свечка угасла и Иваницы нет.
     Дулеб прошел в тот угол, где должен был быть ставник со свечой, долго
водил во тьме рукой, не нашел ничего.
     Иваницу же  леший попутал.  С ним бывало всякое,  но такого - никогда
еще.  Откровенно говоря,  мир полон тайн,  но это не для Иваницы. Для него
мир  был открыт всегда и во всем.  Тайной для мира мог быть разве лишь сам
Иваница.  Потому что он всегда все  знал,  а  о  нем  никто  ничего.  Даже
велемудрый лекарь Дулеб.  Если бы у Дулеба спросили,  откуда у него взялся
Иваница,  он не смог бы ответить.  Потому что тот родился словно бы сам по
себе,  ниоткуда.  Вот  так.  Еще  вчера  его не было,  а сегодня уже есть.
Появился, и все. Беззаботный, здоровый, как рыба, ясные глаза, ясное лицо.
     - Хворь имеешь?  -  спросил для приличия Дулеб, хотя твердо знал, что
спрашивает лишь для приличия.
     - А что такое хворь? - удивился Иваница.
     - Зачем же ты пришел?
     - Помогать тебе хочу.
     - Смыслишь в лечении?
     - А что такое лечение? - спросил Иваница.
     - Ну,  - Дулеб,  быть  может,  впервые  столкнулся  с  такой  наивной
простотой.  -  У  людей время от времени непременно что-нибудь болит,  я и
помогаю тогда им своим умением. Это и есть лечение.
     - Вот! - радостно промолвил Иваница. - Я и говорю.
     Дулеб смотрел на него доброжелательно,  поэтому Иваница решил сказать
все до конца.
     - Ты помогаешь людям? Я буду помогать тебе. Негоже ведь, чтобы такому
человеку никто не помогал.
     - Как же ты помогать будешь, ежели не смыслишь в лечении?
     - Хворому что?  -  улыбнулся Иваница.  -  Хворому поможешь ты.  А кто
поможет здоровому?  Свет широкий,  все в  нем есть.  Вот там и понадобится
тебе Иваница.
     - Уже знаешь свет? - недоверчиво спросил Дулеб.
     - А оно само узнается, - беззаботно взглянул на него Иваница.
     Если же  сказать откровенно,  знания приходили к  Иванице от  женщин.
Известно,  что для женщин тайн не  существует нигде,  известно также,  что
женщинам всегда хочется поделиться тем сокровищем, которым они обладают, и
вот  тут  оказывался нужным этой лучшей части человечества именно Иваница.
Не следует считать,  будто он подманивал женщин или, грешно даже подумать,
применял к  ним  силу и  принуждение.  Они сами шли к  нему,  влекомые его
добротой,  его улыбчатой беззащитностью, его беспомощностью. Он не походил
на тех задиристых,  наглых,  быстрых на все злое мужчин, которые слонялись
по свету в одиночку или же целыми толпами,  часто возглавляемые воеводами,
а  то  и  князьями,  в  нем  было нечто детское,  хотелось помогать такому
славному парню,  спасти его от  вероятных жестокостей мира,  а  кто же мог
сделать  это  лучше  женщин?  И  они  приходили  к  Иванице  с  новостями,
предостережениями, тайнами, предположениями, а то и с пророчествами.
     А  уже Иваница от щедрости своей делился знаниями с  Дулебом,  каждый
раз вызывая у того удивление,  хотя казалось,  не должен был бы удивляться
этот человек,  который еще  издалека,  лишь увидев кого-нибудь,  мог точно
сказать,  здоров он или болен, и даже мог довольно точно определить недуг,
которым страдал немощный.  Так и  получалось:  один из них ведал обо всем,
что происходит вокруг людей,  а другой как бы заглядывал в их души,  видел
их нутро.  Радостного в этом,  наверное,  было мало, но у каждого на земле
есть свое призвание, их призвание было именно таким.
     Следует отметить еще и то, что Иваница никогда не проявлял интереса к
знаниям  Дулеба,  потому  что  считал  людскую  хворь  недостойной  своего
внимания, зато щедро делился со своим старшим товарищем всем добытым, и не
так,  видимо,  из осознания важности своих сведений, сколько от врожденной
доброты.
     Так оно получилось и в Чернигове,  куда великий князь Изяслав посылал
Дулеба не для выведываний, а только по лекарским делам.
     За год  до  этого  Изяслав захватил Киевский стол раньше своих стрыев
Вячеслава и Юрия Мономаховичей,  устранив  Игоря  Ольговича,  который  был
князем   киевским  каких-нибудь  две  недели  после  смерти  брата  своего
Всеволода  Ольговича.  С  изгнанием  Игоря   наступил   конец   господству
Ольговичей  в  Киеве,  киевляне  вельми  радовались возвращению (не без их
помощи) Мономаховичей;  брат Игоря Святослав Ольгович  ведал  тоже  весьма
хорошо,  что  не вернуть уже для их рода Киевский стол,  но боль за брата,
которого Изяслав сначала посадил в поруб,  а потом послал в  монастырь,  и
стремление  хоть как-нибудь донять Изяслава бросили Святослава в сообщники
суздальского  князя  Юрия,  сына  Мономаха.  Тот  чувствовал   себя   тоже
обиженным,   потому   что   его   племянник   Изяслав,  пренебрегая  рядом
старшинства,  забыв и о старшем своем дяде Вячеславе,  и о нем,  могучем и
вездесущем  (за  это  и  прозван  он  был Долгоруким) Юрии,  захватил стол
Киевский, так, словно это было какое-то заброшенное ловище, или купеческий
обоз, или красна девица, на которую, имеет право тот, кто первым доскочит.
     Так и  прошел год княжения Изяслава в  Киеве в  непрестанных стычках,
походах,  в  напряжении,  неприятностях и  страхах.  Но киевляне стояли за
Изяслава твердо, и он сумел загнать своего врага Святослава Ольговича чуть
ли не к его высокому покровителю Юрию Суздальскому.  Да и не только это, а
еще оторвал от Святослава его сообщников - черниговских князей Владимира и
Изяслава  Давыдовичей  и  Святослава  Всеволодовича (племянника Святослава
Ольговича).  Дело дошло до  того,  что  черниговские князья начали звать к
себе  Изяслава:  "Брат  наш!  Занял  Святослав Ольгович  нашу  волость  во
вятичах, давай пойдем на него. Когда же прогоним его, пойдем и на Дюргия в
Суздаль и либо мир с ним сотворим, либо же биться будем".
     Киевляне отступились от своего князя в этом деле.  "Княже,  - сказали
они, - не ходи на стрыя своего, лучше уладь с ним дело. Ольговичам не верь
и в путь с ними не отправляйся".  Но не было единодушия среди несогласных.
Изяслав видел  это  ясно.  Поэтому уперся на  своем:  "Черниговские князья
целовали мне крест,  думу с ними думал, и уже не могу отложить этот поход.
Кто же  захочет со  мной,  догоняйте!"  На что киевляне опять-таки сказали
ему:  "Княже,  ты  на  нас не  гневайся,  мы  не можем на Мономахово племя
поднять руку".  Как всегда бывает,  одни говорили, другие молчали. Из этих
молчунов Изяслав набрал себе воинов и  без промедления отправился в  путь;
чтобы  пополнить свое  войско,  он  пошел  кружной  дорогой на  Альту,  на
Нежатин,  на  Роситину.  Там встретил его гонец из  Чернигова от  Изяслава
Давыдовича.  Давыдович передавал, что вряд ли дождется Изяслава с полками,
ибо немощен сердцем.
     - Все Изяславы немощны сердцем,  - рассмеялся киевский князь и послал
вперед себя Дулеба,  чтобы тот помог черниговскому Изяславу,  хотя все эти
месяцы,  пока  Дулеб  был  при нем,  князь не очень охотно отпускал его от
себя, поскольку и сам часто болел сердцем, страдал от колик в животе.
     Там и  отличился Иваница так,  что Дулеб из  обычного княжьего лекаря
сразу вырос в довереннейшее лицо.
     Пока  Дулеб  втирал  Давыдовичу в  мохнатую грудь  у  сердца травяные
настои, Иваница, по своему обыкновению, где-нибудь лениво прогуливался или
же  просто лежал в  тени,  а  возможно,  и  на Десну купаться ходил,  хотя
черниговцы в такое время,  кажется, уже и не купались, считая воду слишком
холодной после того,  как погасли над нею купальские огни.  Как бы  там ни
было,  поздней ночью Иваница растолкал сонного Дулеба и чуточку испуганно,
что  с  ним  случалось крайне  редко,  сказал:  "Князя нашего заманивают в
Чернигов, чтобы убить". - "Какого князя?" - не понял спросонья Дулеб. "Ну,
нашего,  Изяслава".  Дулеб никак не мог проснуться окончательно. "Изяслава
Давыдовича?" -  спросил он.  "Да нет, нашего, киевского. Эти, в Чернигове,
целовали  крест  Святославу  Ольговичу,   что  убьют  Изяслава,  взяв  его
коварством  и  хитростью.  Все  и  целовали:  оба  Давыдовича и  Святослав
Всеволодович,  потому  как  это  родной племянник Святослава".  Объяснение
Иваницы было столь исчерпывающим,  что переспрашивать не  годилось.  Дулеб
лишь  полюбопытствовал:  "Откуда ведаешь сие?"  -  хотя  хорошо знал,  что
Иваница этого не скажет, как не говорил никогда.
     На рассвете они выехали из Чернигова,  прискакали к  Изяславу,  и тут
Дулеб передал князю то,  что услышал от Иваницы.  Изяслав не поверил, да и
кто бы поверил!  Спросил у Дулеба,  как он узнал, но тот ничего сказать не
мог, - не ссылаться же на Иваницу: Иваница для князя - ничто, а для Дулеба
- все.
     - Вот знаю, да и все, а ты, княже, думай, - сказал Дулеб.
     Изяслав тотчас же послал к  черниговским князьям воеводу с  вопросом,
не  замышляли ли они чего-нибудь недоброго.  Те ответили уклончиво.  Тогда
еще один посол поехал в  Чернигов и уже прямо сказал князьям в глаза об их
измене.  И еще спросил посол от имени князя Изяслава:  так это или не так?
Те   долго   переглядывались  между  собой,   потом  велели  послу  выйти;
посоветовавшись,  снова позвали его и  велели передать Изяславу следующее:
"Брат,  целовали крест Святославу Ольговичу,  ибо  жаль нам,  что  держишь
брата нашего Игоря, хотя он уже не князь, а монах и схимник. Отпусти брата
нашего, тогда с тобой пойдем. Разве любо тебе было бы, если б твоего брата
держали?"
     Тогда отослал им Изяслав крестные их грамоты,  объявляя этим войну, а
на  подмогу себе позвал брата Ростислава из Смоленска и  брата Владимира с
киевлянами.
     Вот тогда и  стряслось неожиданное.  Киевляне,  услышав от Изяславова
посла об  измене черниговских князей,  в  приливе дикой ярости бросились в
монастырь святого Феодора, вытащили оттуда князя Игоря и убили его.
     Когда Изяслав услышал об убийстве, заплакал и сказал дружине: "Теперь
как  мне спастись от  людского наговора?  Будут говорить,  что это я  убил
Игоря,  а  бог свидетель,  что я  ни  сам не  убивал,  ни наущал убивать".
Дружина успокоила князя:  "Бог,  княже,  и все люди ведают, что не ты убил
Игоря,  а его братья.  Разве же не целовали они тебе крест, а потом хотели
тебя тоже убить?"
     Но дружина на то и есть, чтобы поддерживать и утешать своего князя. А
люди?  Что они скажут? Если и не скажут - подумают. Как ни бодрись, а тень
от  убийства Игоря  падала на  Изяслава,  он  понял это  сразу и  возжелал
отвратить от себя все подозрения. А как ты их отвратишь? Единственный путь
- установить, кто убил, как это произошло, кто скрывался за спинами убийц.
     - Начал ты сие дело тяжкое, ты же и заканчивай. Поезжай тайком в Киев
и узнай про убийство Игоря.  Лишь для меня,  ни для кого больше.  Дам тебе
гривну княжескую и  печать.  Лазарю,  тысяцкому,  напишу...  Ежели  ты  не
сделаешь этого, никто мне не поможет...
     Князь  не  спрашивал согласия -  посылал,  и  все.  Князья всегда так
поступают.  Правда,  Дулеб  попытался  было  напомнить  Изяславу  о  своем
лекарстве,  однако князь забыл про болезни:  хлопоты душевные донимали его
намного сильнее, он не стал зря тратить слов, махнул рукой.
     - Встряли мы в темное дело,  Иваница,  -  сказал Дулеб, когда они уже
ехали в Киев.
     - А, выпутаемся, - беззаботно улыбнулся Иваница.
     - Думаешь, легко нам будет?
     - А так, как всегда.
     Дулеб любил Иваницу за уверенность во всем. Иванице же Дулеб нравился
тем,  что никогда не приставал с  назойливыми расспросами.  Мог удивиться,
когда  что-нибудь  узнавал от  Иваницы,  но  не  больше.  Зато  никогда не
приставал с ножом к горлу:  откуда,  да как, да почему, да за какие деньги
узнал?
     Ну, так  вот,  въехали  они  в  Киев  под  вечер,  сразу  укрылись  в
монастыре,  никто толком и  не  знал  об  их  приезде.  Если  какая-нибудь
киевская молодичка и увидела Иваницу и польстилась на его улыбку, то, хоть
убей, не могла она за такое короткое время допытаться, где, в каком дворе,
за  какими воротами укрылся на ночлег этот молодец.  Стало быть,  по всему
можно было судить, что по крайней мере первую ночь Иваница проспит в Киеве
свободно, не потревоженный теми, которые сладко тревожили его всюду.
     Но вот среди ночи явилось видение. Коснулось его плеча, положило себе
пальчик на уста,  призывая молчать, кивнуло, чтобы шел следом, и повело из
кельи  через монастырский двор,  мимо  церкви к  глухой стене,  где  росли
высокие деревья. В белой сорочке, с белыми волосами, белолицее, белорукое,
несло  свечу,  прикрывая  слабый  огонек  маленькой  ладошкой,  и  ладошка
светилась не розовым, как у всех людей, а тоже словно бы белым.
     Наваждение, да и только.
     Возле стены оно вознеслось вверх,  странным образом как-то зацепилось
за  темную ветку,  не  выпуская свечи,  перепорхнуло через стену,  позвало
Иваницу уже оттуда голосом таким нежным, что у него даже сердце замерло:
     - Иди за мной.
     Он  прыгнул тяжело раз  и  еще раз,  пока ухватился за  ветку,  долго
карабкался через  стену,  прыгнул  в  темноту на  противоположную сторону,
встал, оглянулся вокруг. Нигде никого.
     - Эй! - тихонько позвал Иваница. - Где ты?
     Никто не откликнулся.
     Он  пометался около  стены,  торопливо прошелся по  улице,  потом  по
другой. Никого. Наваждение!
     Должен был бы перекреститься, но только сплюнул. Перелез через стену,
медленно начал пробираться к  каменному скиту,  все еще не  теряя надежды,
что  снова  появится  эта  неправдоподобно белая  девчушка с  голосом,  от
которого замирает сердце.
     Не появилась.
     Возле скита его ждал Дулеб.
     - Где ты был?
     - Да... нигде.
     - Гонялся за кем-нибудь?
     - За кем бы мне гоняться?
     - А вот.
     Дулеб взял его за руку и дал пощупать загнанное в дверь копье.
     - Вот уж! - воскликнул Иваница.
     Всегда нужно иметь свидетелей.  Когда не имеешь - позови. Но на такое
дело ни  один из  них не  мог позвать никого.  Не  умели даже сказать друг
другу, что же такое с ними случилось. Запутанное было дело и темное. Дулеб
почувствовал враждебность,  нависшую над ними в Киеве,  как только въехали
они в  ворота великого города.  Иваница же,  по  своему обыкновению,  лишь
удивился этому  происшествию.  Когда же  Дулеб осторожно высказал опасения
относительно успеха их тайного посольства, младший его побратим беззаботно
произнес свое излюбленное, исчерпывающее: "Вот уж!"


     Была пятница,  как и в тот день, когда убили Игоря. Хотя сентябрь шел
на спад,  солнце жгло немилосердно, будто навеки утратило свою ласковость.
Правда, замечено было, что и в Киеве солнце ярится подчас, и ярость солнца
приходится на август,  начиная с первых его дней. В августе умер Всеволод,
передав стол брату своему Игорю.  В  том же самом августе прогнал из Киева
неудачника Игоря проворный Изяслав,  опередив всех Мономаховичей,  в  этом
году в  августе отправился Изяслав на соединение с черниговскими князьями,
а получилось из этого то,  ради чего Дулеб должен теперь сидеть с Иваницей
в Киеве и доискиваться причин ярости уже и не солнца,  а людской. Что, как
известно, никогда не было делом простым и легким.
     Дулеб встревожен был не столько непонятным ночным происшествием и  не
столько  откровенной  неприязнью  игумена  Анании  которую  почувствовал с
первой встречи,  сколько тем, что дали им уже первые дни расспросов. Никто
в Киеве,  казалось, не скрывал того, что случилось, все охотно выкладывали
все до  малейших подробностей о  смерти Игоря,  рассказывали так складно и
умело,  будто кто-то заранее,  еще при живом Игоре,  сложил леге