таю себя вынужденным дать ответ. Отвечаю не ради себя и не  ради Хиллари,
а ради Эвереста и ради будущих поколений. "Почему, -- спросят они, -- вокруг
этого  вопроса  устроили тайну?  Разве тут  есть  чего  стыдиться? Есть  что
скрывать? Почему мы  не должны  знать истину?.." Итак,  пусть знают  истину.
Слишком велик Эверест, чтобы в отношении его можно было допустить неправду.
     Немного  не доходя до вершины, мы с  Хиллари остановились.  Мы  глянули
вверх, пошли  дальше.  Нас соединяла  веревка  длиной около  десяти  метров,
однако я держал большую часть ее  смотанной в руке, так что нас разделяло не
более двух метров. Я не думал о "первом" и "втором". Я не говорил себе: "Там
лежит  золотое яблоко. Сейчас  оттолкну  Хиллари в сторону  и  схвачу яблоко
первый".  Мы  шли медленно, но  верно.  И  вот  мы достигли вершины. Хиллари
ступил на нее первый, я за ним.
     Итак, вот он, ответ на "великую загадку". И если после всех разнотолков
и споров ответ покажется мирным и простым, то могу только сказать, что иначе
и быть не могло. Знаю,  многие мои соотечественники будут  разочарованы. Они
ошибочно  придавали  большое  значение  тому,  чтобы  я  был  "первым".  Они
относятся ко  мне хорошо, даже замечательно, и  я им многим обязан.  Но  еще
большим я  обязан Эвересту и истине. Если это позор для меня, что я оказался
на  шаг позади Хиллари,  --  что ж, буду  жить с этим  позором. Однако сам я
этого  позором не  считаю. И  я  не  думаю, чтобы  в конечном  счете на меня
навлекло  позор то обстоятельство, что я рассказываю все,  как было. Снова и
снова я  спрашиваю себя: "Что будут думать о нас грядущие поколения, если мы
оставим обстоятельства нашего подвига скрытыми в таинственной мгле? Не будут
ли они  стыдиться  за  нас, двух товарищей  на жизнь  и на  смерть,  которые
скрывают что-то от людей?" И всякий  раз ответ  был один  и тот же: "Будущее
требует только истины. Эверест требует только истины".
     И вот истина сказана, судите меня, исходя из нее.
     Мы поднялись. Мы ступили на вершину. Мечта стала явью.
     Первым  делом  мы сделали то,  что  делают  все  альпинисты,  взойдя на
вершину горы: пожали друг другу руки. Но разве  можно было ограничиться этим
на  Эвересте!  Я принялся размахивать руками, потом обхватил  Хиллари, и  мы
стали  колотить  друг  друга  по  спине,  пока  не задохнулись,  несмотря на
кислород. Потом мы стали смотреть кругом. Было 11 часов 30 минут утра, сияло
солнце, а небо -- во всю жизнь  я не видел неба синее! Со стороны Тибета дул
легчайший ветерок, и снежное облачко, всегда  окутывающее  вершину Эвереста,
было совсем  маленьким. Я глядел  вниз и узнавал места, памятные  по прошлым
экспедициям:  монастырь  Ронгбук,  деревню   Шекар  Дзонг,   долину  Кхарта,
Ронгбукский   ледник,  Северное  седло,  площадку  возле   северо-восточного
предвершинного  гребня, на котором мы разбили лагерь 6 в 1938  году. Потом я
обернулся  и  окинул  взором долгий  путь, пройденный  нами: Южная  вершина,
длинный гребень, Южное седло,  Западный цирк, ледопад, ледник Кхумбу, дорога
до Тьянгбоче и дальше по долинам и взгорьям моей родной страны.
     А еще дальше  и  со всех сторон  вокруг  нас высились великие  Гималаи,
занимающие большую часть Непала  и Тибета. Чтобы видеть вершины ближних гор,
таких гигантов, как Лхоцзе, Нупцзе и Макалу, надо было теперь смотреть прямо
вниз. Выстроившиеся за ними величайшие вершины мира, даже сама Канченджанга,
казались  маленькими  холмиками.  Никогда  еще я не видел  такого  зрелища и
никогда  не  увижу  больше -- дикое,  прекрасное  и  ужасное.  Однако  я  не
испытывал  ужаса. Слишком  сильно  люблю я горы, люблю  Эверест.  В  великий
момент,  которого я  ждал всю  жизнь, моя гора казалась мне  не безжизненной
каменной массой, покрытой льдом, а чем-то  теплым, живым, дружественным. Она
была  словно наседка,  а остальные  вершины  -- цыплята,  укрывшиеся  под ее
крыльями.  Мне казалось, что я сам  могу раскинуть крылья и прикрыть ими мои
любимые горы.
     Мы выключили кислород. Даже здесь,  на  высочайшей точке  земли,  можно
было обходиться без него, если только  не  напрягать свои силы. Мы соскребли
лед, образовавшийся на масках, я сунул в рот леденец. Потом мы  снова надели
маски; но кислород не  включали, пока не приготовились уходить обратно вниз.
Хиллари  достал  фотоаппарат, спрятанный у  него  под одеждой для  защиты от
холода, а  я развернул флаги, обмотанные вокруг ледоруба. Они были надеты на
шнур,  привязанный  к  концу  ледоруба;  я  поднял  его  вверх,  и   Хиллари
сфотографировал меня.  Он заснял три  кадра, и я считаю большой удачей,  что
один из кадров  вышел так хорошо в  таких трудных условиях.  Флаги следовали
сверху вниз в  такой последовательности: Объединенных Наций, Великобритании,
Непала и Индии.  Те самые люди,  которые  так старались извратить  ход нашей
экспедиции, пытались и этому придать  какой-то политический смысл.  По этому
поводу могу  только  сказать,  что  я  совершенно не  думал  о  политике.  В
противном случае  я,  вероятно,  поместил  бы индийский или  непальский флаг
выше, хотя и тут передо мной возникла  бы нелегкая  проблема -- кому  отдать
предпочтение. А так я рад тому, что выше всех был флаг ООН: ведь наша победа
была не только нашей, не только победой наших наций, но победой всех людей.
     Я   предложил  Хиллари   сфотографировать  его,  однако  он   почему-то
отрицательно мотнул головой -- не захотел. Вместо этого он продолжал снимать
сам все, что простиралось вокруг, а я тем временем был занят важным делом. Я
вытащил  из  кармана  взятые   с  собой  сладости  и  огрызок  красно-синего
карандаша, полученный  от  Нимы, вырыл  ямочку в снегу  и положил все в нее.
Увидев,  что я делаю, Хиллари  протянул  маленькую тряпичную кошку, черную с
белыми глазами, -- талисман, полученный им от Ханта; я  положил кошечку туда
же. В своем  рассказе о восхождении Хиллари говорит, что  получил от Ханта и
оставил на  вершине распятие; если это и было так, то я ничего не заметил. Я
получил от него только тряпичную кошечку и положил в снег рядом с карандашом
и сладостями. "Дома,  -- подумал  я, -- мы  угощаем сластями  тех,  кто  нам
близок и дорог. Эверест всегда  был мне дорог,  теперь он еще и близок мне".
Прикрывая дары снегом, я произнес про себя молитву и благодарность. Семь раз
ходил я на гору своей мечты, и вот на седьмой раз, с  божьей  помощью, мечта
стала явью.
     "Туджи чей, Чомолунгма. Благодарю тебя..."
     Мы пробыли  на вершине уже  около пятнадцати минут. Пора было  уходить.
Ледоруб требовался для спуска, и я не мог оставить его с флагами,  поэтому я
отвязал шнур,  расстелил флажки  на  снегу,  а концы шнура  засунул возможно
глубже  в снег. Несколько дней  спустя  индийские самолеты  пролетели вокруг
вершины,  чтобы  сфотографировать  ее,  однако  пилоты  сообщили,   что   не
обнаружили  никаких оставленных  нами  предметов.  Возможно, самолеты летели
чересчур высоко или ветер унес флажки -- не знаю.
     Перед  тем  как уходить, мы еще раз  внимательно осмотрели все  кругом.
Удалось ли Мэллори и Ирвину  побывать на  вершине перед  своей  гибелью?  Не
осталось ли  здесь чего-нибудь после них? Мы смотрели очень внимательно,  но
не смогли ничего  обнаружить. И все же они были здесь -- в  моих мыслях и, я
уверен,  в мыслях Хиллари тоже. И не только  они --  все  те,  кто  ходил на
Эверест   раньше,  белые  и  шерпы;  англичане  и  швейцарцы,  замечательные
восходители,  отважные люди; тридцать три года они мечтали  и  шли на штурм,
боролись и терпели поражения на этой горе, и наша победа оказалась возможной
только  благодаря  их усилиям, опыту и открытиям. Я думал  о наших товарищах
внизу  -- без них, без их помощи и самопожертвования мы  никогда не были  бы
здесь. Но  всего ярче мне представлялся образ Друга, образ Ламбера. Я  видел
его  так близко,  так  отчетливо, что, казалось, это  не воображение,  а  он
действительно стоит рядом со мной.  Стоит мне  обернуться, и я увижу широкую
улыбающуюся физиономию, услышу его  голос: "Зa va bien, Тенцинг! Зa va bien!
"
     Но  ведь шарф Ламбера был  и в самом деле со мной. Я обернул его потуже
вокруг шеи. "Когда вернусь, -- сказал я  себе, -- пошлю шарф хозяину". Так я
и сделал.
     После взятия Эвереста мне задавали множество вопросов, и не одни только
политические. Вопросы восточных  людей  часто  касались  дел  религиозных  и
сверхъестественных.  "Увидел  ли ты  бога Будду  на  вершине?" -- спрашивали
меня.  Или:  "Видел ли ты  бога  Шиву?"  Многие верующие  всячески  пытались
заставить  меня объявить, будто  на вершине  мне явилось видение или на меня
снизошло откровение. Но и тут, хотя это  может разочаровать  людей, я должен
говорить только правду, а  правда заключается в  том, что на  Эвересте я  не
увидел ничего сверхъестественного и не ощутил  ничего сверхчеловеческого.  Я
ощущал  большую  близость  к  богу, и этого было мне достаточно.  В  глубине
сердца я поблагодарил бога, а перед спуском обратился к нему с весьма земной
и  деловой  просьбой  -- чтобы  он,  даровав  нам победу,  помог  нам  также
спуститься живыми вниз.
     Мы включили  кислородные  аппараты  и снова двинулись в  путь.  Как  ни
хотелось нам спуститься побыстpee, мы шли  медленно и  осторожно  -- ведь мы
все-таки  утомились и  реагировали не  так четко, а большинство несчастий  в
горах  случается  именно  из-за  того,  что  уставший  человек  пренебрегает
осторожностью  при спуске.  Шаг за  шагом спускались мы  по крутому снежному
склону,  чаще всего пользуясь  ступеньками, которые сделали  на пути  вверх.
Скалу с  расщелиной  преодолели  без особых  затруднений; я  так даже просто
сбежал по ней вприпрыжку. Затем опять пошли по гребню, вбивая каблуки в снег
и  скользя. Час спустя мы добрались  до Южной вершины. Всю эту  часть спуска
Хиллари шел  впереди, а я сзади, страхуя  его в опасных местах.  Несмотря на
утомление, мы сохраняли еще силы. Больше всего нас беспокоила жажда,  потому
что вода  во флягах замерзла, а есть снег означало  только  подвергать рот и
горло опасности воспаления.
     На  Южной вершине мы передохнули. Далее следовал крутой снежный  откос:
он был теперь  даже еще опаснее, чем  во время подъема. Хиллари напрягал все
силы, чтобы не сорваться на спуске;  он так сильно сгибал колени, что  то  и
дело садился на снег. А я крепко сжимал  в  руках веревку  и натягивал ее на
случай, если он поскользнется -- ведь дальше  внизу не было ничего до самого
ледника  Каншунг,  тремя  тысячами  метрами  ниже.  Но  и  этот  участок  мы
преодолели благополучно. Теперь самое  худшее было позади. Немного спустя мы
подобрали  кислородные   баллоны,  оставленные  Бурдиллоном  и  Эвансом,  --
подобрали как раз вовремя: наши собственные запасы были уже на исходе. Около
двух часов пополудни добрались до верхней палатки, остановились и отдохнули;
я подогрел на  примусе немного лимонада. Мы пили впервые  за много часов, и,
казалось, новая жизнь вливается в наши тела.
     Но  вот и лагерь 9 остался позади. Мы пошли вдоль гребня, мимо остатков
швейцарской палатки, вниз по большому  кулуару к Южному седлу. Здесь кое-где
сохранились  наши  старые  следы,  но кое-где ветер  стер их,  а  спуск  был
настолько  крут, что  приходилось вырубать  новые  ступени,  потому что даже
кошки не могли предохранить нас от скольжения.
     Мы поменялись местами -- теперь я шел впереди, выдалбливая ступеньки то
каблуком, то ледорубом.  Часы  тянулись бесконечно  долго. Но вот показались
палатки на  седле  и движущиеся точки около них. Постепенно палатки и  точки
становились все крупнее.  Наконец мы  ступили на более отлогий снежный склон
над самым  седлом.  К нам  навстречу  спешил Лоу, начальник этого лагеря. Он
обнял нас, тут же напоил горячим кофе, а  затем довел,  с помощью остальных,
до самого лагеря.
     Грегори ушел несколько раньше в этот же день вниз.  Зато снизу поднялся
Нойс с  шерпом Пасангом Пхутаром39, и  теперь  они  с Лоу приняли все меры к
тому, чтобы  согреть нас  и  устроить  поудобнее. Лоу уже  напоил  нас кофе,
теперь Нойс принес чай. Видно, он очень волновался и опрокинул примус, когда
кипятил  воду,  потому что чай был с  сильным  привкусом горючего, но это не
имело никакого значения. Глотая  этот  чай, я думал, что он для меня вкуснее
самых свежих сливок,  потому что приготовлен от души. Конечно, нас  засыпали
вопросами, но в тот момент мы долго были не в силах отвечать. Мы нуждались в
отдыхе. Становилось темно  и холодно,  мы забрались  в свои спальные  мешки,
Хиллари  в одной палатке с Лоу  и Нойсом,  я в другой палатке с Пасангом.  Я
лежал  тихо, дыша "ночным кислородом", и старался уснуть. Я чувствовал  себя
ача -- хорошо, но сильно устал. Было трудно и думать и чувствовать.
     "Настоящая радость, -- подумал я, -- придет позже".



"ТЕНЦИНГ, ЗИНДАБАД!"

     И радость пришла. А за ней и кое-что другое. Но сначала радость.
     На следующий день снова выдалась замечательная погода, сияло  солнце. И
хотя мы, конечно, устали и ослабели  после трехдневного  пребывания на такой
высоте,  мы  совершили длинный переход  вниз с  Южного седла  в  приподнятом
настроении. Англичане  оставили большую часть своих  вещей в лагере  8, я же
нес три-четыре сумки со снаряжением, флягу и один из двух фотоаппаратов Лоу,
забытый  им от волнения.  В пути  яам встречались поджидавшие нас друзья.  В
лагере  7  майор Уайли и  несколько шерпов; ниже лагеря 6 -- Том Стобарт  со
своим  киноаппаратом.  В  лагере 5  собрались  еще  шерпы, в  том числе Дава
Тхондуп  и мой молодой племянник  Гомбу. Каждая новая встреча сопровождалась
взволнованными разговорами; в лагере 5 шерпы напоили нас  чаем и настояли на
том, чтобы нести мой груз всю остальную часть пути.
     Наконец, в лагере 4, на передовой базе экспедиции, нас ожидала основная
группа. Они поспешили навстречу, едва  мы ступили на  длинный  снежный склон
цирка, и мы сначала не показали  виду, что возвращаемся с  победой.  Однако,
когда   оставалось  около   пятидесяти  метров,  Лоу  уже   не   мог  больше
сдерживаться,  поднял  вверх  руку с отставленным  большим  пальцем и указал
зажатым  в другой руке ледорубом в сторону вершины. С этой  минуты  началось
ликование, какого, сдается мне, Гималаи не наблюдали  за всю свою историю. В
тяжелых ботинках, по глубокому снегу товарищи  спешили нам навстречу чуть ли
не  бегом. Хант обнял Хиллари и  меня.  Я  обнял  Эванса. Все обнимали  друг
друга.
     -- Это правда? Это  правда? --  твердил  Хант  снова и снова.  И  опять
восторженно обнимал меня. Глядя на  нас со стороны  в  ту минуту,  никто  не
увидел  бы какого-либо различия между  англичанами  и  шерпами. Все мы  были
просто восходители, успешно штурмовавшие вершину.
     Несколько часов мы пили, ели и отдыхали -- и рассказывали, рассказывали
без конца,  это был чудесный вечер, наверное, самый счастливый в моей жизни.
Я  не  знал  в  тот  момент,  что  уже  тогда  произошли события,  вызвавшие
впоследствии немалые осложнения и недоразумения. Незадолго до того индийское
радио  передало  неверное  известие,  будто  мы  потерпели  неудачу.  Теперь
англичане  послали  победную  весть -- гонец доставил  ее в  Намче-Базар,  а
оттуда  по радио  сообщили  в  Катманду. Но телеграмма  была  зашифрована  и
адресована лично английскому послу, который переправил ее в Лондон, а других
известил только спустя сутки. Насколько я  понимаю,  англичане хотели, чтобы
первой  узнала  новость  королева  Елизавета,  а  последующее  опубликование
известия должно было явиться звеном коронационных торжеств. Для англичан это
подошло как нельзя лучше,  восторгам и  ликованию не было  предела, зато для
многих  жителей  Востока получилось как  раз наоборот: они узнали  новость с
опозданием  на  день,  и  притом  с  противоположного  конца света.  В таком
положении оказался даже  король Непала Трибхувана,  в чьей  стране находится
Эверест!
     Я уже сказал, что ничего  не знал в тот момент -- я сам мог бы сразу же
послать шерпского гонца в Намче-Базар, и, возможно, все получилось бы иначе.
Но я спросил себя: "Зачем?" Я работал на англичан: как  говорим мы, шерпы, я
"ел  их соль".  Они  организовали экспедицию -- почему бы им  не действовать
по-своему  в  дальше? Итак, я  не  стал посылать никакого гонца  и  допросил
остальных шерпов не сообщать никому новость, пока она не будет обнародована.
А  позднее стали  болтать, будто  я поступил так потому, что  меня подкупили
англичане, говорили даже, что меня подкупили, чтобы я говорил, будто Эверест
взят, тогда как на деле мы не взяли его. На первое из  этих обвинений отвечу
только,   что   это   совершенная   неправда.  Второе   обвинение  настолько
смехотворно, что на него и отвечать не стоит.
     Говоря, что я не послал  никакой  вести,  я  имею  в  виду  официальное
сообщение, предназначенное для  опубликования. Впервые за много недель я был
в  состоянии  думать  о  чем-то помимо  восхождения,  помимо ожидавшей  меня
вершины. Мои  мысли обратились к любимым, которые  ждали меня  дома, и в эту
ночь  в лагере 4 один из моих друзей  написал  с моих  слов письмо Анг Ламу.
"Это письмо от Тенцинга, -- говорилось в нем. -- Вместе с одним англичанином
я достиг вершины Эвереста 29 мая. Надеюсь, вы будете рады. Больше писать  не
могу. Простите меня". После этих слов я подписал свое имя.
     В лагере  4 я провел одну ночь. Половину ночи  мы праздновали, половину
-- отдыхали. На следующее  утро  я думал только о том, чтобы завершить спуск
-- за один день прошел  вниз  по  цирку и ледопаду, затем до базового лагеря
вместе с шерпами Анг Черингом и Гомбу, моим племянником. "Теперь я свободен,
-- думал я все время. -- Эверест освободил меня". Я был счастлив, потому что
не  знал, насколько  ошибаюсь... В базовом лагере  я также провел  лишь одну
ночь, после  чего прошел больше шестидесяти километров вниз  по  ледникам  и
долинам  до  Тами  повидать мать.  Я рассказал ей о нашей победе, и она была
очень обрадована. Глядя мне в лицо, мать сказала:
     -- Сколько  раз я отговаривала тебя ходить на эту гору!  Теперь тебе не
надо больше идти туда.
     Всю  свою жизнь она  верила, что на вершине  Эвереста  обитают  золотая
птичка и лев из бирюзы с золотой гривой, --  пришлось разочаровать ее, когда
она спросила меня об этом.  Зато на вопрос, видел ли я с вершины Ронгбукский
монастырь, я смог ответить утвердительно, и это очень порадовало ее.
     Я пришел  в  Тами  один и провел  здесь  два  дня с матерью  и  младшей
сестрой. Впервые с самого детства я пробыл  так долго в  родной деревне. Все
приходили повидаться со мной, чанг  лился рекою, и  я готов  сознаться,  что
"утратил спортивную форму", как говорят англичане. Но затем, памятуя о своих
обязанностях, подобрал около ста носильщиков для доставки снаряжения обратно
в Катманду и отправился с ними в Тьянгбоче. Перед  уходом я спросил мать, не
согласится ли она пойти со  мной в Дарджилинг и поселиться там  у  меня. Она
ответила: "Это было бы неплохо, но я очень стара, тебе будет  слишком  много
хлопот со мной". Как я  ни настаивал, она  продолжала отказываться. Пришлось
мне еще раз расстаться со своей ама  ла. Зато по пути из  Тами в Тьянгбоче я
встретил  старшую  сестру  Ламу  Кипу  с  мужем  и  двумя  дочерьми,  и  они
согласились переехать ко мне.
     Тем  временем экспедиция  группа  за  группой  возвращалась  с  горы  в
Тьянгбоче,  и здесь  царило  страшное возбуждение  и переполох.  Было  очень
трудно найти достаточное количество  носильщиков -- близился период муссона,
дождей, и мало кто соглашался идти с нами. К тому же взятие Эвереста вызвало
почти столько же огорчения, сколько радости; шерпы опасались, что  теперь не
будет  больше экспедиций,  не будет работы.  А ламы (они  всегда  относились
неодобрительно  к попыткам взять Эверест) пророчили, что  наш успех навлечет
на всех  немилость богов.  Наконец  нам удалось кое-как все  уладить,  и