честве нашей одежды и  снаряжения. Как бы то ни было,  мы все
пришли  вниз,  кроме бедного  Мингмы  Дордже.  Нас  "стряхнули", обратили  в
бегство, но мы остались живы.
     В Намче-Базаре я вновь  повидал мать и сестер. Когда туда дошла весть о
смерти Мингмы Дордже,  одна из моих  сестер очень взволновалась за меня. Она
забрала  детей  и  поднялась до  лагеря 1 у подножия ледопада, неся  корзину
вещей, которые, по ее мнению,  могли мне понадобиться. Тогда я не видал  ее,
потому что был высоко на горе, но зато теперь от души поблагодарил.
     --  Увидимся  в  следующем  году,  -- сказал  я  им, стараясь  казаться
веселым, хотя, конечно, не знал, что принесет мне следующий год.
     В начале  декабря  мы  шли  обратно  по  холмам Непала. Позади  остался
Эверест, окутанный  зимними бурями. "Сердце обливается  кровью", --  записал
доктор Шевалье, думая о нашей  второй неудаче; и мы все ощущали то же самое.
Однако к нашей грусти примешивалась, как мне кажется, и некоторая  гордость,
потому  что мы знали -- никто в подобных условиях не смог бы сделать  больше
того, что сделали мы. Мы продолжали шагать. Дождь лил не переставая. И тут в
довершение  всего  я вывихнул ногу -- первый  "несчастный случай" за все мои
экспедиции на Эверест. Остальную часть пути мне пришлось проделать, опираясь
на две лыжные палки вместо костылей.
     Дни напролет мы  ходили мокрые до костей. Нога болела, меня лихорадило.
И если Эверест все еще продолжал оставаться моей мечтой, то теперь эта мечта
начинала смахивать на бред больного.



ТЕПЕРЬ ИЛИ НИКОГДА

     В Катманду нас встретили так, словно мы  вернулись  победителями, а  не
побежденными.  Король лично вручил  мне непальскую  медаль  Пратап  Бардхак.
Однако к этому времени я совсем расхворался и еле соображал, что происходит.
Меня трепала малярия, поднялась высокая температура, но главное, сказывалось
напряжение двух  экспедиций в один год.  Как всегда, швейцарцы отнеслись  ко
мне с исключительным вниманием. Они доставили меня на самолете из Катманду в
Патну,  в  Северной Индии,  где я  провел  десять  дней  в больнице  "Святое
семейство", учрежденной американскими миссионерами-католиками.
     После  этого швейцарцы выехали  на  родину,  в  Европу. Остальные шерпы
вернулись  поездом  в  Дарджилинг;  я  остался  в  больнице.  Порой  у  меня
поднимался такой жар, что я бредил. Мне казалось,  что я снова на  Эвересте,
борюсь с морозом  и  ветром. Потом  температура спадала, и  я  часами  лежал
совершенно неподвижно, не в  силах  поднять руки, даже открыть глаза... "Да,
-- думал я, -- это было чересчур. Две  экспедиции. Ветер и мороз. Да еще две
обязанности  сразу -- сирдар  и восходитель. Слишком  много работы,  слишком
много ответственности..." Я ощущал  страшную  слабость во  всем теле.  Затем
снова поднималась температура.
     Я вышел из больницы,  потеряв семь килограммов. Когда  я несколько дней
спустя вернулся в Дарджилинг, родные пришли в ужас.
     -- Тебе надо отдохнуть  теперь,  -- сказала Анг Ламу. --  Отдыхать весь
год, чтобы как следует поправиться.
     И  поначалу я только кивал, ничего  не говоря, на большее у меня просто
недоставало сил.
     Между  тем  шел  уже  1953  год. Весть о  двух швейцарских  экспедициях
облетела  весь  мир,  и я  получал письма из  многих  стран  с  приглашением
участвовать  в восхождениях, намечавшихся на весну. Еще в  больнице  в Патне
мне  вручили  письмо  от  майора Чарлза Уайли,  который  звал меня снова  на
Эверест   с   английской   экспедицией;   сам  он   должен  был   заведовать
транспортировкой  грузов.  А  затем  и  в Дарджилинге  миссис  Гендерсон  из
Гималайского клуба принялась уговаривать меня.
     -- Вы ведь  часто ходили с англичанами, -- настаивала  она. --  Они так
просят именно вас.
     Однако Анг  Ламу  возражала,  а я был еще слишком слаб, слишком  устал,
чтобы  решиться.  Миссис  Гендерсон  вооружилась   терпением,  понимая   мое
состояние, и в  течение недели посылала  мне  молоко  и  "Овальтин", чтобы я
скорее восстановил свои силы.
     Я отдыхал и думал. Думал о швейцарцах, о двух предпринятых ими  великих
усилиях, о том, как счастлив и горд я был возможностью идти на восхождение с
ними.  Из тех чилина-нга, с которыми мне приходилось встречаться, -- а  их к
этому времени набралось много -- швейцарцы пришлись мне по душе больше всех.
Думаю, что, если они когда-нибудь приедут  снова в Солу Кхумбу, вдоль дороги
везде  буду г стоять шерпы, приветствуя их поднятыми кверху чашами с чангом.
Больше всего я желал бы  пойти снова на Эверест с ними,  идти  по заоблачным
высотам  с  моим  другом Ламбером  и  достичь  наконец  нашей  цели.  Однако
швейцарцев ждать не приходилось.  Они использовали свою  возможность. В 1953
году   настала  очередь   англичан.   В   случае  новой  неудачи  непальское
правительство обещало  дать разрешение на 1954  год  французам.  Три года до
следующей попытки швейцарцев, если никто не возьмет вершину до них.
     А вероятность того, что  вершину  возьмут,  была велика. Во время нашей
весенней  попытки  мы  с  Ламбером  подходили  очень   близко.   При  лучшем
кислородном  снаряжении  или при более устойчивой погоде мы бы дошли. И  вот
теперь  предстояла английская экспедиция,  самая мощная, какую  только можно
себе представить.
     В  1952  году, когда  мы  были на Эвересте,  отряд  англичан во главе с
Шиптоном,  при  участии нескольких  новозеландцев, совершил  восхождение  на
близлежащую вершину Чо-Ойю -- для тренировки  и испытания нового снаряжения.
Сильно облегчала задачу англичанам разведка, произведенная  швейцарцами.  Но
самое главное --  они приготовились  совершить  отчаянное усилие, потому что
привыкли  считать Эверест "своей"  горой, а тут он грозил выскользнуть у них
из рук. Перед ними  ходили на штурм  швейцарцы. На очереди стояли  французы,
затем опять швейцарцы. Поздней осенью 1952 года путешественники, пришедшие в
Солу Кхумбу через Нангпа Ла из Тибета,  сообщили, будто на  северной стороне
из Ронгбука почти одновременно  с нами ходила русская  экспедиция. Следовало
ожидать,  что  русские  вскоре  предпримут  новую  попытку33. Кольцо  вокруг
высочайшей из вершин все  сужалось, и можно было  почти не сомневаться, что,
если англичане не победят теперь, им уже не видать победы.
     Я не знал никого из участников  новой экспедиции. вначале ее возглавлял
Эрик Шиптон, затем его  сменил  полковник  Джон Хант; он много лет прожил  в
Индии  и совершил  не одно восхождение, однако мне  никогда не приходилось с
ним встречаться. С Хантом приезжал цвет английского альпинизма, а также двое
новозеландцев  (новый вид чилина-нга для  меня!);  один  из  них  --  Эдмунд
Хиллари  -- участвовал как в  разведывательном походе на Эверест  1951 года,
так  и  в экспедиции  на Чо-Ойю  в 1952 году. Я вспомнил осложнения, имевшие
место в 1951 году в связи с бакшишем  и оплатой  непальских  носильщиков,  и
сказал об этом миссис Гендерсон.
     --  Но ведь  это как раз одна  из причин  того, почему  так  важно ваше
участие,  -- ответила она.  -- Вам легче  других  договориться с непальцами;
если вы пойдете, осложнений не будет.
     -- Я скоро решу, -- сказал я ей. И продолжал размышлять.
     На всем  протяжении моего  рассказа я  был откровенным, хочу оставаться
откровенным и дальше. Итак, скажу откровенно, я предпочел бы идти на Эверест
со  швейцарцами.  Вопреки стараниям некоторых  лиц извратить  мою мысль  это
вовсе  не  значит,  что  я  невзлюбил англичан.  Мне  приходилось  совершать
восхождения с англичанами чаще, чем с кем-либо другим, и я чувствовал себя с
ними  очень  хорошо,  а некоторых из них,  например мистера Гибсона,  майора
Осместона, майора Уайта, мистера Тильмана, мистера Смайса, лейтенанта Марча,
относил  к числу своих  лучших и самых близких друзей. И все-таки факт,  что
англичане обычно более  сдержанны и чопорны, чем представители известных мне
других народов; особенно же это проявляется, как я  думаю, в отношении людей
не их расы.  Может  быть, все  дело в  том, что  они так  долго  правили  на
Востоке, может быть, это заложено в  самой их природе, во всяком случае, это
факт,  который  мы, шерпы,  имели возможность наблюдать не раз,  так  как на
протяжении  ряда лет ходим в горы с людьми многих национальностей. Швейцарцы
и французы относились ко мне как  к товарищу, к равному,  что невозможно для
англичанина.  Англичане приветливы,  они отважны, неизменно  справедливы. Но
столь же  неизменно существует невидимая  черта между ними и прочими,  между
сахибом и носильщиком;  для шерпов, привыкших жить  без  такого рода "черт",
это может быть чревато затруднениями и осложнениями.
     "Все это верно,  --  думал  я.  -- Но  насколько это важно?  Ты ладил с
англичанами раньше, поладишь и теперь. К тому же речь идет не  о приеме и не
о званом ужине,  а об  Эвересте... Эверест  -- твоя  жизнь, твоя  мечта. Что
будет,  если  ты  станешь  ждать  французов или швейцарцев?  Что  ты  будешь
чувствовать,  если  англичане возьмут вершину, а  тебя не будет с ними?  Для
тебя не меньше, чем для них, вопрос стоит так: теперь или никогда".
     Вы думаете, у вас голова идет  кругом. Принимаете решение,  потом опять
начинаете  колебаться, потом снова решаетесь... "Мне почти  тридцать девять,
-- думал я. -- Я приближаюсь к концу своего "критического возраста". Сколько
я еще  смогу  участвовать в  восхождениях?  Или я  уже вышел  из строя из-за
переутомления и  только что  перенесенной болезни?  Сколько  раз я ходил  на
Эверест? Шесть, включая Денмана. Это будет седьмой раз -- счастливое число у
шерпов, как и у большинства народов. В нашей игре в кости, как у чилина-нга,
"семь" -- хорошая цифра. Если семеро берутся за дело, у них больше надежд на
успех, семеро детей в семье -- самое  счастливое число. У моей  матери  было
семеро сыновей. Это будет мой седьмой поход на Эверест..."
     Меня беспокоило мое здоровье. Пробыв  некоторое время дома,  я перестал
болеть,  но по-прежнему испытывал  слабость  и не восстановил своего веса. А
что же  будет  после  еще одной  большой экспедиции,  третьей  на протяжении
немногим   более  года?  Подобно  швейцарцам,  англичане  хотели,  чтобы   я
одновременно выступал в роли сирдара и восходителя, а я уже сказал себе, что
такая комбинация -- это чересчур.  Но как же быть? Я думал так усиленно, что
почти не  спал по ночам. "Если так будет продолжаться, -- подумал я, -- то я
только  опять  заболею". И вот  однажды я вышел из дому, направился к миссис
Гендерсон и  сказал: "Хорошо,  я пойду". Чего я не мог сказать ей, что мне и
сейчас трудно выразить надлежащим образом, -- я решил идти потому, что иначе
просто не мог.
     Но одно дело было сказать "да" миссис Гендерсон, другое --  убедить Анг
Ламу.
     --  Ты слишком  слаб,  --  возражала  она. --  Ты опять  заболеешь  или
поскользнешься на льду, упадешь и убьешься.
     -- Что ты, я буду осторожен, -- сказал я. -- Как всегда.
     -- Это слишком опасно.
     -- Мне платят за восхождение, а не за детские игры. Я должен делать то,
за что мне платят.
     -- Это безрассудство, -- настаивала Анг Ламу. -- Тебе нет дела до  меня
и до детей, нет дела до того, что будет с нами, если ты убьешься.
     --  Ничего подобного.  Но такова  моя работа, моя жизнь. Неужели  ты не
понимаешь  этого? Ты командуешь домашним хозяйством, и я не вмешиваюсь, зато
что касается Эвереста, я не позволю никому вмешиваться.
     -- Ты с ума сошел. Ты убьешь сам себя в этих горах. Ты погибнешь.
     --  Хорошо, я  погибну. Но уж если мне придется  помирать, то лучше  на
Эвересте, чем под одной крышей с тобой!
     Думаю, все  мужья и жены иногда говорят друг с другом в таком духе.  Мы
разругались, потом  помирились, потом  опять разругались. Наконец  Анг  Ламу
убедилась в моей решимости и сказала:
     -- Ладно, твоя взяла.
     Итак, эта  сторона  была  улажена. Однако я не менее жены беспокоился о
денежном вопросе, чем будет кормиться моя семья, независимо от того, вернусь
я или  нет.  Мне предлагали  хорошую, по  старым понятиям, оплату:  основное
жалованье триста рупий в  месяц (рядовые  шерпы получали сто -- сто двадцать
пять), в случае  моей  гибели  семье полагалась компенсация  в размере  двух
тысяч рупий, то есть вдвое больше того, что  было словлено со швейцарцами, и
вчетверо  больше  того,  что было раньше.  Однако  в мире произошли  большие
изменения,  стоимость  жизни  заметно  возросла,  и  даже  такая  оплата  не
составляла достаточного обеспечения. Я решил  переговорить  с  Рабиндранатом
Митрой,   молодым   образованным   бенгальцем,   владельцем   типографии   в
Дарджилинге,  --  за последние  два года  он  стал  моим  близким  другом  и
советчиком.  Он обещал,  если  со мной  что-нибудь  случится, устроить  сбор
средств в пользу моей семьи.
     Одновременно я усиленно тренировался, стараясь восстановить свою форму.
Вставал рано утром, нагружал  рюкзак камнями и совершал  длительные прогулки
по холмам вокруг города -- так  было у меня заведено уже на  протяжении ряда
лет  перед  большими  экспедициями. Я  не курил, не  пил,  избегал  пирушек,
которые  обычно  очень  люблю.  И все  это  время думал, планировал,  строил
предположения, как пройдет мой седьмой  поход  на  Эверест. "На  этот раз ты
должен  одолеть вершину, -- твердил я себе.  -- Одолеть или погибнуть..."  И
еще: "Все это  так, но ты не можешь взять вершину один. Кто-то будет  идти с
тобой. На большой горе ты не можешь  уйти  от своих спутников и подняться на
вершину один. Даже если  бы ты  сделал  это и  вернулся обратно живой, никто
тебе  не поверит... На этот раз с тобой  не будет Ламбера. Кто же это будет?
Кто-то будет, и мы взойдем на вершину вместе. Взойдем. Должны взойти. Либо я
возьму вершину, либо погибну..."
     Вместе с миссис Гендерсон мы подобрали двадцать шерпов в соответствии с
заказом  англичан.  Отряд  получился  сильный,  в  него   вошли  большинство
ветеранов  Эвереста, участники  разведывательного  восхождения  1951  года и
швейцарских экспедиций.  Старшим по возрасту  был  мой давнишний  друг  Дава
Тхондуп. Хотя ему  было уже около  пятидесяти  и  он никогда не  отказывался
выпить, если представлялась такая возможность, он  оставался одним из лучших
восходителей34. Двое младших были мои  племянники -- Топгей,  поднявшийся за
год до этого на Южное седло, и  Гомбу (сын моей сестры Ламу Кипа), в котором
я  также  не  сомневался. Памятуя осложнения 1951 года, а также слова миссис
Гендерсон,  я  предупредил наших  людей, чтобы они не  устраивали  споров  и
неприятностей из-за денежных  вопросов -- бакшиша не ожидается,  и требовать
его  не надо;  если же возникнут недоразумения, пусть обращаются ко мне, и я
постараюсь уладить вопрос ко всеобщему удовлетворению.
     Я уже приступил к исполнению обязанностей сирдара  со всеми вытекающими
отсюда  проблемами,  а  скоро  мне  опять  предстояло  стать  к  тому  же  и
восходителем. Снова меня  ожидала двойная  работа, которая  вымотала из меня
все  силы,  когда  я был  вместе со  швейцарцами.  Однако ничего другого  не
оставалось.  Ради возможности пойти  на  Эверест я  согласился  бы на  любую
работу, начиная с судомойки и кончая, погонщиком йети.
     Выход  из  Дарджилинга был назначен на 1  марта, и чем ближе надвигался
этот день, тем лихорадочнее шли приготовления и тем больше мы волновались. С
нами пошли многие  женщины, одни до Намче-Базара, другие до базового лагеря:
говорят, после  нашего ухода Тунг Сунг Басти напоминал заброшенную  деревню.
Поскольку  швейцарцы побывали так близко  от вершины, вероятность  успешного
штурма  казалась  большей, чем  когда-либо,  и  нас  провожали  с  особенным
почетом.  Когда  я  заходил проститься с  друзьями,  они клали  мне на плечи
особые шейные платки -- кхата. Мой друг Митра (я зеву его Роби Бабу) дал мне
с  собой  небольшой  индийский флажок,  сказав  при  этом:  "Донеси  его  до
заветного места". А моя  младшая дочь Нима вручила мне огрызок красно-синего
карандаша, которым рисовала в школе; я обещал донести его тоже до "заветного
места", если бог этого захочет и будет добр ко мне.  Затем мы попрощались, и
я был  рад, что прощание с семьей  происходило дома, а не на глазах у людей,
потому что не люблю выставлять на всеобщее обозрение свои чувства в подобных
случаях.
     Мы снова двинулись  по знакомому  пути: сначала вниз на равнину,  затем
поездом на запад  до Раксаула,  а оттуда вверх в Непал. Мы ехали  в  одежде,
полученной  в различных экспедициях,  и  представляли  собой,  должно  быть,
живописное  зрелище. В  Катманду нас ждали уже несколько англичан, остальные
прибыли почти одновременно с нами. Помимо  полковника Ханта,  майора Уайли и
Хиллари, которых я уже упоминал выше,  собралось еще семеро альпинистов: Том
Бурдиллон, Чарлз Эванс, Альфред Грегори, Джордж Лоу (он,  как и Хиллари, был
из Новой Зеландии), Уилфрид Нойс,  Джордж Бенд и Майкл  Уэстмекотт. Приехали
также экспедиционный врач Майкл Уорд, ученый  Гриффит Пью, который собирался
провести  разного  рода  наблюдения,  и Том  Стобарт,  кинооператор. Наконец
несколько  позже  прибыл  корреспондент  "Таймс"  Джемс  Моррис  (его газета
участвовала в финансировании экспедиции).
     Англичане встретили нас  очень тепло, но, к сожалению,  почти тотчас же
начались  осложнения.  Должен повторить  здесь то, что  говорил  раньше,  --
рассказывая о  подобного  рода  недоразумениях,  я  стараюсь быть искренним,
говорить лишь о том, что  происходило на самом деле,  никого не обвиняя и не
упрекая. Шерпская поговорка гласит,  что в  большом доме не без  ссор, -- и,
действительно, я не  помню  экспедиции, в которой  все  прошло бы совершенно
гладко от  начала  до  конца. Но экспедицию  1953  года отличает  от  других
большое внимание, которое  уделяла ей впоследствии печать. Люди разного рода
стали извращать факты для своих  целей, так что многое  в конце концов стало
выглядеть совсем иначе, чем было на самом деле.  В своей книге об экспедиции
полковник Хант (ныне бригадир сэр Джон) почти совершенно не касается имевших
место осложнений35; и,  возможно,  он прав, потому что составлял официальный
отчет,  писал  как  англичанин  для  англичан  и,  разумеется,  ни  одно  из
случившихся  недоразумений  не  имеет какого-либо  значения  в  сравнении  с
величием совершенного. Однако каждый человек  рассказывает свою  историю  --
точно так же,  как он живет свою жизнь,  -- основываясь на своей собственной
точке зрения. А  моя история  не  "официальная". Я не англичанин,  я шерп, я
должен рассказывать то, что видел и  пережил  сам,  а не кто-нибудь  другой,
иначе моя книга не будет искренней и не будет ничего стоить.
     Первое осложнение  возникло в день нашего  прибытия  в  Катманду и было
связано  с устройством шерпов  на ночевку. Нам  отвели  для этой цели гараж,
бывшую  конюшню при британском посольстве  (альпинисты  разместились в самом
посольстве), и шерпам  это пришлось не по душе особенно потому,  что там  не
было  туалета.  Мне  трудно  упрекать их за это,  ведь  наш  народ давно уже
перерос уровень "кули"; я сообщил о недовольстве шерпов  англичанам  и хотел
было обратиться  в  гостиницу, чтобы выразить этим наш протест. Однако  было
уже слишком поздно,  кроме того, я  стремился  уладить  недоразумение,  а не
усугублять его. Поэтому я сказал шерпам:
     -- Это только на одну ночь. Постараемся устроиться возможно удобнее.
     Носильщики   еще  поворчали,  но   согласились  и  стали  укладываться;
присоединился к ним и я, хотя мне отвели отдельную комнату. Все же утром они
выразили свое неудовольствие, использовав дорожку  перед гаражом  в качестве
уборной. Служащие посольства страшно рассердились и принялись ругать шерпов,
да только вряд ли кто-нибудь обратил на них внимание.
     Именно тут произошло мое первое знакомство с прессой; впоследствии  мне
приходилось иметь с ней дело еще не раз. Я  уже говорил, что  часть расходов
экспедиции