ного ими было правдой. Со  мной в горах  всегда так:  чем  дальше, тем
быстрее я иду, словно ноги, легкие,  сердце --  все  работает лучше. Чем это
объясняется,  не  знаю,  но так  оно  и есть. И я думаю, в  этом заключается
причина моих успехов, именно это  придавало  мне не только силу, но  и  волю
идти  дальше, благодаря этому моя высокогорная  жизнь --  не  только труд  и
усилия, но также и любовь. Глядя в этот вечер на морозное сумеречное небо, я
ощущал внутри себя волну сил, тепла и счастья.
     И я  подумал:  "Да, я  чувствую себя  хорошо. И  все  идет хорошо..." Я
глянул на Ламбера.
     -- Зa va bien, -- сказал я, улыбаясь.
     Может  быть, в  этот  раз  мы наконец-то будем идти  и идти  до  самого
осуществления мечты...
     Мы проникли в Западный цирк, где не  бывал до нас  ни один человек,  ни
одно живое существо, кроме, возможно, залетной  птицы. Глубокая, заполненная
снегом долина  около семи километров длиной и  трех шириной; налево Эверест,
направо Нупцзе, впереди  белая стена Лхоцзе. Подойдя совсем вплотную к горе,
видишь ее не  всю.  Так было и с Эверестом -- его верхняя  часть терялась  в
вышине над  нами. Но мы знали, каким путем идти, потому что путь  был только
один: вверх через весь цирк до подножия  Лхоцзе, затем по  крутому  снежному
склону с  левой  стороны Лхоцзе до большого седла  между двумя вершинами  --
Южного седла. Потом... Но  дальше мы даже  не  решались думать. Сначала надо
было добраться до седла.
     Три недели  мы жили  и работали в Западном  цирке.  Впрочем,  швейцарцы
называли его  иначе и лучше  -- долина  Безмолвия.  Конечно, временами здесь
завывал ветер. Иногда раздавались мощные раскаты -- где-то в горах срывалась
лавина. Однако чаще царила великая снежная тишина,  нарушаемая только нашими
голосами и дыханием, скрипом ботинок и вьючных ремней.
     Мы разбили лагерь  4, нашу передовую  базу, примерно посередине  цирка,
затем лагерь  5 у подножия Лхоцзе. Порой поднималась буря, и нам приходилось
отсиживаться в палатках; но в  целом мы продвигались по графику, и это  было
чрезвычайно важно.
     Подобно всем  весенним  экспедициям на  Эверест,  мы шли  вперегонки  с
муссоном.  Нам надо  было  успеть  не  только подняться,  но и  спуститься с
вершины прежде, чем он разразится.
     Лагерь 5 располагался  на высоте примерно 6900 метров,  Южное седло еще
на девятьсот с лишним  метров  выше. Путь, который мы выбрали, чтобы выйти к
седлу, начинался от  верхней  части цирка,  следовал по глубокому кулуару во
льду  и  проходил затем вдоль огромного  скального  ребра, которое швейцарцы
назвали Йperon des  Genevois,  или  Контрфорс женевцев.  Как  и на ледопаде,
требовались  тщательная  разведка, повторные  попытки, бесконечное вырубание
ступеней и  навешивание  веревок;  в  этой  работе  участвовали  и  шерпы  и
швейцарцы.  Я  работал  в  это время главным  образом вместе с  Ламбером. Не
потому, чтобы  кто-нибудь приказал, -- просто так  получилось. И я был очень
доволен, потому что мы ладили хорошо и составляли сильную двойку.
     К  началу  последней  недели  мая все приготовления были завершены.  На
полпути к седлу  устроили склад, а кое-кто  из альпинистов прошел  еще выше,
почти до вершины Контрфорса женевцев. Теперь мы  были готовы к штурму Южного
седла. В состав отряда,  подобранного для этого штурма, -- а также в  случае
удачи для первой попытки взять вершину -- входили Ламбер, Обер, Флори и я; с
нами шли Пасанг Пхутар,  Пху Тарке, Да  Намгьял, Аджиба, Мингма Дордже и Анг
Норбу. Мне приходилось  выполнять двойную  работу. Я  оставался  по-прежнему
сирдаром шерпов и  отвечал за  заброску  грузов, но  теперь был еще и членом
штурмовой  группы,  "действительным членом" экспедиции. Впервые я удостоился
такой большой чести. Я поклялся себе, что буду достоин ее.
     Первый  выход состоялся  24 мая, однако погода  заставила нас повернуть
обратно.  На следующий день -- новая попытка, на  этот раз более удачная. Мы
шли по заранее вырубленным ступеням, и ноша была  не слишком велика; сначала
мы продвигались довольно быстро. Однако  через час случилась первая беда:  у
Аджиба внезапно поднялась температура, и он вынужден  был повернуть обратно.
К  счастью,  мы  ушли еще  не  очень  далеко,  и  он  мог возвращаться один;
остальные поделили его груз  и продолжали восхождение.  К полудню мы вышли к
нашему   складу,  где  пополнили  ношу  поднятыми  туда  заранее  палатками,
продовольствием,  топливом  и  кислородными баллонами. Кислород  пока только
несли,  не  пользуясь   им.  Наших  запасов  хватало  только  на  то,  чтобы
пользоваться кислородом у самой вершины, где без него -- кто знает! -- могло
оказаться вообще невозможно жить.
     Мы шли еще четыре часа, всего восемь с  тех  пор, как покинули цирк. Мы
сравнялись с вершиной  Нупцзе, 7827  метров, поднялись  довольно  высоко  по
Контрфорсу женевцев, и до седла оставалось немного. Однако солнце спускалось
все  ниже, и  заметно  похолодало.  А  тут еще  Анг  Норбу  и Мингма  Дордже
остановились,"  сложили свои ноши и  сказали, что  пойдут вниз,  потому  что
выдохлись  и  боятся  обморозиться.  Я  стал  было   спорить,  но  швейцарцы
возразили:
     -- Не надо, они сделали что могли. Пусть идут.
     И они  были правы.  Когда человек выложил все свои силы, притом в такой
обстановке, в  какой  мы находились, он сам  лучший  судья своим  действиям;
вынуждать его поступать иначе -- значит рисковать причинить ему вред, а то и
совсем погубить человека. Итак, Анг Норбу и Мингма Дордже повернули обратно.
Снова  оставшиеся поделили дополнительную ношу, однако все унести не смогли,
большая часть осталась до другого раза. Вдруг что-то хлестнуло меня по лицу.
Это был спальный мешок Обера; каким-то образом он отцепился, ветер подхватил
его и унес, словно большую птицу.
     Мы  прошли  еще один час,  потом еще,  но  тут  начало темнеть, и, хотя
оставалось совсем немного, мы поняли,  что  сегодня нам  до Южного седла  не
добраться.  Остановились,  отрыли  площадку  на  крутом  ледяном   склоне  и
поставили две палатки. Трое швейцарцев забрались в одну;  Пасанг Пхутар, Пху
Тарке,  Да Намгьял и  я -- в другую.  Ветер крепчал, порой казалось, что нас
снесет. Но мы держались,  и мне удалось даже после повторных попыток сварить
немного супа. Затем мы  решили  поспать,  однако  было  слишком  холодно.  В
маленьких палатках мы лежали чуть ли  не  друг на друге, стараясь согреться;
ночь  казалась  бесконечной.  Наконец  настало  утро, неся с  собой  хорошую
погоду. Мы посмотрели вверх -- седло совсем близко. Сегодня мы будем там!
     С бивака выступили вчетвером: Ламбер, Обер, Флори и я.  Пху  Тарке и Да
Намгьял пошли  обратно за оставленным грузом, Пасанг остался их  ждать. Наша
четверка  шла все вверх  и вверх, но  на  этот раз восхождение затянулось не
слишком долго, и около десяти  часов настало великое мгновение. Лед и камень
под нами выровнялись,  мы достигли  вершины Контрфорса  женевцев.  А впереди
лежало наконец Южное седло. Вернее, даже не впереди, а под нами,  потому что
контрфорс  возвышается над седлом со стороны  Лхоцзе метров на полтораста, и
нам  теперь  предстояло  спускаться. Сам я  не  дошел  до  седла:  швейцарцы
двинулись  дальше,  захватив  мою ношу, а я  вернулся  тем же  путем,  чтобы
встретить остальных трех шерпов и помочь им нести.
     Я  надеялся  встретить  их поднимающимися  вверх,  однако  просчитался,
пришлось идти до самого бивака.
     Пху Тарке  и  Да Намгьял были там,  поднялись, как было  условлено,  со
своим грузом, но дальше не  пошли, а  Пасанг Пхутар, остававшийся на  биваке
все время, лежал и стонал в палатке.
     -- Я заболел, -- сказал он мне. -- Заболел и умираю.
     -- Ничего  подобного,  -- ответил я.  --  Ты поправишься.  Ты  встанешь
сейчас и понесешь груз на Южное седло.
     Он сказал, что  не  может.  Я  ответил,  что он  должен. Мы  спорили, я
выругал его, потом поколотил, чтобы он  убедился, что еще не  умер. На  этот
раз дело обстояло совсем иначе, чем когда те двое решили вернуться. Если  не
доставить  грузы на седло, альпинисты там погибнут. А если я оставлю Пасанга
лежать в палатке, он умрет и в самом деле, а не только в  своем воображении.
Он  был действительно болен,  выбился из  сил и чувствовал  себя скверно. Но
идти он еще мог. И должен был.
     -- Пошли! Пошли, Жокей! -- подгонял я его. (Мы звали его Жокеем потому,
что он был маленького роста и нередко участвовал в скачках в Дарджилинге.) В
конце концов  мне  удалось  поднять  его на ноги  и вытащить из  палатки. Мы
взвалили ноши на  спины  и  пошли.  Мы  лезли,  карабкались,  спотыкались  и
добрались наконец все четверо до макушки Контрфорса  женевцев, а оттуда вниз
на седло. Теперь мы наконец-то имели все необходимое  и могли начинать штурм
вершины.
     Много диких и пустынных мест видал я на своем веку, но ничего подобного
Южному седлу. Оно лежит на  высоте 7879  метров  между  Эверестом и Лхоцзе и
совершенно  лишено мягкого снегового  покрова  -- голая, смерзшаяся площадка
изо льда и камня, над которой не переставая проносится ветер. Мы  были почти
на наибольшей высоте,  когда-либо достигнутой в горах человеком, а  над нами
возвышалась еще громадной  горой вершина Эвереста.  Самый удобный  путь шел,
как нам казалось, вверх  по снежному склону, затем по гребню, но как  пойдет
восхождение,  мы  не могли  знать, пока не окажемся там.  Мы  даже не видели
главной вершины, она укрылась за несколько более низкой Южной вершиной.
     Настала ночь. Над седлом завывал ветер. Мы с Ламбером делили палатку на
двоих и  всячески  старались  согреться.  Правда,  эта  ночь  не  была такой
тяжелой, как предыдущая,  но все же нам пришлось нелегко. Утром  стало ясно,
что  остальные шерпы  не в состоянии продолжать подъем.  Жокей все собирался
умирать,  причем  было   видно,  что  он  по-настоящему   болен;   остальные
чувствовали себя немногим лучше. Швейцарцы понимали, что для штурма  вершины
необходимо разбить  еще один лагерь, 7, на гребне над нами, и предложили Пху
Тарке  и   Да  Намгьялу  специальное  вознаграждение,  если  они  попытаются
перенести снаряжение. Однако оба отказались. Они не только  выбились из сил,
но и пали  духом; не только не хотели идти выше, но умоляли и меня не делать
этого.  Однако  я  стоял на  своем не  менее решительно,  чем они, и в конце
концов было найдено единственно возможное  решение. Мы подняли Жокея на ноги
и  крепко привязали  его к Пху Тарке и  Да Намгьялу,  после чего  они втроем
двинулись вниз, а мы четверо стали готовиться к дальнейшему восхождению. Без
помощи ушедших мы могли нести лишь небольшую часть необходимого для лагеря 7
имущества,  и  надежды  на  успех  заметно  сократились. Однако  делать было
нечего.
     И  вот мы  вышли в путь двумя связками -- Обер с Флори, Ламбер со мной.
Мы  карабкались час за часом  -- от седла вверх по крутому снежному склону к
подножию юго-восточного гребня, затем по самому гребню. Погода стояла ясная,
гора защищала  нас от западного ветра, тем не менее мы шли очень медленно --
из-за высоты и трудностей, связанных с поиском надежного пути. У нас была  с
собой  только одна  палатка, которую нес  я,  и на один день продовольствия;
сверх того каждый нес по небольшому кислородному  баллону. Впервые в горах я
пользовался кислородом, однако он помогал  нам мало.  Аппараты  действовали,
только когда мы отдыхали или останавливались, а на ходу,  когда кислород был
нам нужнее  всего,  они  отказывали.  И  все-таки мы продолжали восхождение.
Достигли  высоты 8200 метров, пошли еще дальше. "Мой личный рекорд побит, --
подумал я. -- Мы  выше, чем  в  1938 году по ту  сторону  горы в лагере  б".
Однако до вершины оставалось еще свыше шестисот метров.
     На высоте  8405  метров мы  остановились. Дальше  идти в  этот  день не
могли. Как я уже говорил, мы несли очень небольшой груз. Вероятно, швейцарцы
собирались в  этот день произвести  только разведку,  оставить возможно выше
палатку и немного  продовольствия, спуститься обратно и вернуться наверх уже
после того,  как  подойдут  еще  носильщики. Но  погода  стояла  на редкость
хорошая.  Мы  с  Ламбером сохранили некоторый запас сил. Я увидел небольшую,
почти  ровную площадку, на которой можно было поставить палатку, показал  на
нее и сказал:
     -- Следовало бы переночевать здесь сегодня.
     Ламбер улыбнулся -- он явно думал то же, что и я. Обер и  Флори догнали
нас, они переговорили  втроем  с Ламбером,  и  было решено, что  первые двое
уйдут вниз, а  мы останемся. Утром, если погода удержится,  попробуем  взять
вершину.
     Обер  и  Флори  сложили свои ноши. "Берегите себя",  -- сказали они  со
слезами на глазах. Они были  в хорошей форме, как  и  мы с Ламбером, и могли
тоже остаться с такой же надеждой на  успех, как мы. Но  у нас  была  только
одна палатка  и очень мало продовольствия, и они без единого  слова принесли
жертву. Так принято в горах.
     Обер и Флори  ушли. Вот они превратились в маленькие точки, вот исчезли
совсем.  Мы  поставили  палаточку,  спотыкаясь  и задыхаясь  от  напряжения,
однако, закончив работу, сразу же почувствовали себя  хорошо.  Погода стояла
такая ясная,  что мы даже посидели немного снаружи в угасающем свете солнца.
Не зная языка друг друга, мы не очень-то могли  беседовать. Впрочем, мы и не
ощущали  особенной  потребности говорить.  Я указал  рукой кверху и произнес
по-английски:
     -- Завтра -- вы и я.
     Ламбер улыбнулся и ответил:
     -- Зa va bien!
     Стемнело, стало холоднее, и мы забрались  в палатку.  Примуса  у нас не
было, но  мы и не хотели есть. Ограничились небольшой порцией сыра,  который
запили несколькими глотками снеговой воды. Спальных мешков мы тоже не имели;
лежали  вплотную  один  к  другому,  хлопая  и  растирая  друг  друга, чтобы
поддерживать кровообращение. Думаю, что мне от этого было больше пользы, чем
Ламберу, потому  что я среднего роста, а он такой длинный  и огромный, что я
мог согревать  его только по частям. И все же он заботился не о  себе, а обо
мне; особенно он боялся, что я отморожу ноги.
     -- Мне что, -- говорил Ламбер, -- у меня  пальцев нет. Но ты  свои ноги
береги!
     О сне не могло быть и речи. Да мы  и не  хотели спать.  Лежа неподвижно
без спальных мешков, мы, наверное, замерзли бы насмерть. Поэтому мы возились
и растирались, растирались  и  возились, а время шло  бесконечно медленно...
Наконец в палатку проник серый рассвет. Окоченевшие, промерзшие насквозь, мы
выбрались  наружу  и осмотрелись.  Увиденное  нас  не обрадовало  --  погода
ухудшилась.  Она не испортилась безнадежно, бури  не  было, но небо на юге и
западе   затянули   тучи,  усилившийся   ветер   хлестал  по  лицу  ледяными
кристалликами. Раздумье длилось недолго,  и, как всегда,  нам не нужны  были
слова.  Ламбер  показал  большим  пальцем в  сторону  гребня, я улыбнулся  и
кивнул. Мы слишком далеко зашли, чтобы сдаваться. Надо сделать попытку.
     Казалось,  ушел  не один  час  на то, чтобы надеть  кошки  окоченевшими
руками.  В  конце концов мы  двинулись в  путь. Выше,  выше, очень медленно,
почти ползком, три  шага -- отдых,  два шага -- отдых, один шаг -- отдых. Мы
несли с  собою три кислородных баллона, но они по-прежнему  не действовали в
движении, и кончилось тем, что мы бросили их, чтобы облегчить ношу. Примерно
через каждые двадцать метров мы менялись местами, чередуясь в тяжелой работе
по прокладыванию пути.  К тому же, пока задний .выходил вперед, передний мог
постоять спокойно и передохнуть.  Прошел час, второй, третий. В  общем лезть
было  не  так уж трудно,  но  приходилось  соблюдать крайнюю осторожность: с
одной  стороны гребня  открывалась  бездонная  пропасть, с другой -- тянулся
нависший над  пустотой  снежный  карниз.  Местами  подъем становился  круче,
приходилось вырубать ступени.  Здесь особенно  ловко  поднимался  Ламбер. Со
своими укороченными ступнями, без пальцев,  он умещался  на самом  ничтожном
выступе, словно козел.
     Еще один час прошел. Он показался нам долгим, как день или даже неделя.
Погода  все ухудшалась, то и дело налетал  туман с вьюгой. Даже  мое "третье
легкое" начинало отказывать.  Горло  пересохло,  болело от  жажды; временами
утомление брало верх, и мы  ползли по снегу на четвереньках. Один раз Ламбер
обернулся  и сказал  что-то, но  я  не  понял  его.  Немного погодя он снова
заговорил;  я  увидел,   как  он  улыбается  сквозь  толстый  защитный  слой
глетчерной мази, и понял.
     -- Зa va bien! -- говорил Ламбер.
     -- Зa va bien! -- ответил я.
     Но  это была неправда. Дело не шло хорошо, и мы оба  знали это.  Однако
так уж повелось у нас. Если все идет хорошо -- "Зa va bien", если же нет, то
все равно "Зa va bien".
     В такие моменты человек думает о многом. Я думал о Дарджилинге, о доме,
об Анг Ламу  и девочках.  Я  думал  о Диттерте,  который поднимался снизу со
вторым штурмовым отрядом, о том, что если нам не  удастся взять вершину, то,
может быть, они сделают это. Я думал: "Нет, мы сами дойдем до вершины, это в
наших силах! Но сможем ли  мы  потом вернуться обратно?" Вспомнились Ирвин и
Мэллори,  как они исчезли навсегда по  ту сторону горы примерно  на  этой же
высоте.  Потом я перестал  думать.  Мозг словно окаменел,  Я  превратился  в
машину, шел и останавливался, шел и останавливался, шел и останавливался...
     Вот мы опять  остановились.  Ламбер  стоял  неподвижно,  пригнувшись  в
сторону  ветра,  и я  знал, что он  обдумывает  наше положение. Я  попытался
думать и сам, но это было даже еще труднее, чем дышать. Я посмотрел вниз. На
сколько  мы  поднялись?  Метров  на двести  по вертикали,  подсчитал позднее
Ламбер, и потратили на это пять часов. Я посмотрел вверх. Вот  Южная вершина
в  ста  пятидесяти  метрах  над  нами. Это  еще не  вершина, а  только Южная
вершина. А за ней...
     Я  верю в бога. Я верю, что  иногда, когда человеку приходится особенно
трудно, бог подсказывает, как поступать, и он  подсказал это Ламберу и  мне.
Мы  могли бы  идти дальше. Возможно, смогли  бы даже  дойти до  вершины.  Но
спуститься  уже не  смогли бы.  Продолжать значило погибнуть. И мы  не стали
продолжать  -- остановились и повернули обратно...  Мы достигли высоты около
8600 метров, побывали ближе  всех к вершине Эвереста, поднялись на рекордную
высоту.  Но  этого оказалось  мало.  Мы  отдали  все  силы  -- и  этого тоже
оказалось  мало.  Мы  молча  повернули. Молча пошли вниз. Вниз  по  длинному
гребню, мимо верхнего лагеря, снова  вдоль гребня, вниз по снежному  склону.
Медленно-медленно. Вниз, вниз, вниз.
     Таков был  предел, достигнутый Ламбером и  мной. На  следующий  день мы
спустились вместе с Обером и Флори с седла к Западному цирку, а нам на смену
поднялась  попытать  счастье вторая группа -- четверо  швейцарцев  и  пятеро
шерпов. Поначалу у них дело шло  лучше, чем у нас, они преодолели расстояние
от цирка  до  седла за  один день, но дальше  везение  кончилось. Весь отряд
заболел горной болезнью. Ветер усиливался, мороз крепчал, и через трое суток
они вернулись, так и не дождавшись возможности совершить попытку штурма.
     Что ж, мы не пожалели сил. И я приобрел хорошего друга.



     НА ЭВЕРЕСТ СО ШВЕЙЦАРЦАМИ (ОСЕНЬЮ)

     -- Но ведь сейчас осень, -- сказала Анг Ламу.
     -- Да, осень.
     -- Ты еще никогда не ходил в горы в это время года.
     -- Никогда.
     -- Так зачем же это понадобилось тебе теперь?
     --  Затем, что нам  надо попытаться снова, -- ответил  я. -- Мы  должны
испробовать все.
     Много лет говорилось о том, чтобы отправиться на Эверест осенью. Зимой,
понятно, о восхождении не могло быть и речи. Летом наступал период муссонов,
с бурями и лавинами. Зато  осенью  восхождение представлялось  возможным,  и
некоторые считали, что в это время года погода  может оказаться  даже лучше,
чем весной.  Однако до швейцарцев в 1952 году никто не  сделал  практической
попытки. Швейцарцы не могли жд