диция  положила   начало  не  только  дружбе,  но  и   одной
романтической  истории,  которая шесть  лет  спустя заставила  меня испытать
минутное замешательство. Когда я попал в Швейцарию в  1953 году после взятия
Эвереста, друзья очень тепло встретили меня на аэродроме.
     --  Comment  ca  va?  Wie gehts?  --  спросил я на  своем самом  лучшем
франко-немецком  языке.  -- Как поживаете, господин  Рох, господин  Диттерт,
господин  Гравен,  господин  Саттер,  госпожа  Лон...  -- Здесь  я  замялся.
Возможно, даже покраснел. --  Я хотел сказать, госпожа Саттер, -- поправился
я.
     Потому что теперь они были женаты.



В СВЯЩЕННУЮ СТРАНУ

     1948 год не похож ни на один другой год в моей жизни. Я не ходил в этом
году  в горы, не участвовал  в восхождениях, зато  провел  десять месяцев  в
Тибете,  побывал в  Лхасе и  еще дальше. Жителям  Запада Тибет  известен как
Запретная   страна,   для   буддистов   же  это   священная  страна,  страна
паломничества.  Путешествие  в  Тибет,  как  и битва  за  Эверест,  навсегда
останется у меня в памяти.
     Когда я вернулся из Гархвала, мои  дела обстояли не  лучше, чем раньше.
Весь  заработок  ушел на то, чтобы добраться до  Дарджилинга. С работой было
очень туго. Экспедиций больше не намечалось; близилась осень, а за ней зима.
Анг Ламу продолжала  работать айя, но девочки Пем-Пем и Нима росли, их нужно
было кормить и одевать, а  у  нас редко хватало продуктов и  одежды. "Что же
делать? --  думал  я с горечью. -- Съесть мою  медаль?" Теще становилось все
хуже и хуже, и в  конце концов она  умерла в возрасте  семидесяти шести дет.
Перед самой кончиной она  протянула руку и благословила меня, сказав,  что я
был добр  к  ней и бог вознаградит меня, поможет исправить  дела.  Ее  слова
оправдались.   Вскоре  после  смерти   тещи  наша   жизнь  стала   понемногу
налаживаться, и уже никогда больше нам не приходилось так трудно.
     Весной 1949 года я услышал, что в Дарджилинг приехал интересный человек
--  профессор  Джузеппе  Туччи  15,  итальянец, известный  знаток восточного
искусства  и литературы. Он уже семь раз побывал  в Тибете и теперь собрался
совершить новое путешествие туда. Профессор Туччи обратился к Карма Паулу за
помощниками и носильщиками.  Я  поспешил  к сирдару, но необходимые люди уже
были набраны, и экспедиция выступила в Гангток в Сиккиме. Я так расстроился,
что даже пал духом. Однако  несколько дней спустя я  узнал приятную новость.
Профессор Туччи прислал  сказать, что недоволен  своими людьми: ему в первую
очередь требовался человек, умеющий хотя бы немного объясняться на тибетском
языке,  хиндустани,  непальском  и английском. Как раз эти языки  я  и  знал
помимо родного. И вот однажды утром Карма Паул вызвал меня в свою контору; в
тот же день я отправился, в Гангток.
     Профессор Туччи был своеобразный  человек,  один  из самых удивительных
людей, каких я когда-либо  встречал. Он относился к своему делу с величайшей
серьезностью, даже преданностью. Но в противоположность альпинистам, которые
обычно отличаются уравновешенностью, Туччи был крайне вспыльчив,  горяч и --
чуть что -- выходил из себя. Едва добравшись до Гангтока, я убедился, что не
он был недоволен  нанятыми шерпами,  а  они боялись  его,  говорили,  что он
слишком строгий начальник, и решили уйти домой. Туччи принялся расспрашивать
меня,  и  я сразу  понял, что смущало шерпов. Он обрушил на меня целый  град
вопросов на разных языках -- бам-бам-бам, как пулемет, и вдруг говорит:
     -- Ол райт, вы приняты на работу.
     Остальные шерпы считали меня безумцем, когда  я согласился, да  и сам я
одно  время  думал  то  же  самое.  Но постепенно  профессор  Туччи стал мне
нравиться ничуть не меньше, чем другие люди, которых я знал.
     Закончив  приготовления,  мы  выступили  из  Гангтока  на север. Помимо
профессора и  меня  самого в  отряд входили  еще  один  шерп -- повар,  трое
итальянских  ассистентов профессора,  монгольский  лама,  направлявшийся  из
Дарджилинга в Лхасу, и, как обычно,  местные носильщики,  которые работали у
нас по нескольку дней, после чего сменялись  другими. Мы  располагали сотней
мулов  (больше, чем в любой  известной мне экспедиции), которых предоставили
нам сиккимские  власти,  да еще  верховыми лошадьми. Во вьюках  были уложены
кроме  обычного  продовольствия и  снаряжения многочисленные ящики и корзины
для упаковки коллекций профессора, а также ружья и различные товары, которые
он  собирался раздать в качестве подарков  в Тибете. С самого начала  на мою
долю выпал присмотр за багажом. "Я не хочу, чтобы меня отвлекали", -- заявил
профессор. Он даже выдал  мне ключи от своих чемоданов и кучу денег, чтобы я
оплачивал  все расходы. Пусть с  ним было трудно  работать, но такое доверие
мне было лестно и приятно.
     И вот мы двинулись  по сиккимским предгорьям. Впервые  я проделал  весь
этот путь верхом. С непривычки  задняя часть  моего тела болела сильнее, чем
когда-либо  болели  ноги  во  время  восхождений.  Иногда  дневные  переходы
оказывались длинными, иногда  короткими. Невозможно  было предугадать, когда
Туччи тронется в путь, когда остановится,  а когда свернет  в сторону, чтобы
заехать в какой-нибудь город  или монастырь, надеясь отыскать там что-нибудь
интересное. Он был действительно большой ученый и знал о  стране больше, чем
населяющие  ее  люди. Мне так  и не  удалось  установить, сколько языков  он
знает. Часто Туччи начинал разговор со мной на одном языке, затем  переходил
на другой, а заканчивал уже на третьем. Единственные языки, на которых мы не
могли с ним объясняться, были... наши родные -- итальянский и шерпский.
     Я  узнал от профессора множество вещей, неизвестных мне ранее. Это было
в одно и то же время путешествие и школа. Монастырь оказывался уже не просто
каменным  зданием, в  котором  живут  монахи,  а  хранилищем  многочисленных
рукописей  и  старинных  изделий искусства.  Все, что  мы видели, имело свой
смысл, свою историю. Войдя  в горы, наш отряд проследовал мимо Канченджанги,
и даже об этой  вершине, которая была мне  так хорошо знакома, я узнал много
нового. Например,  о  ее названии, над которым я  до  сих пор совершенно  не
задумывался, как это бывает с привычными вещами.  Оказалось, что оно состоит
из четырех тибетских слов:  "кан" -- снег,  "чен" -- великий, "джад" -- клад
или   сокровище,   "нга"   --   пять.   Так   что   правильно   писать  надо
"Кан-чен-джад-нга", что означает "Великий снег с пятью сокровищами" (имеются
в  виду  пять  вершин  горы).  "Сокровища"  тоже  имеют  свои особые  имена,
называясь,  согласно преданию,  "тса" --  соль, "сер дханг  йе" -- золото  и
бирюза,  "дхам-чой  дханг  нор" -- священные книги и богатство,  "мтсон"  --
оружие  и  "лотхог дханг  мен"  -- зерно и лекарство. С  тех  пор я навсегда
запомнил, что наши горы не просто лед и снег, что они овеяны легендами.
     Оставив позади Канченджангу, мы  пересекли границу и вошли  в  Тибет. В
первом же тибетском городе, Ятунге, случилась неприятность. Трое итальянских
спутников  Туччи,  по-видимому, не  имели надлежащих документов  на  въезд в
страну, а поскольку они не  считали для себя допустимым улизнуть и скрыться,
подобно Эрлу Денману,  пришлось  им поворачивать  назад. К  остальным членам
экспедиции тибетцы отнеслись гостеприимнее. Как и сиккимцы, они предоставили
нам вьючных животных для багажа. Скоро мы  уже продолжали  путь.  Профессору
Туччи все вокруг было знакомо, так как  он неоднократно проезжал этим путем.
Я  же хотя  и побывал  в Тибете  шесть раз, но  всегда в районе  Эвереста  и
Ронгбука,  и все, что находилось дальше на север, было  для меня  ново.  Мое
сердце, усиленно  билось. Я волновался так,  словно приближался  к  подножию
Чомолунгмы. Наконец-то мне предстоит увидеть Лхасу!
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Англичане  рассказывали  мне, что  для них это звучит  как многократное
повторение "money-penny-hum" ("деньги-пенни-звон"). Ом мани падмэ хум... Эти
слова -- таинственная, священная  молитва буддистов.  Дословно они  означают
"драгоценный камень  в  цветке лотоса", но  имеют  также много сокровенных и
символических смыслов, известных  лишь самым ученым ламам. Эту молитву можно
услышать  повсюду, где есть буддисты, но особенно  часто в Тибете. Вращаются
молитвенные колеса, развеваются молитвенные флажки...
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Тибет -- священная страна, а  Лхаса -- святыня  этой  священной страны.
Каждый буддист мечтает попасть туда хоть раз в жизни, как христианин мечтает
об Иерусалиме или мусульманин  о Мекке.  Мои  родители тоже давно мечтали об
этом, но не смогли осуществить свою мечту. Поэтому я чувствовал, что побываю
в Лхасе  также  и от их имени, от имени всех, кто мне дорог. Я купил якового
масла,  чтобы зажечь лампадки в храмах  и монастырях. Я  вращал  молитвенные
колеса, заполненные молитвенными надписями. Подумав, что, может быть, именно
благословение тещи помогло мне попасть в Лхасу, я особо помолился за нее.  В
моем народе говорят, что, если  ты не побывал в Лхасе, твоя жизнь  на  земле
ничего не стоит. Теперь  у меня  было такое чувство,  словно вместе со  мной
пришли в Лхасу все мои родные и близкие.
     Я  религиозный человек. Я верю в бога,  в Будду, дома у меня всегда был
молитвенный  угол  или   каморка,  согласно  буддийскому  обычаю.  Но  я  не
ортодоксальный буддист. Я не особенно верю в ритуалы и вовсе не суеверен. За
свою  жизнь  я видел слишком много гор,  чтобы  верить,  будто  они  обители
демонов. Не  очень-то  я верю и в призраков, хотя однажды, много  лет назад,
безуспешно пытался выследить женщину-призрак,  которая якобы обитала  в Тунг
Сунг Басти. Далее, и это  уже без шуток, я знаю  слишком  много людей других
вер, чтобы считать, что  они заблуждаются и правы одни только буддисты. Я не
образованный человек, не лама и не начетчик, чтобы заниматься теологическими
рассуждениями.  Но  мне  думается,  что  на  земле  есть  место  для  многих
вероисповеданий,  как и  для многих рас и  наций.  Бог -- это  все равно что
большая гора: к нему надо подходить не со страхом, а с любовью.
     К сожалению, содержание религии, какой бы истинной она ни казалась, еще
не определяет  ее внешние формы  и  проявления; в  буддийской  церкви  (как,
очевидно, и во  всех других церквах) происходят вещи, имеющие  мало общего с
поклонением  богу. Некоторые из наших лам  действительно  святые  люди. Есть
среди них  большие ученые, знающие много тайн. А встречаются такие, которым,
кажется, и  стадо, яков  не  доверишь,  не то  что человеческие души; такие,
которые стали монахами  лишь потому, что это позволяет им жить хорошо, почти
ничего не делая.
     У  нас,   шерпов,  рассказывают  историю,   которая  всегда  мне  очень
нравилась. Не думаю,  чтобы  она была сплошной выдумкой. В ней  говорится  о
двух ламах, странствовавших из деревни в деревню. В одной деревне они пришли
в  дом,  где  хозяйка варила колбаски. Некоторое время они  смотрели на нее,
напевая и вращая свои молитвенные колеса, но едва женщина вышла, как один из
них прыгнул к очагу и выхватил колбаски из котелка. Однако женщина вернулась
раньше, чем они успели съесть все, и тогда  тот лама, не  зная,  что делать,
спрятал  оставшиеся  колбаски  под свою остроконечную шапку. Они хотели было
уйти, но  женщина, ничего  не  заметив,  попросила  их помолиться  за нее, и
пришлось им  снова начинать свою музыку. Некоторое время все шло  хорошо, но
тут второй  лама  увидел, что  колбаски свисают  на  веревочке из-под  шапки
товарища. Чтобы предупредить его, он  на ходу  изменил слова молитвы  -- все
равно женщина не понимала их.
     --  Ом мани  падмэ  хум,  --  распевал он, -- колбаски видно.  Ом мани,
колбаски видно, падмэ хум.
     Однако, вместо того  чтобы  сделать что-нибудь, первый  лама  запел еще
громче и стал как-то странно подпрыгивать. Второй пришел в неистовство.
     -- Ом мани падмэ хум, -- твердил он. -- Колбаски! Колбаски!
     А первый принялся прыгать, словно одержимый тысячью дьяволов.
     -- Пусть хоть вся свинья видна! -- завопил он вдруг. --  Мне всю голову
сожгло!
     Я  не  склонен  давать ламам  колбаски,  чтобы они  прятали их под свои
шапки. Совсем недавно,  после штурма  Эвереста,  меня  просили  пожертвовать
деньги в  один монастырь близ Дарджилинга,  однако, подумав,  я отказался. Я
предпочел  отдать  деньги  на  постройку  приюта  для  бедных, нежели  кучке
монахов, которые истратили бы их только на самих себя.
     И все же повторяю, что я  верующий человек. Мне хотелось бы думать, что
это заключается прежде всего в  том, что меня заботит искренность моей веры,
а  не  ее  внешние проявления и всяческое  ханжество. На вершине  Эвереста я
склонил голову и подумал о  боге; И  во  время путешествия по Тибету  я тоже
думал о  нем, о  своих  родителях и о своей покойной теще, вера которой была
так сильна, и знал, что путешествую также и от их имени.
     Ом мани падмэ хум... Ом мани падмэ хум...
     Мы  проходили мимо стен мани, так чтобы они всегда были от нас по левую
руку. Мы проходили длинные ряды чортенов, хранилищ душ умерших. Мы проходили
мимо  развевающихся  молитвенных флажков и  вращающихся  молитвенных колес и
древних монастырей на вершинах скал великого плато.
     Путь  из  Гангтока занял около  двадцати дней.  Когда мы двигались,  то
двигались  очень  быстро, во  всяком  случае  для  этого  края,  потому  что
профессор Туччи был нетерпелив и неутомим. Но часто мы останавливались около
монастырей в поисках  интересных  вещей.  Прежде всего  профессора  занимали
старые книги, рукописи и предметы искусства. Но он вел себя не как турист на
базаре  -- он  отлично знал, чего хочет, а  чего  не  хочет,  и  часто  ламы
поражались  тому,  что профессору известно  об их сокровищах больше, чем  им
самим. По вечерам  он сидел допоздна в палатке,  изучая  свои приобретения и
делая записи,  и страшно  сердился, если кто-нибудь мешал ему. В полночь или
еще  позже он мог вдруг выскочить  из палатки и объявить: "Ол райт, я готов.
Двигаемся дальше!" И нам приходилось всем подниматься и отправляться в путь.
     Наконец настал  великий день.  Однажды утром  мы увидели перед собой не
пыльную степь с уединенными  монастырями, а широкую долину между гор и в ней
большой город. Мы увидели улицы и площади, храмы и базары, множество людей и
животных, а над всем этим возвышался  на краю города  большой дворец Потала,
где  живет далай-лама 16. Мы остановились, я вспомнил свои молитвы. Затем мы
въехали в Лхасу.
     Профессора  Туччи  здесь хорошо  знали  по предыдущим  посещениям;  нас
сердечно  приветствовали и  предоставили  просторный дом.  Затем последовали
приемы,  устраиваемые правительством  и  частными лицами,  причем  некоторые
проходили верхом на лошадях на открытом месте за городом -- я никогда еще не
видел ничего подобного.
     Сначала люди никак  не могли раскусить  меня.  Лицом  я очень  похож на
тибетца,  но  одеждой  и  всем  поведением отличался  от  них,  и они  очень
удивились, обнаружив, что  я говорю на  их языке. Услышав, что я  шерп,  они
стали расспрашивать меня про горы и восхождения; на одном приеме я беседовал
с высокопоставленными чиновниками и показывал им фотографии из экспедиции со
швейцарцами  в Гархвал. Однако больше всего их интересовал Эверест. О других
горах,  которые  я  называл, они  никогда  и  не  слышали,  зато  все  знали
Чомолунгму.
     --  Как вы думаете, удастся  кому-нибудь взять ее?  -- спросили  они. Я
ответил:
     -- Нет ничего  невозможного для человека.  Если он будет  стараться, то
рано или поздно добьется. Тогда они сказали:
     -- А вы не боитесь подниматься на нее? Ведь там обитают боги и демоны.
     На это я возразил:
     -- Я не  боюсь смерти. Когда ходишь по  улицам,  легко может  произойти
несчастный случай. Так чего же я буду бояться на горе?
     Самым замечательным из происшедшего в Лхасе была встреча с далай-ламой.
Мы видели его даже не один, а два раза. В Потала нас проводили по  множеству
помещений и переходов в  личные покои далай-ламы, и, хотя он тогда был всего
лишь  пятнадцатилетним мальчиком, держался он  очень приветливо и с  большим
достоинством.  Обычно на  него  не  разрешается смотреть, в его  присутствии
полагается сидеть наклонив голову. Однако профессор Туччи в качестве старого
друга не только  был освобожден  от  этого  правила, но подолгу  беседовал с
далай-ламой, и на мою долю выпало счастье стоять рядом и смотреть и  слушать
их беседу. В конце каждой встречи далай-лама благословлял  нас. Я выходил из
Потала, думая  о  своих  родителях и  о матери Анг  Ламу, и сердце мое  было
переполнено.
     Раз  уж  я  упомянул  титул далай-ламы, то  следует  разъяснить кое-что
известное о нем лишь очень немногим на  Западе. Ни один тибетец  не называет
так главу своей  церкви, они величают его Гьялва Римпоче. "Гьялва"  означает
"победивший"  или "одолевший",  иначе говоря,  божество или Будда. "Римпоче"
значит "драгоценный" или "святой". Иногда это второе имя применяется также в
отношении  других видных лам, но "Гьялва"  употребляется только  для  самого
высшего  --  воплощенного  божества. Незнакомый с  внешним  миром тибетец не
знает даже, что такое далай-лама.  Для него его  вождь имеет лишь один титул
-- Гьялва Римпоче, драгоценный или священный Будда.
     В  Лхасе  мы  встретили  также двух интересных чужестранцев --  Генриха
Харрера и Петера Ауфшнайтера.
     Они входили в состав немецкой альпинистской экспедиции  на Нанга Парбат
в 1939 году, но были захвачены  в плен  в Индии англичанами в начале войны и
интернированы.  После  ряда   попыток  им  удалось  бежать.  Они   совершили
труднейший переход через Гималаи и получили разрешение остаться в Лхасе: Обо
всем  этом Харрер  рассказал  позднее  в своей  известной книге "Семь  лет в
Тибете". Когда я их увидел, они уже пробыли там большую часть этого времени,
и, хотя полюбили Тибет и были готовы остаться там, им, естественно, хотелось
услышать  о  внешнем  мире.  Харрер  особенно  интересовался  альпинистскими
новостями; я поделился с ним тем, что знал. Он заметил:
     -- Вы  счастливый человек, Тенцинг.  Вы  можете ходить куда хотите -- в
горы, в замечательные экспедиции. А я был военнопленным, да и теперь остаюсь
вроде пленника.  Мне, наверное, уже  больше  никогда  не придется  совершить
восхождение.
     Вдруг он улыбнулся:
     -- А  что, если нам с вами пойти в горы -- прямо сейчас? Что вы скажете
на это?
     Мы  даже обсудили этот  вопрос  почти  всерьез,  но  было,  разумеется,
слишком много препятствий и затруднений.
     Вскоре я  оставил Лхасу. А  несколько лет  спустя  я увидел  Харрера  в
Дарджилинге.  Генрих  Харрер покинул  Лхасу вместе  с  далай-ламой,  который
собирался бежать в Индию. Однако в пограничном  городе Ятунг молодой владыка
передумал, и Харреру пришлось продолжать путь одному. За семь лет пребывания
в Тибете он сильно привязался к этой стране,  и ему больно  было думать, что
он, возможно, уже не вернется туда.
     Я пробыл в Лхасе с профессором Туччи месяц. Затем мы снова двинулись  в
путь и проехали за семь месяцев по всему  Тибету. Профессор надеялся доехать
до восточных районов  Тибета для  изучения старых рукописей в монастырях, но
это оказалось невозможным  по независящим от  него обстоятельствам, а Туччи,
хотя и  не боялся ничего,  избегал осложнений. Поэтому  мы путешествовали по
другим  частям  Тибета.  Мы  посетили  больше  городов,  монастырей  и  мест
паломничества, чем я предполагал найти во всей Центральной Азии.
     Для меня это было замечательное путешествие: ведь я увидел так  много в
священной стране  буддистов. Притом я был не  обычным  туристом: мой спутник
мог мне объяснять все, что я видел. Думаю, что даже среди очень образованных
людей найдешь немного таких, которые на протяжении ряда месяцев имели личным
учителем столь знаменито