ать до следующей весны по той простой причине,
что на 1953 год  непальское правительство обещало Эверест  англичанам.  Если
швейцарцы думали сделать еще попытку,  надо было делать ее в этом  же,  1952
году,  когда они одни  имели разрешение.  Вернувшись  летом на  родину,  они
обсудили вопрос и приняли решение: повторная попытка состоится...
     Только двое  участников весенней экспедиции  смогли  приехать во второй
раз: Габриель  Шевалье, возглавивший новый  отряд, и Раймон Ламбер, --  его,
мне кажется, не удалось бы удержать, даже если бы его связали и сели на него
верхом.  С ними приехали  четверо  новых  спутников:  Артур Шпехель,  Густав
Гросс,  Эрнест  Рейсе  и  Жан  Бузио,  а   также  фотограф-альпинист  Норман
Диренфурт, сын знаменитого швейцарского исследователя  Гималаев32, принявший
американское  гражданство. Пригласили и меня,  не только в качестве сирдара,
но  и в качестве полноправного  члена  экспедиции, и  я  с  гордостью принял
почетное  приглашение.  Как  и  в  прошлый  раз, я составил шерпский отряд в
Дарджилинге, причем в него вошли многие участники весеннего похода. В начале
сентября мы опять были в Катманду.
     По  числу участников экспедиция несколько уступала предыдущей, но  зато
снаряжения  стало больше.  Весной некоторых припасов оказалось  в  обрез,  и
швейцарцы решили на этот раз запастись поосновательнее, тем более что осенью
обычно  холоднее.  В  результате  наш караван  насчитывал  около  четырехсот
человек  -- швейцарцев, шерпов  и  непальцев-носильщиков; и  если  я  раньше
сравнивал одну экспедицию с военным отрядом, то теперь можно было говорить о
целой армии. Я не помню, чтобы хоть одна экспедиция выступила в поход совсем
без  осложнений  и  затруднений.  На  этот раз речь идет о Диренфурте. Из-за
своего американского паспорта  он  никак не мог получить непальскую визу и в
ожидании ее все еще сидел в Индии. Мы оставили шерпа Анг Дава дожидаться его
в Катманду в течение двух недель и доставить к нам, если все наладится.
     Всю  вторую  половину  сентября  мы шагали вверх-вниз по горам  Непала.
Муссон начался в этом году с опозданием, а потому задержался дольше; большую
часть времени стояла отвратительная погода. Столько дождя и грязи я не видал
за всю мою жизнь. Многие заболели, в том числе Шевалье. А когда мы подошли к
Солу Кхумбу, стало совсем плохо  -- по мере подъема мы столкнулись не только
с сыростью, но и с холодами, и непальские  носильщики  чувствовали  себя без
специальной одежды все хуже. На четырнадцатый день мы преодолели  перевал на
высоте примерно 4000 метров, называющийся Шамунг-Намрекпи  Ла, что в старину
толковалось как  "перевал, где ваша шляпа  касается неба". Здесь было  как в
хорошую бурю на высокой горе.
     Многие непальцы совершенно выбились  из сил, а двое даже умерли позднее
-- печальное начало для экспедиции.
     Все это  привело  к  тому,  что  многие  носильщики  ушли. Впрочем,  мы
заблаговременно  сообщили в  Кхумбу,  что нам  нужны шерпы-носильщики. Когда
отряд к концу месяца пришел  в Намче-Базар, муссон прекратился и  на небе не
было ни облачка. Снова мы, шерпы, свиделись со своими  семьями и друзьями. Я
навестил мать и  сестер. Снова были пляски, веселье, чанг. Как  и весной, мы
наняли  много  местных шерпов взамен  непальцев  и выступили  со всем  нашим
грузом  дальше.  Мне  кажется,  я  никогда  не  видел  вершину Эвереста  так
отчетливо, как в  те  дни: ветер почти  совершенно  очистил черную  скалу от
снега, оставив лишь легкое белое облачко вокруг самой макушки.
     Базовый лагерь разбили, как обычно,  в  верхней части  ледника  Кхумбу,
после  чего стали прокладывать путь через ледопад. Все изменилось  за  лето,
приходилось искать новый маршрут, но приобретенный опыт значительно облегчал
работу. Мы приготовились  также к преодолению трещин,  захватили с  собой из
Намче-Базара жерди и доски и сооружали из них мостики. А для большой трещины
в  верхней  части  ледопада, которая  причинила нам столько хлопот, припасли
длинную деревянную лестницу.  Наш веревочный  мост  был  еще  цел,  но из-за
летнего снегопада -опустился в нее на несколько метров.
     В это время  нас  догнали  Диренфурт и Анг  Дава;  теперь группа была в
полном составе. Впрочем,  по-настоящему мы никогда не были в полном составе.
В этой экспедиции постоянно кто-нибудь болел. Одно время в опасном состоянии
находился шерп  Анг Норбу:  у  него образовалась громадная опухоль  на  шее.
Доктор Шевалье накачал его пенициллином, но это явно не помогало, и он решил
сделать операцию. Палатка-столовая  в лагере  1  превратилась  в лазарет; на
долю  Рейсса,  Шпехеля и мою  выпало держать  Анг Норбу,  пока  доктор будет
резать ему шею. Не могу сказать, чтобы это поручение пришлось мне по душе --
трудно было поверить, что в одном человеке может содержаться столько крови и
гноя.  Впрочем, операция прошла успешно,  и спустя  несколько дней Анг Норбу
был здоров.
     Выше ледопада мы вышли в Западный  цирк, или в долину Безмолвия. Только
теперь  уже там не царило  безмолвие, а день  и  ночь завывал сильный ветер.
Иногда он изменял направление, и мы слышали вой лишь в вершинах над нами, но
потом  снова обрушивался на нас, как  страшный дикий зверь, спущенный с цепи
богами. В это  время мы  не могли  ни  работать,  ни  передвигаться,  только
старались  уберечь  самих  себя.  И  все  же  мы   мало-помалу  поднимались.
Одновременно  мало-помалу   надвигалась   зима.  У  нас   было  превосходное
снаряжение. Особенно мне понравилась обувь -- высокие, по колено, сапожки из
оленьих шкур;  никто  не обморозил  ног. Однако  мы уже начали  сомневаться,
окажется ли вообще возможным существовать на больших высотах, если  здесь, в
цирке, такой мороз и ветер.
     В  конце  октября  мы  разбили лагерь  5  у  подножия  стены  Лхоцзе  и
приготовились к штурму  Южного седла. План предусматривал, что мы в основном
пойдем по весеннему  маршруту --  вверх  по ледяным  склонам  и  кулуарам до
Контрфорса женевцев. Мы разделились на отряды и принялись вырубать ступени и
крепить веревки.  Однако едва началась эта работа, как  произошел несчастный
случай.  Это  было  31  октября.  Шевалье  и  Шпехель  находились  вместе  с
несколькими шерпами на крутом склоне неподалеку от лагеря  5 -- всего четыре
связки по три  человека. Внезапно  сверху донесся гул, и  на  них посыпалось
множество битого льда. Это не была большая лавина, просто несколько обломков
сорвалось с верхней части склона; обычно такой  обвал не опасен. Одиннадцать
человек  из  двенадцати  отделались  благополучно.  Они  прикрыли  головы  и
прижались  возможно  теснее  к склону,  так что в худшем  случае  их ударяло
обломками по плечам. Однако шерп Мингма Дордже, связанный вместе с Аджиба  и
моим юным племянником Топгеем, очевидно, смотрел как раз в тот момент вверх,
потому что его ударило прямо в лицо. В следующий миг он безжизненно повис на
веревке, и остальные двое удерживали его, стонущего, с окровавленным лицом.
     На такой крутизне невозможно передвигаться  быстро,  и прошло некоторое
время,  прежде  чем товарищи смогли  подобраться к  ним. Шевалье, Шпехель  и
помогавшие им  шерпы  подошли к  раненому и  стали медленно спускать  его  в
лагерь 5, как вдруг случилась  новая беда.  На  этот  раз не посчастливилось
четвертой связке, в которую  входили шерпы Айла, Норбу и  Мингма Хрита. Один
из них, видно потрясенный  случившимся, споткнулся и заскользил вниз. И  вот
уже все  трое катятся  кувырком  по  склону; падение прекратилось  только на
ровной площадке метрах в шестидесяти от коварного места.
     Снова потребовалось некоторое время, чтобы подойти на помощь. Остальные
продолжали осторожно спускать Мингму Дордже.  В конце концов все были внизу,
и доктор Шевалье оказал пострадавшим первую помощь;  их  уложили на надувные
матрацы, принесенные из лагеря  4. Из троих сорвавшихся Мингма  Хрита сломал
ключицу, Айла и Да Норбу отделались царапинами и синяками. Они вряд ли могли
принести  экспедиции какую-нибудь пользу в дальнейшем, но  зато хоть не было
сомнений  в том, что  они поправятся.  Хуже обстояло  дело с Мингма  Дордже.
Оказалось, что он ранен не только в лицо: острый обломок  льда вошел  в тело
около  ключицы и поразил легкое. Несколько часов спустя Мингма Дордже  умер,
несмотря на все усилия доктора Шевалье.
     Я  находился вместе с другими  в лагере 4, когда  произошло  несчастье.
Печальная новость быстро  дошла до  нас, и мы поспешили  наверх. Все  шерпы,
разумеется, были очень  расстроены,  но  швейцарцы  чуть  ли не  еще больше,
потому  что они очень  серьезно  воспринимали свои обязанности  в  отношении
носильщиков   и  считали  себя  ответственными.   Они  попросили  меня  даже
переговорить с  людьми: если большинство из-за этой трагедии не захочет идти
дальше,  восходители  без слов  согласятся.  Мы, шерпы, сидели  и  обсуждали
вопрос до глубокой ночи. Понятно, что у всех  было очень тяжелое настроение.
Некоторые  довольно  мрачно смотрели  на  наши перспективы, однако  в  конце
концов все согласились, что  нельзя подводить швейцарцев.  Надо идти вперед,
пока возможно. На следующий день пострадавших переправили  в базовый лагерь,
а Мингму Дордже похоронили на боковой морене цирка, между лагерями 4 и 5. Мы
сложили над ним  высокую каменную  пирамиду и приставили  к  ней  деревянный
крест,   на  котором  написали  имя  покойного   и  дату  гибели.  Затем  мы
распрощались с нашим другом -- первой жертвой Эвереста после Мориса Уилсона,
пошедшего на восхождение в одиночку в 1934 году.
     Было решено  искать  новый путь на Южное седло. Еще весной мы опасались
падающего льда  в кулуаре  у  Контрфорса женевцев,  а теперь случилась беда,
погиб человек, и мы не хотели терять зря еще людей. Не один день ушел на то,
чтобы разработать  новый  маршрут -- не прямо от цирка к седлу, а правее  по
склонам Лхоцзе, где опасность лавин казалась меньшей. Мы установили во время
первой экспедиции, что для перехода от цирка до седла мало одного  дня. Даже
идя по старому маршруту,  пришлось  бы разбивать еще один лагерь;  па  новом
маршруте,  значительно  более  длинном,  мы   решили  разбить   два  лагеря.
Предстояло опять приниматься  за трудную, утомительную работу,  связанную  с
высокогорными восхождениями:  разведка пути, вырубание ступеней, закрепление
веревок, переноска  тяжелых грузов.  В общей сложности  мы навесили на  этом
участке  около семисот пятидесяти метров веревок. Постепенно на белой  стене
горы возникли еще два лагеря -- 6 и 7.
     Мы  шли все дальше, забирались  все  выше.  Ламбер  и я, понятно, опять
составили одну связку и большую часть времени шли впереди, прокладывая путь.
Оба  мы  находились  в отличной форме  -- "Зa  va bien!",  к тому  же  часто
пользовались  кислородом; на этот раз аппараты оказались намного  лучше, чем
весной.  Однако на  такой высоте  человек  может  не  только что работать, а
просто  жить всего лишь короткое  время, да  еще  в такой ветер  и мороз.  С
каждым  днем  все  ближе  надвигалась  зима.  Ни туч,  ни буранов, как перед
муссоном, небо  оставалось ослепительно  чистым,  но мороз  стоял такой, что
пронизывал до костей даже сквозь самую  теплую одежду. А хуже всего, что дни
становились все короче и короче. К двум часам  пополудни  солнце исчезало за
гребнем  Нупцзе;  с  этой  минуты до  следующего  утра  не было  спасения от
леденящего холода.
     Мы  ходили вниз, вверх,  снова вниз. Однажды ночью в лагере 4  в  цирке
разразилась  страшная буря.  Мы с  Аджиба,  находясь в  палатке вдвоем,  еле
удерживали ее  на  месте. Внезапно послышался  слабый  крик, мы выбрались  с
трудом наружу  и увидели, что палатка  Нормана Диренфурта,  стоявшая рядом с
нами, свалилась. Диренфурт был в это время одним  из  больных -- ларингит  и
высокая температура. Он настолько ослаб,  что теперь  никак не мог выбраться
из-под палатки. Мы с Аджиба принялись за работу и с огромным трудом натянули
палатку снова, причем ветер чуть не унес нас через весь цирк вместе с нею.
     Погода начала  оказывать плохое воздействие на нас не только физически,
но и  психически. Некоторые  шерпы потеряли  всякий  интерес  к  работе, они
думали только  о  том,  как  уйти  вниз,  подальше от  ветра и  мороза;  мне
приходилось подолгу спорить с ними и даже  ругаться, чтобы заставить браться
за  дело. Сверх того постоянно кто-нибудь болел или прикидывался больным,  и
базовый  лагерь  на леднике  превратился в лазарет. Кончилось  тем,  что  мы
остались совершенно без людей  на склоне Лхоцзе и мне пришлось спускаться до
самой  базы  за  пополнением.  На  базе  много  говорили  о  йети.  Один  из
носильщиков за  несколько дней до этого увидел его поблизости от того места,
где  мы  обнаружили следы весной.  По  его  словам,  йети  был  ростом около
полутора метров, покрыт густой коричневой  шерстью  и передвигался на задних
лапах. Голова заострена кверху,  широкие скулы, мощные челюсти, которые йети
угрожающе  оскалил, тараща глаза в  упор  на  носильщика,  словно  собирался
напасть на  него. Потом йети вдруг зашипел,  повернулся, убежал и больше  не
показывался.  Я  сам  говорил  с  носильщиком, который рассказывал  об  этой
встрече, и  убедился, что нет никаких  оснований не верить  ему. Собственно,
его  слова  подтвердили  уже сложившееся у  меня  впечатление,  что йети  --
большая горная обезьяна.
     Однако у нас было дел по горло и без йети.
     -- Пошли!  Пошли!  -- подгонял  я людей  на базе. -- Нам надо влезть на
гору. Давай!
     В конце концов мне удалось собрать небольшую группу, и я повел ее через
ледопад и цирк на склон Лхоцзе, где нас ждала работа.
     Через  неделю с небольшим все  было готово:  ступени, веревки,  верхние
лагеря и снаряжение. Но если мы  хотели  попасть на Южное седло и выше, надо
было  поторапливаться:  наступала  уже середина  ноября,  зима  приближалась
всерьез. Для первой попытки назначили группу  из десяти человек. В нее вошли
Ламбер -- руководитель, Рейсе и  я  -- восходители  и семь наиболее  крепких
шерпов,  помогавших нам с  грузом. Это  были  Анг Темпа,  Пемба Сундар,  Анг
Ньима,  Анг  Намгьял,  Гундин,  Пемба и  Топгей  --  большинство  молодые  и
неопытные.  Но  они  переносили  ветер и холод  лучше многих ветеранов, и  я
горжусь  тем, что самым молодым был мой племянник  Топгей -- ему исполнилось
всего семнадцать лет.
     От  цирка мы  поднялись  до  лагеря  6, затем до  лагеря 7.  19  ноября
выступили к Южному седлу. Подъем был не очень крутой, потому что лагерь 7 на
склоне Лхоцзе  лежал  уже  довольно  высоко  и  большая часть  пути вела  по
диагонали к макушке  Контрфорса женевцев  и лежащему  за  ним седлу.  Тем не
менее  мы  двигались  медленно,  прокладывая путь  по  нетронутому  снегу, и
носильщикам  то  и  дело приходилось ждать, пока  мы  с Ламбером  и  Рейссом
вырубим ступени и закрепим  веревки. Подъем начался  около девяти утра. В 16
часов 30 минут мы находились на вершине выступа, а немного спустя ступили на
седло --  вторично  в  этом  году.  Уже  стемнело,  ветер  и мороз достигали
невероятной  силы. Казалось,  прошел не один час,  прежде  чем  нам  удалось
разбить лагерь около еще  видимых следов весеннего похода; едва натянули две
палатки,  как шерпы мгновенно нырнули в них. Спорить с ними было бесполезно.
Мы  с  Ламбером  и  Рейссом  имели  важное преимущество при  восхождении  --
кислород. Шерпы  шли без  кислорода  и совершенно выбились из  сил. Итак, мы
продолжали возиться втроем, пока не поставили еще две палатки. Теперь настал
и  наш  черед  забраться  в  укрытие  и  отдохнуть.  Чуть  ли  не  вся  пища
превратилась в камень; все же мне удалось сварить немного шоколада и напоить
всех. Началась еще одна ночевка у самой верхней точки земли.
     Выше цирка мы ставили двойные палатки, одну внутри другой, однако здесь
даже это плохо помогало. А когда они терлись одна  о другую на сухом ледяном
ветру,  тесное   пространство  внутри  наполнялось  электрическими  искрами,
которые  так  и  потрескивали  возле  наших  голов.  У Ламбера был  с  собой
маленький  термометр  --  он   показывал  минус  тридцать  градусов.  Ламбер
определял впоследствии  скорость  ветра  в  двадцать  семь метров в секунду,
причем это была постоянная скорость, а не  порывы. Теперь даже он не считал,
что все  хорошо.  Наконец настало утро.  Буря не утихала, тем  не  менее  мы
приготовились выступать дальше. Другого выбора не было -- или двигаться, или
замерзать  насмерть. На завтрак  нам  удалось  подогреть немного чаю, и все.
Затем мы вышли в путь. Остальные шерпы рвались вниз, а не вверх, и упрекнуть
их за это  было трудно; однако только один из них, Гундин, был по-настоящему
болен,  и остальные согласились  в конце концов продолжать  восхождение. Наш
лагерь на седле был теперь  восьмым  по порядку; носильщики  несли на  своих
спинах снаряжение для  маленького  лагеря 9, который мы надеялись разбить на
предвершинном гребне.
     Однако лагерь 9 так и остался на спинах носильщиков.  Было уже 11 часов
30  минут, когда  мы наконец собрались выступить. Еще  почти час ушел на то,
чтобы пересечь седло  и  начать  восхождение по снежному  склону, ведущему к
гребню. На  ледяной стене мы  увидели  останки  разбившегося  орла. Хотя  мы
отнюдь  не летели, приходилось  напрягать  все  силы,  чтобы нас  не  унесло
ветром. Благодаря кислороду наша тройка шла несколько впереди остальных.  За
полгода до этого  мы с Медведем  поднимались  здесь гораздо легче, хотя и  с
плохими  кислородными  аппаратами.  Теперь  же  нам  не  помогали и  хорошие
аппараты.  Ветер  и  мороз были  слишком  сильными. Защищенные тремя  парами
рукавиц  пальцы все же  утратили  чувствительность.  Губы, нос --  все  лицо
становилось синим.
     Носильщики позади нас еле двигались. Оставалось единственно разумное --
и  единственно возможное --  решение: повернуть  обратно,  и  мы  знали это.
Однако для нас с Ламбером это было ужасное решение.  Мы совершали уже вторую
попытку, мечтой нашей жизни  стало взять  Эверест вместе, а если мы повернем
теперь,  выдастся ли нам еще когда-нибудь такой случай?  Будь мы  одни,  мы,
возможно, и пошли бы дальше. Я не говорю утвердительно -- пошли бы или могли
пойти,  я  говорю --  возможно; уж  очень  нам хотелось. Но позади нас брели
обессиленные  шерпы,  рядом  стоял  Рейсе,  мрачно  покачивая  головой.   Мы
остановились и простояли так некоторое  время, сжавшись в комок от ветра. Не
будь так холодно, что слезы замерзали на глазах, я бы, наверное, разрыдался.
Я не мог глядеть на Ламбера, он -- на меня. Мы повернули и пошли вниз.
     Швейцарцы впоследствии говорили, что гора "стряхнула" нас.  А уж  после
этого мы  лишились всякой надежды  на повторную попытку. В том месте, где мы
сдались,  метрах  в трехстах  над  седлом, пришлось  сбросить большую  часть
груза. На седле задержались лишь настолько, сколько было  необходимо,  чтобы
забрать  с  собой  Гундина (еще  немного, и  он  замерз бы  насмерть). Здесь
осталось  лежать  около  полутораста килограммов  груза,  заброска  которого
стоила нам таких трудов. Теперь ничто не  имело значения -- только выбраться
поскорее из  этого  ада,  лежащего так  близко к небу. Это было состязание с
морозом, бурей, смертью.
     Ночь мы провели  совершенно обессилевшие в лагере 7,  где  нас встретил
доктор Шевалье. На следующий день спустились до лагеря 5 в цирке. Никто даже
не  говорил  о  повторной  попытке; думаю,  среди  нас  не  было такого, кто
согласился бы подняться  и на три метра вверх  по горе...  Мы  думали лишь о
том, чтобы уйти вниз,  вниз, прочь от этого мороза, туда, где можно  дышать,
есть и спать, можно  согреть руки и ноги,  прогреть все кости. И мы шли вниз
по цирку, по ледопаду, к леднику. После  всего перенесенного нам показалось,
что мы попали в жаркую Индию. Каким-то чудом никто не  обморозился серьезно,
никто  не потерял  даже  пальца.  А  может быть, тут дело  не  в  чуде, а  в
превосходном ка